под мостами на шоссе. Одна из них гласила:
FEMMES! LIBERONS-NOUS![406]
16Соблазненная и покинутая
Возможность голосовать, думала я, ничего не значит для женщин. Нам следует вооружаться.
Снова Париж. Мы приехали, покрытые дорожной грязью. Два мигранта, сошедшие со страниц Джона Стейнбека, два покрытых пылью водевильных персонажа Колетт. Теоретически мочиться у дороги весьма в духе Руссо, но на практике в паху у тебя после этого липко. А если ты еще и женщина, то нередко мочишься себе на туфли. И вот мы приезжаем в Париж липкие, пыльные и немного обоссанные. Мы снова влюблены друг в друга – вторая стадия любви, которая состоит из ностальгии по первой. Вторая стадия, которая наступает, когда ты отчаянно чувствуешь, что любовь проходит и невыносима мысль о еще одной потере.
Адриан гладит мои колени.
– Ну, ты как, любимая?
– Отлично, любимый.
Мы больше не отличаем настоящее от притворного. Мы – одно со своим лицедейством. Я полна решимости найти Беннета и попытаться еще раз, если он примет меня. Но понятия не имею, где он. Решилась попытаться позвонить ему, предполагая, что он вернулся в Нью-Йорк. Он ненавидит шляться по Европе, почти как я.
В Гар-дю-Нор нахожу телефон и пытаюсь дозвониться через оператора. Но я забыла все французские слова, что знала когда-то, а английский оператора оставляет желать лучшего. После нелепого диалога, множества ошибок, гудков и попаданий не туда меня соединяют с моим домашним номером.
Оператор просит «ле доктёр Винг», и я издалека, словно через всю толщу Атлантики, слышу голос девушки, которая сняла в поднаем нашу квартиру на лето.
– Его здесь нет. Он в Вене.
– Madame, le Docteur est à Vienne, – повторяет за ней оператор.
– Ce n’est pas possible! – кричу я, но этим мои знания французского исчерпываются. Оператор начинает что-то говорить мне, но я становлюсь еще более косноязычной. Много лет назад, когда была студенткой, я путешествовала по Франции и могла говорить на этом языке. Теперь я и по-английски говорю с трудом.
– Он должен быть там! – кричу я. Где он еще, если не дома? И что я буду делать со своей жизнью без него, черт побери?!
Я быстро перевожу разговор на старинного приятеля Беннета, Боба, которому мы на лето оставили нашу машину. Беннет наверняка в первую очередь связался бы с ним. Как это ни удивительно, Боб оказывается дома.
– Боб… это я – Айседора. Я в Париже. Скажи, Беннет там?
Слышу ослабленный расстоянием голос Боба.
– Я думал, он с тобой.
Потом тишина. Нас разъединили. Только тишина не абсолютно глухая. Я слышу звук океана – или только воображаю? Чувствую, как капелька пота стекает между грудей. Внезапно снова всплывает голос Боба.
– Что случилось? Вы что…
Тут какие-то помехи, потом тишина. Я представляю себе гигантскую рыбу, которая вгрызается в атлантический кабель. Каждый раз, когда рыба сжимает челюсти, голос Боба пропадает.
– Боб!
– Я тебя не слышу. Я спросил: вы что – поссорились?
– Да. Это долго объяснять. Это ужасно. Это все моя…
– Что? Я тебя не слышу… Где Беннет?
– Я тебе поэтому и звоню.
– Что-что? Я не расслышал.
– Черт. Я тебя тоже не слышу… Слушай, если он позвонит, скажи, что я его люблю.
– Что?
– Скажи ему, я его ищу.
– Что? Я тебя не слышу.
– Скажи ему, он мне нужен.
– Что? Ты можешь это повторить?
– Это невозможно.
– Я тебя не слышу.
– Просто скажи ему, что я его люблю.
– Что? Связь просто ужас…
Теперь нас окончательно разъединяют. Раздается голос оператора, радующий меня известием, что я должна 129 франков и 34 сантима.
– Но я ничего не слышала.
Оператор все равно утверждает, что я должна заплатить. Я иду к кассиру, достаю бумажник и обнаруживаю, что у меня нет франков – ни старых, ни новых[409]. Ах, эта морока – менять деньги, ругаться с кассиром, но в конечном счете я расплачиваюсь. Протестовать дальше – себе дороже.
Начинаю теребить франки словно в отместку. Я готова заплатить сколько угодно, лишь бы поскорее попасть домой и в спокойной остановке восстановить в памяти все произошедшее. Вот это-то мне нравится больше всего. Зачем обманывать себя? Я не экзистенциалистка. Для меня все обретает черты реальности только в переложении на бумагу – переиначивая и приукрашивая случившееся в процессе работы. Я всегда жду, чтобы то или иное событие закончилось, чтобы приехать домой и предать его бумаге.
– Что случилось? – спрашивает Адриан, появляясь из мужского туалета.
– Наверняка знаю только одно – в Нью-Йорке его нет.
– Может, он в Лондоне.
– Ну да, может, и в Лондоне. – Сердце мое бьется сильнее при мысли о том, что я увижу его снова.
– Может, поедем в Лондон вместе, – предлагаю я. – И расстанемся хорошими друзьями.
– Нет, я думаю, ты должна разобраться с этим сама, – говорит Адриан Моралист.
Я не нахожу ничего предосудительного в его предложении. В некотором роде он прав. Я сама ввязалась в историю, почему же должна рассчитывать на него, выпутываясь из нее?
– Давай-ка пойдем выпьем и поговорим. – Я тяну время, чтобы все обдумать.
– Хорошо.
Мы садимся в «триумф», я раскладываю на коленях карту Парижа. Солнце озаряет город, словно в киноверсии нашей истории. Направляю Адриана в сторону Буль-Миш[410], довольная тем, что помню дорогу, достопримечательности, повороты. Постепенно мой французский возвращается.
– Il pleure dans mon coeur / comme il pleut sur la ville![411] – кричу я, довольная тем, что смогла запомнить две строки единственного стихотворения, которое я сумела выучить за все годы уроков французского. Внезапно для этого нет никаких иных причин, кроме зрелища Парижа, – я взлетаю выше воздушного змея. «Она родилась с адреналином в крови», – говорила мать обо мне. Так оно и есть: если я не впадала в жуткую депрессию, то меня переполняла энергия, я сыпала остротами и смеялась.
– Что ты имеешь в виду – «il pleut», – говорит Адриан. – Я такого солнечного дня несколько недель не видел.
Но мой смех заразительно действует на него; еще не успев доехать до кафе, мы оба погружаемся в эйфорическое состояние. Паркуемся на рю-де-Эколь и оставляем все вещи в машине. Я останавливаюсь на секунду в сомнении: запереть машину можно лишь условно – у нее брезентовая съемная крыша – но в конечном счете меня ведь не волнует стабильность и собственность. Свобода – лишь иное слово для «нечего терять»[412] – так?
Мы направились в кафе на площадь Сен-Мишель, болтая о том, как здорово снова оказаться в Париже, как Париж никогда не меняется, как кафе остаются на тех же местах, где и раньше, и улицы остаются там же, и Париж всегда на своем месте.
По два пива на каждого, и мы начинаем демонстративно целоваться на глазах у всех. Кто нас видел, мог подумать, что, когда наедине, мы остаемся самой влюбленной парой в мире.
– Суперэго растворяется в алкоголе, – говорит Адриан, снова становясь тем самоуверенным волокитой, каким был в Вене.
– Мое суперэго растворяется в Европе, – говорю я, и мы оба слишком громко смеемся. – Давай никогда не возвращаться домой, – говорю я. – Давай останемся здесь навсегда, и каждый день будем пьянствовать.
– Виноград – вот единственный истинный экзистенциалист, – отвечает Адриан, обнимая меня.
– Или хмель.
– Хмель, – повторяет он, делая еще один глоток.
– Хмель, – говорю я, делая то же самое.
Мы скачем по Парижу в пивном угаре. На ланч едим пшенку, а на ужин – устриц, а в промежутке бессчетно пьем пиво и часто останавливаемся, чтобы пописать; мы проносимся по Жарден-де-Плант, и вокруг пантеона, и по узким улочкам вблизи Сорбонны. Мы проносимся мимо Жарден-дю-Люксембург. Наконец садимся на скамейку около Фонтэн-де-л’Обзерватори. Мы счастливы как дети и изнемогаем от жары. Мы смотрим на громадных бронзовых лошадей, вставших на дыбы в фонтане. Меня охватывает то странное чувство неуязвимости, которое придает человеку алкоголь, и кажется, что я героиня какого-то романтического фильма. От чувства расслабленности и свободы кружится голова. Нью-Йорк дальше Луны.
– Давай найдем гостиницу и ляжем в постель, – предлагаю я.
Нет, на меня не нахлынула сильная волна сладострастия, всего лишь дружеское желание поглотить романтическое головокружение. Мы можем попытаться еще раз. Еще одна идеальная случка на память. Все наши попытки были в некотором роде разочаровывающими. Жаль – столько времени провели вместе, стольким рискнули, а получили так мало. А может, в этом-то и весь смысл?
– Нет, – говорит Адриан, – у нас нет времени.
– Что ты хочешь сказать – нет времени?
– Я должен выехать сегодня, если хочу попасть в Шербур завтра утром.
– Зачем тебе завтра утром быть в Шербуре? – За алкогольной эйфорией начинает проступать что-то жуткое.
– Чтобы встретить Эстер с детьми.
– Ты шутишь?
– Нет, не шучу. – Он смотрит на часы. – Я так думаю, они сейчас как раз выезжают из Лондона. Мы собирались устроить маленькие каникулы в Бретани.
Я смотрю на него – он спокойно сверяется с часами. От беспредельности его предательства я теряю дар речи. Я сижу тут, пьяная, немытая, даже не знаю, какой сегодня день, а он, видите ли, собирается на встречу, назначенную месяц назад.
– Ты хочешь сказать, что все время помнил об этом? Он кивает.
– Ты, значит, внушал мне мысль, будто мы живем по-экзистенциалистски, а сам все время держал в голове, что в определенный день должен встретиться с Эстер?