– Поехали со мной, – позвал он. – Мы прекрасно проведем время – настоящая одиссея.
– Ты меня искушаешь, но я не могу.
– Почему?
– Давай не будем снова вдаваться в это, пожалуйста.
– Я появлюсь после ланча, моя прелесть, – на тот случай, если ты передумаешь. Сейчас мне нужно поговорить кое с какими людьми, а потом я поеду к себе в пансион и буду собираться. Жду тебя около двух после ланча. Если тебя не будет, я задержусь на час или чуть больше. Постарайся принять решение, детка. Ничего не бойся. И конечно, если придет и Беннет, я буду только рад. – Он улыбнулся своей шутовской улыбкой и чмокнул меня. – Пока, детка. – Он поспешил прочь.
При мысли, что я его больше не увижу, колени у меня подогнулись. Теперь все зависело от меня. Он подождет. У меня три с половиной часа, чтобы решить мою судьбу. И его. И Беннета.
Хотелось бы мне сказать, что я совершила выбор очаровательно, или беззаботно, или даже цинично. Неприкрытый цинизм тоже может быть своего рода стилем. В нем бывает некоторая страсть. Но даже цинизм мне не удается. Я распускала нюни, пребывала в прострации. Я взвешивала, анализировала. И даже самой себе надоела.
За ланчем в Фольксгартене с Беннетом я пребывала в мучительной нерешительности. Пребывала в мучительной нерешительности из-за моей мучительной нерешительности. Я пребывала в мучительной нерешительности в офисе «Американ экспресс», где в два часа мы пытались определиться – то ли брать два билета на Нью-Йорк, то ли два в Лондон, то ли один, то ли ни одного.
Все это ужасно угнетало. Потом я подумала об улыбке Адриана и о том, что, может, никогда больше его не увижу, и о солнечных днях, что мы провели вместе, купаясь, о шутках, о сумасшедших пьяных поездках по Вене… выскочила из офиса как сумасшедшая, оставив Беннета внутри, и понеслась галопом по улицам. Мои сандалии на высоких каблучках стучали по мощеным мостовым, несколько раз я подворачивала щиколотку, громко всхлипывала, лицо мое искажала гримаса, по щекам текла тушь. Я знала одно – надо увидеть его еще раз. Вспоминала о том, как он подшучивал надо мной, говоря, что я постоянно ищу безопасности. Я вспоминала, что он говорил о мужестве, о том, как заглянуть в самые глубины своей души и увидеть, что там есть. Я вспомнила обо всех правилах для хороших девочек, по которым жила, – хорошая ученица, почтительная дочь, виноватая верная жена, изменяющая мужу только в голове, и решила, что на сей раз должна быть смелой и следовать своим желаниям, какими бы ни были последствия. Я вспомнила слова доктора Гаппе: «Вы не секретарша – вы поэт. С чего вы решили, что в вашей жизни все будет тишь да гладь?» Я вспомнила Дэвида Лоуренса, который убежал с женой своего учителя, Ромео и Джульетту, умерших из-за любви, Ашенбаха, таскающегося за Тадзио по шумной Венеции, всех реальных и вымышленных людей, которые сделали выбор, сожгли мосты и бросились, как в омут, в это неизведанное далеко. Я была одной из них! Нет, я не испуганная домохозяйка. Я летела.
Я боялась, что Адриан ушел, не дождавшись меня. Бежала все быстрее, плутала по улочкам, ходила кругами, уворачивалась от машин. В течение того времени в Вене я была как в тумане, я не знала, как добраться из одного места в другое, хотя проходила по этим улочкам десятки раз. В панике не видела уличных указателей, а неслась вперед в поисках знакомых зданий. Но чертовы дворцы в стиле рококо были на одно лицо! Наконец увидела конную статую, которая показалась мне знакомой. Потом дворик и проход, и наконец я оказалась во дворе, заполненном машинами, и увидела Адриана – он стоял, спокойно прислонясь к своему «триумфу» и листая журнал.
– Я пришла! – сказала я, переводя дыхание. – Боялась, что ты уедешь без меня.
– Неужели ты думаешь, что я на такое способен?
Способен! Способен!
– Мы прекрасно проведем время, – повторил он.
Мы поехали прямо в отель, и на сей раз ни разу не заблудились. Наверху я побросала в сумку свои вещи – платье с блестками для бала, влажные купальники, шорты, ночные рубашки, дождевик, трикотажные платья для поездок – все грязное, мятое, в одной куче. Потом села и написала записку для Беннета. Что я могла ему сказать? Пот капал с меня вместе со слезами. Записка больше походила на любовное письмо, чем на прощальное. Я писала, что люблю его, и это было правдой. Писала, что не знаю, почему должна уехать, только знаю, отчаянно чувствую – я должна это сделать, и это было правдой. Я надеялась, что он простит меня. Надеялась, что мы сможем переосмыслить нашу жизнь и попробовать еще раз. Я оставила ему адрес отеля в Лондоне, где мы раньше собирались остановиться вместе. Я не знала, куда еду, но в конечном счете, видимо, должна была оказаться в Лондоне. Оставила ему десяток телефонов, принадлежащих людям, к которым я собиралась заглянуть в Лондоне. Я любила его. Я надеялась, что он меня простит. Записка уже заняла две страницы. Может быть, я писала и писала, чтобы не уходить. Я писала, что не знаю, что делаю. Я писала, что переживаю ужасно И когда я в десятый раз писала «я тебя люблю», в номер вошел Беннет.
– Я уезжаю, – сказала я сквозь слезы. – Я писала тебе записку, но теперь в этом нет нужды. – Я принялась рвать письмо.
– Не делай этого! – сказал он, выхватывая у меня бумагу. – Это все, что у меня остается от тебя.
И тут я начала плакать по-настоящему, истерически.
– Пожалуйста, пожалуйста, прости меня, – умоляла я.
Палач просит у приговоренного простить его, прежде чем опустить топор.
– Ты не нуждаешься в моем прощении, – отрезал он. И начал бросать свои вещи в чемодан, который мы получили в подарок на свадьбу от познакомившего нас приятеля. Долгий счастливый брак. Много путешествий по дороге жизни.
Неужели я подстроила всю эту сцену для вящего драматизма? Я никогда еще не любила его сильнее. Никогда мне так не хотелось остаться с ним. Может, именно поэтому я и должна была уехать? Почему он не сказал: «Останься, останься – я тебя люблю»? Он этого не сказал.
– Я больше не могу оставаться в этом номере без тебя. – Он закидывал в чемодан путеводители и всякую ерунду.
Мы спустились вместе, волоча за собой багаж. У стойки портье мы остановились, чтобы оплатить счет. Адриан ждал снаружи. Если бы только он уехал. Но он ждал. Беннет спросил, есть ли у меня дорожные чеки и карточка «Американ экспресс». В порядке ли я. Он пытался сказать: «Останься, я тебя люблю». Только говорил другими словами, но я была в таком безумии, что истолковала его слова иначе: «Уезжай!»
– Я должна уехать на некоторое время. – Мой голос дрожал.
– Ты не останешься одна – один буду я.
Он говорил правду. По-настоящему независимая женщина уехала бы в горы одна и там предалась бы размышлениям, она не удирала бы с Адрианом на потрепанном «триумфе».
Я была в отчаянии. Я медлила и медлила.
– Чего ты ждешь, черт побери? Почему не уходишь?
– Ты куда собираешься? Где я смогу тебя найти?
– Я еду в аэропорт. Возвращаюсь домой. Может, полечу в Лондон, там куплю билет на чартерный рейс, а может, полечу прямо домой. Мне все равно. А тебе – разве нет?
– Нет, мне не все равно. Не все равно.
– То-то я смотрю.
Вздохнув, я взяла чемодан и вышла из отеля. Что еще мне оставалось? Я сама загнала себя в угол. Впуталась в банальнейшую историю. Теперь дело за выбором, за отвагой, за игрой русской рулетки, за испытанием женской зрелости. Назад пути отрезаны. Беннет хранил спокойствие – спасал лицо. На нем была ярко-красная водолазка. Почему он не выбежал и не ударил Адриана в челюсть? Почему не сражался за то, что принадлежало ему? Они могли бы драться на дуэли в венском лесу, используя вместо щитов тома Фрейда и Лэнга. По крайней мере, могли бы устроить словесную дуэль. Скажи Беннет одно слово – и я могла бы остаться. Но ничего не случилось. Беннет решил, что мое право – уехать. И я должна держаться этого своего права, даже если сия привилегия стояла поперек горла.
– Тебя не было целый час, детка, – укорил Адриан, укладывая мой чемодан в багажник, который прозвал «сапог».
И мы деранули из Вены, как пара беженцев от нацистов. На дороге, когда проезжали мимо аэропорта, мне хотелось закричать: «Стой! Высади меня здесь! Не хочу ехать с тобой!»
Я подумала о Беннете в его красной водолазке, стоявшем там в одиночестве, в ожидании рейса куда-нибудь. Но было уже слишком поздно. Я ввязалась в приключение, которое неизвестно чем закончится, и понятия не имела, где в конечном счете окажусь.
11Переосмысление экзистенциализма
…экзистенциалисты заявляют,
что от отчаяния умирают.
Но писать продолжают.
Связав свою судьбу с Адрианом Гудлавом, я вошла в мир, где правила, по которым мы жили, были его правилами… хотя он, конечно, делал вид, что никаких правил вообще не существует. Например, запрещалось спрашивать, что будет завтра. Экзистенциалисты не должны пользоваться словом «завтра». Его следовало исключить из словаря. Нам запрещалось говорить о будущем или действовать так, будто оно существует. Существовали только езда на автомобиле, кемпинги, в которых мы останавливались, разговоры и вид за лобовым стеклом. Мы вызывали снова и снова прошлое, чтобы убить время и развлечь друг друга (так родители играют во время долгих поездок с утомившимися детьми в города или в «угадай название песни»). Мы рассказывали длинные истории о своем прошлом, приукрашивая, отбеливая и драматизируя на манер романистов. Мы, конечно, делали вид, что рассказываем правду, всю правду, ничего, кроме правды. Но никто – как говорит Генри Миллер[260] – не может сказать абсолютную правду, и даже наши, казалось бы, автобиографичные откровения были немного разбавлены фантазией. Мы покупали будущее, говоря о прошлом. Временами я чувствовала себя Шехеразадой, развлекающей своего повелителя побочными сюжетами, чтобы основной никогда не закончился. Каждый из нас теоретически мог в любой момент выбросить полотенце, но я боялась, что первым это сделает Адриан, а потому старалась и дальше развлекать его. Когда ставки сделаны и я остаюсь один на один с мужчиной на много дней, тогда-то и ощущаю острее всего, насколько несвободна. Естественная моя реакция – польстить ему. Все мое высокодефектное бунтарство – реакция на мое же низкопоклонническое раболепство.