Добравшись до края поляны, я, прижавшись к стволу дерева, несколько минут стоял, восстанавливая дыхание. Затем стал перебегать от одного дерева к другому, с ушами, навостренными на любой подозрительный шорох или голос. Но я слышал только шум крови в ушах.
Прокравшись к дому, я присел за куст и осмотрелся.
Из дома не доносилось ни звука. Казалось, ничего не изменилось. Если здесь и побывали ведьмы, то они все расставили по своим местам.
Я протиснулся между развалинами и оказался во дворике.
Скрытая под листом и матрасом, меня ждала яма.
Мне было плохо его видно. Было темно, полно мух и ужасно воняло.
Я встал на колени на краю ямы:
— Эй! Ты живой?
Тишина.
— Ты жив? Слышишь меня?
Я подождал, потом взял камень и бросил в него. Попал по ноге. По тонкой и худой ноге с грязными пальцами. По ноге, которая не сдвинулась ни на миллиметр.
Он был мертв. И восстанет, если только Иисус лично прикажет ему это.
Моя кожа покрылась мурашками.
Мертвые кошки или собаки никогда не производили на меня такого впечатления. Шерсть скрывает смерть. Этот же труп, такой белый, с руками, повисшими в одну сторону, с головой, прижатой к стенке, вызывал озноб. Ни кровинки, ничего. Только безжизненное тело в забытой Богом яме.
И ничего в нем человеческого.
Я должен посмотреть ему в лицо. Лицо — самая важная вещь. По лицу можно понять все.
Спуститься в яму я боялся. Может, повернуть его палкой? Для этого нужна была очень длинная палка. Я вошел в конюшню, нашел там одну, но она была коротка. Я вернулся назад. Во двор выходила дверца, закрытая на замок. Я попытался толкнуть ее, но она, хотя и выглядела дряхлой, не поддалась. Над дверцей было маленькое оконце. Я ухватился за косяк, подтянулся и пролез в него. Еще бы пару килограммов или попу, как у Барбары, и я бы не протиснулся.
Я очутился в комнате, которую видел, когда проходил над ней по мостику. Повсюду валялись пакеты из-под макарон, банки из-под томатного соуса, пустые пивные бутылки. Следы огня. Газеты. Матрас. Бидон, полный воды. Корзина. И как днем раньше, у меня создалось впечатление, что здесь кто-то недавно побывал. Комната не казалась заброшенной, как другие в доме.
Под короткой коричневой доской я увидел коробку. В ней я нашел моток веревки с крючком на конце.
С этим я могу спуститься в яму, подумал я.
Я выбросил веревку в оконце и выбрался сам.
На земле валялась ржавая стрела от лебедки. Я привязал к ней веревку. А вдруг она развяжется, и я останусь в яме вместе с мертвецом? Я сделал три узла, как делал папа, крепя тент грузовика. Затянул их изо всех сил, проверяя крепость, и бросил веревку в яму.
— Я ничего не боюсь, — сказал я громко, чтобы придать себе смелости, но ноги меня не держали, а голос в мозгу кричал: не делай этого! — Мертвые ничего тебе не сделают, — сказал я себе. Перекрестился и спустился в яму.
Внизу было прохладно.
Кожа у мертвеца была серая, покрытая коркой грязи и дерьма. Он был голый. Ростом с меня, но более худой. Кожа да кости. Ребра выпирали. Должно быть, одного со мной возраста.
Я слегка пнул его. Никаких признаков жизни. Я поднял тряпку, прикрывавшую его ноги. На правой лодыжке была толстая цепь, замкнутая на замок. Кожа под ней была содрана, из раны на ржавые звенья цепи, прикрепленной к вбитому в землю кольцу, стекала прозрачная жидкость.
Я хотел увидеть его лицо, но боялся дотронуться до головы.
Наконец, сделав усилие, я протянул руку и поднял пальцами краешек покрывала, пытаясь стащить его с лица, и тут мертвец согнул ногу.
Я сжал кулаки, широко раскрыл рот, ужас ледяной рукой сковал мне плечи.
Затем мертвец распрямил грудь, словно живой, и, не открывая глаз, протянул ко мне руку.
Волосы у меня встали дыбом, я заорал, отскочил к стенке, попав ногой в ведро с дерьмом, разбрызгав его во все стороны.
Мертвец тоже закричал.
Я топтался в дерьме, пока наконец, ухватившись за веревку, одним отчаянным рывком не выскочил из этой ямы, словно ошалевшая блоха.
Давя на педали, я мчался по колдобинам, рискуя в любой момент вылететь в кювет и сломать себе шею, но не тормозил. Сердце готово было разорваться, легкие горели. Кончилось тем, что я взлетел в воздух и грохнулся в канаву на обочине дороги. Поднялся с дрожащими ногами и оглядел себя. Колено было расцарапано до крови, вся майка в дерьме, у сандалии оторвалась перемычка.
Дыши, сказал я себе.
Я дышал и чувствовал, как успокаивается сердце, восстанавливается дыхание, и внезапно ощутил, что страшно хочу спать. Я растянулся на земле и закрыл глаза. Под веками все было красным. Страх еще не прошел, отдаваясь на дне желудка. Солнце грело заледеневшие руки. Цикады стрекотали у самых ушей. Пульсировало разбитое колено.
Когда я вновь открыл глаза, по мне сновали огромные муравьи.
Сколько я спал? Пять минут или два часа?
Я вскочил на Бульдозер и помчался к дому. Я крутил педали, а перед глазами стоял мертвый мальчик, который поднимался и тянул ко мне руки. Его землистое лицо, закрытые глаза, распахнутый в крике рот.
Сейчас все казалось мне сном. Потерявшим силу кошмаром.
Он был живым. Он только притворялся мертвым. Почему?
Может, он был болен. Может, он был монстром.
Оборотень, и по ночам превращался в волка. И его держали на цепи, потому что он опасен. Я видел по телевизору фильм о человеке, который в полнолуние превращался в волка и нападал на людей. Крестьяне поставили на него ловушку, волк попал в нее, и один охотник убил его, и волк умер и превратился в человека. Он стал аптекарем. А охотник был сыном этого аптекаря.
Может быть, и этого мальчика держали под листом на цепи в яме, чтобы изолировать от лунного света.
Оборотней нельзя вылечить. А чтобы убить их, нужна специальная пуля из серебра.
Но оборотней не существует.
«Кончай ты с этими монстрами, Микеле. Монстров не существует. Призраки, оборотни, ведьмы — все это глупости, придуманные специально, чтобы пугать таких наивных, как ты. Надо бояться людей, а не монстров», — сказал мне как-то папа, когда я спросил его, могут ли монстры дышать под водой.
Но, если его держат там взаперти, должна быть причина.
Папа мог бы объяснить мне все.
— Папа! Папа… — Я толкнул дверь и вбежал в комнату. — Папа! Я должен тебе… — Слова застряли у меня в горле.
Он сидел в кресле с газетой в руках и смотрел на меня жабьими глазами. Страшными жабьими глазами, которые мне приходилось видеть только один раз, когда я выпил освященную воду из Лурда[5], приняв ее за обычную газировку. Он вдавил окурок в чашку из-под кофе.
Мама сидела на диване и шила. Она посмотрела на меня и опустила голову.
Папа втянул воздух носом и спросил:
— Где ты шлялся весь день? — Оглядел меня с головы до ног. — Ну ты посмотри на него. Ты где валялся? — Он скривил лицо: — Весь в дерьме. Воняешь, как свинья. И сандалии порвал! — Он посмотрел на часы. — Ты знаешь, который сейчас час?
Я молчал.
— Я тебе скажу который: без двадцати четыре. И за обедом я тебя не видел. Никто не знал, где ты. Я искал тебя до самого Лучиньяно. Вчера тебе такое сошло с рук, сегодня нет.
Когда отец был взбешен, он не кричал, а говорил тихим голосом. Это вгоняло меня в трепет. До сих пор не переношу людей, не умеющих выпускать пар своей ярости.
Он указал на дверь:
— Раз ты хочешь делать все, что тебе заблагорассудится, лучше уходи. Я не хочу тебя видеть. Проваливай.
— Ну подожди, я хочу сказать тебе одну вещь.
— Ты не должен мне ничего объяснять, ты должен выйти в эту дверь.
Я взмолился:
— Ну папа! Это очень важно…
— Если ты не уйдешь, через три секунды я дам тебе такого пинка, что ты долетишь до самого указателя Акуа Траверсе. — И неожиданно заорал: — Пошел вон!
Я кивнул. Слезы душили меня, я открыл дверь и спустился по лестнице. Сел на Бульдозер и поехал в сторону пересохшего русла.
Русло было сухим всегда, за исключением зим, когда шли сильные дожди. Оно вилось меж желтыми полями, как длинный уж-альбинос. Дно его было полно белых острых камней, берега составляли раскаленные скалы с пучками травы. В одном месте, между двух холмов, русло расширялось, образуя небольшое озерко, которое летом высыхало, превращаясь в грязную черную лужу.
Мы звали ее озером.
В этом озере не было ни рыбы, ни головастиков, только личинки комаров и водомерок. Если сунуть в него ноги, вынимаешь их покрытыми темной вонючей грязью.
Мы ходили сюда из-за дерева.
Оно было огромным, старым, и на него было легко забираться. Мы мечтали построить на нем дом. С дверью, крышей, веревочной лестницей и всем остальным. Но то не было гвоздей, то досок, то настроения. Однажды Череп затащил на него сетку от кровати. Но она была очень неудобной. Царапалась и рвала одежду. И если ты начинал вертеться, то рисковал свалиться вместе с ней на землю.
С некоторых пор никто на дерево не забирался. Кроме меня: мне нравилось это делать. Я хорошо себя чувствовал там, наверху, в тени листвы. Оттуда был хороший обзор, словно с мачты корабля. Акуа Траверсе казалась пятнышком, точкой, затерянной в пшенице. И можно было видеть всю дорогу до самого Лучиньяно. С дерева я видел тент грузовика моего отца раньше, чем кто-либо другой.
Я вскарабкался на свое привычное место, на развилке двух толстых ветвей, и решил, что домой я больше не вернусь. Если папа не хочет меня видеть, если он меня так ненавидит, мне наплевать, я останусь здесь. Смогу прожить и без семьи — живут же сироты.
«Я не хочу тебя видеть. Пошел вон!» Ладно, папа, сказал я себе. Даже когда тебе станет очень плохо и ты придешь сюда, под дерево, умолять меня вернуться, я не вернусь, и ты станешь умолять меня, а я не вернусь, и ты поймешь, что совершил ошибку и что твой сын не вернется и останется жить на дереве.
Я снял майку, прислонился спиной к дереву, подпер голову руками и посмотрел на холм с ямой. Он был далеко отсюда, в самом конце равнины, и солн