йчас ничего не достать. В фарфоровых тарелках дымился несравненный борщ, лоснились пельмени, тоненькие капустные оладьи, приборы были серебряные, украшенные коронами, фамильное наследство, и на десерт — благоухающий яблочный пирог с хрустящей корочкой.
Сперва мы поговорили о рецептах приготовления разных блюд, о том, каким бескультурным растет нынешнее молодое поколение, а затем Ольга рассказала мне о себе. Она уже лет двадцать как разведена. Ее бывший муж, известный философ и литературный критик, живет в Москве, занимается культурологией и семиотикой, пишет статьи на темы Средневековья. Он опубликовал книгу о парадигме смерти в древнеславянских культурах, о том, как изображается в различных культурах трагический переход из «этого» мира в «тот». Они встретились, когда Ольга училась на курсах моделирования одежды, а он был молодой демобилизованный солдат, потерявший на фронте ногу. Ее специальностью было моделирование шляп, но кому нужны были шляпы? Даже жены высшего партийного начальства носили тогда головные уборы только зимой, меховые или вязаные шапки. Ольга занималась домашним хозяйством, готовила, убирала, и это ей надоело. Просто было скучно. И она пошла учиться библиотечному делу. Ее приняли в аспирантуру в Москве, целый год она ездила из Москвы в Киев и обратно. Познакомилась с множеством интересных людей. «Всеволод начал ревновать, сделался скучен, просто невыносим. Настя родилась у нас после двадцати лет супружеской жизни, ее рождение было чудом. Она, конечно, сильно избалована, капризная немножко, но чудесная девочка, она — все мое счастье и моя надежда. Есть одна только проблема, понимаете… нет, вы не поймете… я, в моем возрасте, шестидесятилетняя баба, живу уже три года с мужчиной, его зовут Алексей. Он нефтяник, работает в Сибири, приезжает сюда раз в месяц, в два. Вы не поверите, он моложе меня на восемнадцать лет, и подумать только — любит меня! Он пьет, напивается, курит. Когда он приезжает, Настя сбегает из дому. Я так надеялась, что они поладят…»
Ольга замолчала, ее светлые, тонкие ресницы часто-часто затрепетали, словно от удара током. Глаза увлажнились, на щеках появилась легкая краска.
— Иногда мне хочется помолиться Богу, — прошептала она, — перекреститься, умолить Его.
И тут же, словно согнав с лица ненужную помеху, заговорила бодрым голосом:
— Мы с Настей очень любим музыку. Часто ходим вместе на концерты и в оперу. На той неделе дают «Хованщину», мы взяли билеты, но Настя уехала в колхоз. Не хотите ли пойти со мной? Грех было бы пропустить «Хованщину» в Киевском оперном театре. Я постеснялась признаться Ольге, что оперу видела только в кино.
Мы встретились в фойе театра. Ольга принесла с собой два букета цветов, один из них вручила мне. Многие зрители в зале, даже такие, что были одеты бедно и старомодно, держали в руках цветы, чтобы поднести их артистам по окончании представления.
В антракте я спросила Ольгу, почему Анастасия решила записаться на курс истории ивритской литературы. Ольга помрачнела.
— Вечно она ищет чего-то другого, — сказала она без улыбки, — вечно делает все наоборот. Все-то ей хочется чего-то необыкновенного, более интересного и даже опасного… Ничего не боится… У меня была сестра, покончила с собой… Так вот, Настя похожа на нее, та тоже любила экзотические языки, интересовалась ранним христианством…
4
Я побывала в гостях у Ольги еще несколько раз, познакомилась также и с Алексеем. Это был мускулистый загорелый мужик с круглой крепкой головой, покрытой коротко подстриженными волосами, с блестящими глазами стального цвета. Он ходил в плотно обтягивавшей тело майке, «принимал» невероятное количество водки, курил вонючие сигареты без фильтра и смотрел на Ольгу плотоядным взглядом. Как только он являлся, Анастасия уходила из дому, ночевала у подруг.
Когда я болела — а в Киеве легко заболеть, со времен Чернобыльской катастрофы в здешней воде и в воздухе остаются следы повышенной радиации, — Анастасия навещала меня, приносила лекарства, молоко, печенье, электрические лампочки, все то, что невозможно было тогда купить ни в одном магазине, даже в «Березке», где спиртные напитки, шоколад, сигареты и прочие товары продавались за доллары. Однажды она с гордым и таинственным видом принесла мне кусок сыра. Ее отец не сообщил властям о своем разводе, чтобы его бывшая жена могла по-прежнему покупать продукты в специальном магазине для инвалидов Отечественной войны. Я расплачивалась уроками иврита, никакой иной платы они не соглашались принять.
— Моя мама — замечательная женщина, — сказала Анастасия, — вот только Алексей… — Она вдруг наклонилась ко мне и своим детским голоском просвистела мне в ухо: — Я его ненавижу! Ненавижу!
Лицо ее побледнело, на нем ярко выступили веснушки, глаза наполнились слезами и зеленой яростью.
Года через два я услышала этот детский голосок в телефонной трубке. Он спросил, теперь уже на иврите, помню ли я некую Анастасию? Она живет в Иерусалиме, в квартале Гило, снимает там комнату. Можно ли ей навестить меня?
Она выглядела постаревшей на десяток лет. Побледнела, глаза стали еще больше, веснушки усеивали все лицо. Плечи у нее похудели, а бедра раздались вширь. При ходьбе она теперь слегка покачивалась из стороны в сторону.
Она хочет пройти гиюр — перейти в иудаизм. Давно уже хочет стать еврейкой. Еще в Киеве хотела, да, еще с тех пор. В Киеве у нее был друг еврей, она от него многому научилась. Да, Илья. Он репатриировался в Израиль, живет вместе с матерью в Димоне, но теперь они просто приятели. Мои лекции на нее тоже очень повлияли, я даже не представляю, как сильно. Теперь у нее нет друга, и она хочет перейти в еврейство, и, кроме того, ей очень нужна работа. Разрешения на работу у нее нет, она здесь в качестве туристки, пока не пройдет гиюр. Она убирает в домах и в подъездах, но хотела бы найти работу с детьми, она ведь закончила в Киеве семинар по усовершенствованию учителей и работников детских садов. Как поживает мама? Нормально, Анастасия иногда говорит с ней по телефону, не слишком часто, потому что дорого. Алексей по-прежнему при ней. «Можно прожить и без мамы». Она обожгла меня взглядом, в котором светилось новое знание, улыбнулась и дернула губами. Я сказала, что, по-моему, ей лучше всего пойти в такой кибуц, где есть подготовительные курсы для желающих принять гиюр. Позвонила в несколько мест, и Анастасия выбрала кибуц Эйн а-Нацив.
5
Примерно через год она позвонила снова. Как дела? У нее, хвала Господу, все отлично. В Эйн а-Нациве было замечательно, нелегко, но очень интересно, ужасно жаль, что это уже позади. Она познакомилась там с прекрасными, очень интересными, достойными людьми. Теперь она ищет работу. Если не с детьми, то, может быть, кому-нибудь нужна уборка. Она любит работать с людьми, а не с неодушевленными предметами, это очень скучно, но в данный момент выбирать не приходится. «Мама приедет в гости на Песах, разумеется, без Алексея, спаси нас Господь и помилуй! В Эйн а-Нациве много говорили о том, как необходимо после гиюра поддерживать связь с родителями, о том, что гиюр вовсе не отменяет заповедь „чти отца своего и мать свою“. Но как можно чтить мать, которая сама полностью отказалась от уважения к себе, которая так унизительно себя ведет? Да вдобавок мама ударилась в религию, понятное дело, в христианскую, упаси нас Господь от греха. Хочет отпраздновать Пасху в Иерусалиме. Кстати, меня теперь зовут не Анастасия, а Рут, в честь Рут-моавитянки, ну, сама понимаешь, она ведь тоже обратилась в еврейство. Прародительница царя Давида! Когда у меня будет сын, я назову его Давидом», — засмеялась она, и в голосе ее прозвучали первые надтреснутые нотки.
Я купила большой букет и поехала в аэропорт встречать Ольгу. Отвезла ее в Гило к Рут. Всю дорогу она беззвучно плакала и смеялась, вытирая слезы вышитым шелковым платочком, изъеденным молью. Говорила о том, как ужасно тоскует по Насте, и о религии, которая научила ее с радостью принимать все мучения этой жизни: и унижения, и чувство вины, и скорбь, и грязь, и скуку… Светлый камень домов в Гило понравился ей.
Я свозила ее в храм Гроба Господня в Старом городе и в русскую церковь в Эйн-Кареме. Повела на концерт филармонического оркестра. Ольга сказала: «Может, мне переехать жить в Израиль?» Рут ответила: «Тебе нельзя, ты не еврейка. И что ты сделаешь с Алексеем?»
Ольга пробыла в Израиле три недели и вернулась в Киев. Раз или два я говорила с ней по телефону — больше из вежливости, затем связь прервалась. Было это два года назад, и вот теперь полиция хочет, чтобы я опознала тело. Больше это сделать некому. И имеется младенец. От кого?
Анастасия лежала в больничной мертвецкой, накрытая простыней. Нос ее удлинился, желтоватые бледные губы приоткрыты, словно она только что увидела нечто — и странное, и интересное, и очень печальное — и хочет рассказать мне об этом. Я с трудом оторвала взгляд от этих немых приоткрытых губ. Объяснила полицейским, кто она, и попросила, чтобы кто-нибудь сообщил ее матери в Киев. Сама я была не в силах это сделать. Я спросила, какова была причина смерти. «Неясно», — ответили мне. «Она покончила с собой?» — «Судя по всему, нет. У нее, видимо, была высокая температура, возможно, понос или дизентерия, она не получала никакого лечения. Обезвоживание организма, да к тому же зимой». Не знаю ли я, как она питалась? «Нет, не знаю». — «Была ли она членом больничной кассы?» — «Не знаю, скорее всего, нет». — «Принадлежала ли она к какой-либо общине или синагоге?» — «Не знаю». — «Был ли у нее кто-нибудь, кого она могла попросить о помощи?» — «Не знаю».
Спустя несколько дней я стояла, опустив глаза, рядом с матерью Анастасии на кладбище в Иерусалиме и пыталась ее обнять. Она не реагировала. Стояла в надорванном у ворота, по еврейскому траурному обычаю, свитере, с серым лицом, с покрасневшими глазами, с искусанной до крови верхней губой. С недоумением остановила на мне пустой, застывший взгляд, не пытаясь даже вытереть слезы, струившиеся по ее щекам и вместе со слюной капавшие с подбородка. Помимо нас вокруг могилы толпилось человек тридцать молодежи из Эйн а-Нацива, и еще был там парнишка лет девятнадцати, симпатичный израильский мальчик с длинными волосами и с серьгой в ухе, который рыдал не переставая. Там же находились и его родители, терпеливо стояли рядом с ним, не зная, что делать. Толстенькая девушка в длинной джинсовой юбке объясняла подружке, что эта пара — родители того парня, от которого ребенок. «Они думали пожениться, но он нерелигиозный, поэтому Анастасия сильно колебалась. Ну, что бы они делали в субботу? Вот они и разошлись, она решила, что будет матерью-одиночкой, будет растить ребенка сама. Его родители собираются усыновить малыша. Его зовут Давид. Мы приезжали на церемонию обрезания, и с тех пор от нее не было ни слуху ни духу…»