Полагаю, что для меня очень важно сохранять эти воспоминания, не отрицать их, а, напротив, постепенно выстраивать новую перспективу, преодолевая прошлое и пытаясь открывать для себя новые возможности. Не застревать в прошлом, не оставаться тем мальчиком. Обращение к прошлому вызывает у меня бурю эмоций, однако я понимаю, что это может стать препятствием для моего роста. Я стремлюсь к осознанию своего прошлого. Но для меня это – некая отправная точка, важная для понимания того, каким я был тогда и каким стал теперь.
Как напоминает Константинос Кавафис в своей «Итаке»:
Итака тебя привела в движенье.
Не будь ее, ты б не пустился в путь.
Больше она дать ничего не может[62].
Трудно представить стихотворение, которое больше подошло бы к твоей истории. Путь может быть долог, главное – не застревать в прошлом.
Когда человек застревает в прошлом? Когда всю жизнь пытается возместить то, чего недополучил в детстве.
Наше подсознание порой приводит в действие довольно изощренные механизмы в попытке компенсировать то, чего нам когда-то не хватило. Однако лучшее, что можно сделать, это признать: именно такой старт дал начало моему жизненному пути. Работа над полученным воспитанием и воспитательным сценарием заключается в том, чтобы освободиться от идеи получения компенсации, осознать пройденный путь и не застревать в прошлом,
принять жизнь, избавляясь от необходимости возмещать понесенные убытки.
Пьетро: кто меня слушает?
Я там. Оглядываюсь по сторонам, но ни справа, ни слева никого нет. Они все прямо передо мной: мама, папа и брат. Они обсуждают нас, говоря больше о том, что не так, чем о том, как могло бы быть. Я должен стараться, должен быть послушным, не должен мочиться в постели… Если я не стану таким, как они хотят, меня, наверное, отошлют в интернат. Я очень этого боюсь, особенно по ночам. Мне снятся кошмары, в которых я просыпаюсь там.
«Да, папа, ты прав», – обреченно думаю я. То же самое, разве что с другой интонацией, повторяют и мои учителя. Мне стыдно. Да что ж это такое! Я должен что-то сделать. Как мне выбраться из этой трясины?
Я решаю заняться спортом. Выбираю фехтование. Тренируюсь. Но все равно вместо поддержки слышу: «Ты уверен? Тебе действительно нравится? Не отразятся ли эти нагрузки на твоей успеваемости?» И вот я впервые принимаю участие в соревнованиях, но все идет не так, как я ожидал. Обратная дорога проходит в молчании. Тяжелом молчании, которое мне хочется прервать, потому что, в конце концов, ничего непоправимого не случилось.
За столом все сидят на своих местах, читают молитву, прежде чем приступить к еде. Никто не встает, пока все не закончат трапезу.
Вечером меня одолевали вопросы, но я чувствовал, что обо мне заботятся. Мне не на что было пожаловаться. Мне оказывали поддержку. Конечно, я был большим непоседой. Сегодня, если бы меня обследовали, то наверняка бы обнаружили некоторые расстройства, прежде всего СДВГ.
Это очень эмоциональное воспоминание, вызванное сильными переживаниями. Какой из моих вопросов был наиболее полезен?
Мне очень помог вопрос об окружении, а также, как ни странно это прозвучит, о возрасте… мне тогда было 11 лет. Мы жили в окрестностях озера Гарда, где я живу до сих пор. Я остро ощущал смену времен года и был немного метеозависимым: весной и летом мне становилось гораздо легче, это отразилось на моих взаимоотношениях с родителями и на моем воспитании.
Ключевое слово, которое я выделил в рассказе и которое больше всего меня поразило: одиночество.
Воспитательная модель моих родителей была строгой, но заботливой. Сегодня я бы назвал ее еще и нестабильной.
К счастью, с течением времени эти воспитательные модели менялись, так что я не зацикливался на своих детских воспоминаниях.
Пьетро был очень беспокойным ребенком, непоседой, как он сам говорит. Сегодня такого мальчика назвали бы гиперактивным. Встает вопрос: «Как им удавалось справляться со мной? Или, напротив, я стал беспокойным, потому что им это не удавалось?» Один из тех вопросов, на которые очень трудно дать ответ спустя столько времени. Он кажется важным для избавления от чувства вины. Которой не существует. Ни детской, ни родительской. Следует выйти за рамки такого рода рассуждений, постараться понять суть ситуации, в данном случае – ее нестабильность, как говорит Пьетро, которая не мешала его родителям быть заботливыми. Конечно, по прошествии стольких лет, глядя на прошлое издалека, мы могли бы сказать, что
одной заботы недостаточно.
Стефания: отпечаток матери
Дорогие читатели, меня зовут Стефания, хотя могли бы назвать и Нильде – в честь моей прабабушки. А этим именем я обязана бабушке. Мои родители расстались, когда мне было около трех лет, и, хотя отец по-прежнему присутствовал в моей жизни, мое воспитание, несомненно, несет на себе отпечаток матери и бабушки с дедушкой по материнской линии. Размышляя о своем воспитании, я не могу с точностью сказать, где заканчивается то, что мне передали, и начинается то, что я всегда считала собственным подходом к жизни. Чувство долга, необходимость работать ради хлеба насущного и делать все правильно сопровождают меня с раннего детства.
Надо сказать, что моя мать дожила до 40 лет, не зная особых трудностей с моим воспитанием: я всегда была одной из тех девочек, которых считают хорошими, общительными, веселыми, спортивными, прилежными в учебе, с довольно спокойным подростковым периодом… В общем, беспроблемными. К тому же я была «маменькиной дочкой», очень привязанной к матери, боялась потерять ее, и это, конечно, привело к тому, что у нас были очень близкие отношения. Меня воспитывали в атмосфере открытого диалога и широких возможностей, родители в меня верили. Однако, когда я выросла, мне пришлось столкнуться и с некоторыми недостатками такого воспитания.
О каком возрасте идет речь?
Я вспомнила свои ранние годы, затем начальную школу и остановилась на подростковом возрасте.
Какой вопрос удивил тебя больше всего?
Вопрос о том, что меня окружает, потому что я вновь увидела себя в родном городе, хотя покинула его в четырехлетнем возрасте, когда моя мама вышла замуж за своего нынешнего мужа.
Меня также озадачил вопрос о чувствах. Вспоминая раннее детство, я испытываю самые глубокие и теплые чувства к той малышке, какой я тогда была, сопереживаю тем сложностям, через которые ей пришлось пройти.
Какие воспитательные модели ты видишь?
Прежде всего это чувство ответственности и долга. Но также и доверие, которое позволило мне чувствовать, что я могу многого добиться. Я столкнулась с открытой и очень свободной воспитательной моделью.
Тем не менее сегодня ты видишь изъяны в такой модели воспитания.
За все приходится платить: родителям потом бывает трудно отпустить своих детей. До тех пор, пока дети остаются в контролируемой среде, организованной по определенным правилам, все идет хорошо, но когда они выходят за рамки этой среды, ситуация усложняется. Я видела, как наш вроде бы открытый диалог постоянно искажался в зависимости от того, что можно было говорить, а что – нельзя. Всегда оставалась какая-то непрозрачность, которую я носила в себе, и это сказалось на моих отношениях с отцом.
Если супруги разводятся, когда их дети еще маленькие, бывает очень сложно получить не то что достоверную, но хотя бы более-менее полную картину важнейших событий. Дети пытаются защитить родителей, чтобы те не огорчались из-за того, что омрачили их детство, решив пойти разными путями. Это возвращает нас к теме недостатков воспитания, о которых говорит Стефания, то есть о том, чего ей не хватало. Вероятно, она имеет в виду фигуру отца, который после развода оказался в ее жизни на втором плане по сравнению с мамой, а также бабушкой и дедушкой по материнской линии. Малышка, а также девочка-подросток, которой она стала, словно находится на посту: осознает особые обстоятельства и справляется с ними, проявляя то классическое чувство долга и желание защитить родителей, которое типично для детей, пытающихся поддержать жизненные планы взрослых, не задаваясь вопросом «почему?». Тем не менее в рассказе Стефании возникает точка напряжения, и именно здесь ретроспективная работа может найти ответы, а то и разъяснения, которые позволят ей переосмыслить пережитое, обнаружив в нем ценный опыт, вместо того чтобы раствориться в ощущении, что она более или менее все перенесла пассивно.
Вероятно, следует разобраться с тем,
«где заканчивается то, что мне передали, и начинается то, что я всегда считала собственным подходом к жизни»,
словно принятие моделей, предложенных ей семьей, было полностью гармоничным. Удастся ли это? Только анализ воспитательного сценария как важнейшего элемента полученного воспитания может дать ответ на этот вопрос.
Марта: стол для меня и мамы
Я вместе с мамой в ее ателье, играю с нитками и лоскутками ткани, из которой она шьет одежду. Мы всегда вместе, я сижу под большим столом – играю там, делаю уроки или перекусываю. Я, мама и бабушка. Наш маленький, полностью женский мирок, куда приходят клиентки, приносят мне вафли и делают комплименты.
Папа возвращается домой ближе к вечеру. Иногда он нервничает и кричит, а иногда приходит спокойным, и тогда мы с ним играем. Еще есть дедушка – у него больные ноги, он называет меня пупсиком и сажает к себе на колени.
Когда мне исполнилось семь, у меня родилась сестра. Теперь мне было с кем играть, однако мама, которая всегда была рядом и к которой я была очень привязана, уже не принадлежала полностью мне одной. Кое-что меняется, но мама по-прежнему тут, работает за тем же большим столом, просто теперь мы с сестрой крутимся вокруг нее вдвоем – я разбираю спряжения французских глаголов, а она катается на роликах и учит стихи. Бабушке уже тяжело ходить, но она держится, а дедушки больше нет.