а губами — выразила свою благодарность. Движение, которое, возможно, заметил только я, но оно было для меня всем на свете, целым миром. Я до сих пор погружен в это очаровательное воспоминание, в эту минуту вижу ее, сидящую рядом со мной, и никогда не перестану видеть.
Первым представленным нам произведением было «Музыкальное приношение» Баха. Звуки взвивались и ниспадали феерическими пассажами — веревочные лестницы, возникающие вдруг в ночных видениях брошенных в яму людей. Ангелы спускаются и восходят по ним, искушают спящего, приглашают усесться верхом на их спины и, как на маленьких лошадках, поскакать наверх, на волю, к кругу света над головой. Я соглашался, соглашался со всем, что говорил Бах, после каждой музыкальной фразы хотел воскликнуть: правильно, правильно, истинно так!..
Потом исполнили Второй секстет Брамса. Я был уже не столь сосредоточен, но чувствовал, что Брамс рассказывает мне о чем-то огромном, судьбоносном, возвышенном и увлекающем, что он приглашает меня встать на вершину скалы и броситься оттуда вниз, в бушующий водопад, вокруг которого расстилаются бескрайние зеленеющие поля, нежные, как бархат. Мной овладела уверенность, что Брамс был влюблен, подобно мне, когда сочинял это произведение. И я благодарил его за то, что он приобщил меня и весь мир к этому потрясающему переживанию.
Я проводил Яэль домой. Была ясная лунная ночь, залитая желтоватым светом. Яэль рассказывала, что часто посещает подобные культурные мероприятия, иногда с мужем, иногда одна. Когда я поделился с ней своими волнениями по поводу ее одиноких ночных прогулок, она сказала: «Я всегда соблюдаю определенную дистанцию от ограды домов, и, кроме того, всегда найдется джентльмен, который придет мне на помощь, если потребуется».
Всю дорогу от музея до ее дома мы оставались наедине посреди пустой улицы, в совершеннейшей тишине зимнего города. В этой тишине я распростился с ней и отправился восвояси. Пламенеющая луна проливала сказочный свет на спящий город и на мою любовь.
Кое-как, без особого желания, я продолжал занятия. Сократил количество академических дисциплин. Проводил время возле киоска и в прогулках по кампусу. Однажды я сказал ей: «Ты очень красивая женщина, ты самая красивая женщина из всех, каких я видел в своей жизни». Она улыбнулась и слегка покраснела. Мои слова были приятны ей, и мне было приятно их произнести. Но припадки истерических рыданий продолжались и сделались более продолжительными. Я боялся, что она не сумеет выдержать груза моих эмоций и однажды попросту скажет: оставь меня. Но еще сильнее я боялся, что она умрет. Она имела обыкновение ездить в конце недели в Иерусалим, навещала мать. Воображение мое рисовало страшные картины: дорожную аварию, в которую она может попасть, и прочие ужасы. Я предвидел неизбежные несчастья и знал, что без нее для меня попросту нет жизни.
Однажды в феврале, в сумерках, мы сидели возле киоска. Фонари на территории университета еще не зажглись, недвижный зябкий воздух и унылая тишина наводили тоску. Яэль выглядела слегка рассерженной. У нее что-то не ладилось с учебой, она рассказала о лекторе, взявшем за обыкновение заманивать студенток к себе в постель, давая понять, что это — условие получения более высокой оценки. Она сообщила об этом тем игривым тоном, каким обычно рассказывают неприличные анекдоты. Добавила, что этот поганец возлагал и на нее подобные надежды, но, поскольку она отказалась, затаил обиду и теперь попытается отомстить. «Если не сумел поиметь меня таким образом, прижмет на экзамене». И само предположение, и форма, в которой оно было выражено, показались мне странными. Я посмеялся, когда она с иронией отнеслась к своему положению женщины как объекта секса, но по телу у меня пробежала болезненная судорога. До тех пор эта тема вообще не затрагивалась в наших разговорах.
Мы расстались, я зашагал по направлению к копировальному отделу, но вдруг почувствовал, что горло у меня мучительно сжимается и я вот-вот снова зарыдаю. Было шесть часов вечера, я срочно нуждался в поддержке профессионала. В сильном волнении поспешил к отделению психологической помощи. В первой комнате никого не было. В отчаянии я постучал в дверь кабинета заведующего и вошел, не дожидаясь приглашения. Он прервал телефонный разговор и обернулся ко мне. Я был на грани обморока, дрожал всем телом и не мог говорить — только указал на стул, как бы спрашивая, можно ли сесть. Он поинтересовался моим именем. Я сказал, что речь идет об интимных переживаниях, о затруднениях, связанных с любовью. Рассказал ему вкратце о моем прошлом. Он заметил с улыбкой, что чувственные стрессы, в особенности касающиеся неудач в любовной сфере, — это самая распространенная тема в клинической практике, и посоветовал не откладывая обратиться к психологу больничной кассы или к частному специалисту, например к профессору Вайнфельду, и заодно передать ему от него привет.
Я вышел из университета нетвердой походкой с раскалывающейся от боли головой. Слова Яэль скакали у меня в сознании, как неожиданно расплодившиеся шустрые мыши. Идти мне было некуда. Собравшись с силами, я зашагал в сгущавшихся сумерках по направлению к дому профессора Вайнфельда в Афеке, не обращая внимания ни на машины, ни на дорожные указатели. Я находился за пределами реальности. Минут через двадцать я оказался возле виллы профессора в Афеке и принялся с силой колотить в дверь. Профессор открыл и спросил с неподдельным испугом: «Что случилось?» Я разразился самыми горькими рыданиями, какие только случались со мной в жизни, и не мог вымолвить ни слова. Он гладил меня по спине, по плечам, пытался успокоить, но очень быстро взял себя в руки и уже официальным тоном велел прийти к нему на проверку завтра вечером. После чего исчез за деревянной коричневой дверью. Я вернулся домой и, ничего не говоря родителям, рухнул в постель.
Назавтра я предстал в указанный час перед профессором Вайнфельдом. Он встретил меня с трубкой в зубах и характерным польским взглядом указал на кожаное кресло, уже известное мне по моим прежним визитам в его клинику. Взглянул в окно, набил трубку табаком и спросил:
— Что так ужасно? Что случилось?
Я попытался объяснить ему, что некий гадкий презренный тип покусился изнасиловать и убить божественную энергию, воплотившуюся в этом мире в образе Яэль. Что думать про Яэль таким образом — это отвратительное проявление зла и мерзости, угнездившихся где-то за пределами нашего человеческого существования. Стремиться ради удовлетворения минутной похоти к обладанию телом Яэль? Чтобы она — воплощение нежности и всего самого ценного и величественного на земле — стала объектом гнусных посягательств? Это выше моего понимания. Я описал ее фигуру и добавил, что она ангельское совершенство. Как вообще осмелился имярек, мужлан, обладающий половым органом, каким бы ученым он ни был, раскрыть свой поганый рот и делать неприличные предложения, извергать выражения, абсолютно недопустимые в любом мало-мальски приличном обществе?
Профессор кое-что записал себе на заметку и сказал:
— Это заурядное житейское дело, нельзя волноваться из-за таких пустяков сверх меры. Подобные вещи часто случаются.
Утром следующего дня я рассказал Яэль о своей беседе с известным профессором. Она усмехнулась:
— Я сама говорила тебе это прежде твоего профессора. Может, заплатишь мне за сеанс терапии?
В тот период я начал делать ей небольшие подарки. Купил книгу Амоса Оза «Мой Михаэль» и снабдил ее дарственной надписью: «С чувством уважения, сердечной любви и со смирением душевным». Но мое либидо думало иначе.
Обнаженная женщина, черная женщина!
Твой цвет — это жизнь, очертания тела — прекрасны.
Я вырос в тени твоей, твои нежные пальцы касались очей моих;
И вот в сердце Лета и Юга, с высоты
Раскаленных высот я открываю тебя — обетованную землю,
И твоя красота поражает меня орлиной молнией прямо в сердце.
Обнаженная женщина, непостижимая женщина!
Благовонное масло, без единой морщинки, масло на теле
атлетов и воинов, принцев древнего Мали;
Газель на лазурных лугах и жемчужины-звезды на ночных небесах твоей кожи;
Игра и утеха ума; отсвет красного золота на шелковой коже твоей,
И в тени твоих волос светлеет моя тоска
В трепетном ожидании восходящего солнца твоих глаз.
Обнаженная женщина, черная женщина!
Я пою преходящую красоту твою, чтоб запечатлеть ее в вечности,
Пока воля ревнивой судьбы не превратит тебя в пепел и прах,
чтоб удобрить ростки бытия[45].
Я тверд в своем мнении, что стол, помимо того что является деревянной мебелью на четырех ногах, еще пробуждает ассоциации. Он связан с собраниями, заседаниями и, разумеется, с приемом пищи и праздничными возлияниями. В то же время это и письменный стол: он состоит в родстве с книгами, канцелярскими принадлежностями и обладает прерогативой наблюдать за тобой и упорядочивать твою жизнь в силу специфики своей профессиональной ответственности. У кровати тоже есть иное предназначение, кроме как служить местом сна и отдохновения перед трудами и заботами грядущего дня.
Не знаю, как описать пробуждение моей сексуальности на фоне наших отношений с Яэль. Я должен рассказать об этом откровенно, просто, без излишней гиперболизации и напыщенности, но, признаться, до сих пор не встретил человека, который станет говорить о половом влечении так, как он говорит о налогах, воспитании детей или своих планах на конец недели. Когда я открыл для себя сущность Яэль как женщины, очень красивой и привлекательной женщины, ее ноги сделались длиннее, линии плеч отчетливее, а мускулы рук стали намекать на что-то неуловимо волнующее. Я ощутил вдруг волнистую упругость этих густых черных волос. Они стали еще более блестящими и эластичными, начали отбрасывать вокруг ее головы черный сверкающий свет, полный таинственной энергии, пробуждающей тоску и страстное томление. Зеленое в ее взгляде — это я помню отчетливо — сдалось и отступило перед золотым. Глаза вдруг сделались огромными. Фантастически манящие и обнадеживающие улыбки. Духи, которыми она пользовалась, дышали чувственностью и дразнили. Что-то в ней кипело, клокотало, жгло, бросало вызов. Да, вызов. Рукопожатия сделались более продолжительными и передавали мне горестную нервную дрожь. Рука медлила покинуть руку. Когда я сидел у ее ног, близость их вызывала у меня приступ бешеного сердцебиения. Если она слегка нагибалась и открывался промежуток между двумя верхними пуговками кофточки, я едва не терял сознание при виде ее лифчика.