– Когда она встречается с незнакомцами, у неё как-то проясняется рассудок, может, из-за волнения так. Она всегда не любила доставлять неудобства другим. А вот со мной она и плачет, и раздражается, и дурака валяет. Иногда она думает, что я вообще её сестра, – сказала Инсон.
Когда на следующий день я садилась на самолёт до Сеула, я вспомнила ту историю Инсон о её побеге из дома, и мне стало жалко её так же, как её мать. Ей было всего семнадцать лет… Насколько же ей был ненавистен весь мир и она сама, что ненависть её распространилась даже на такого крохотного человека, как её мать? Она спала с лобзиком под матрасом. Страдала от кошмаров, скрипя зубами и рыдая. Голос у неё был тихий, а плечами она напоминала круглый мяч.
Выйдя из лапшичной, мы двинулись дальше в тишине. Снег холодно падал на её короткие густые волосы. Наверное, мои тоже побелели. Каждый раз, когда мы заворачивали на новую улицу, перед нами словно раскрывалась огромная картина – безлюдный снежный пейзаж. В этой тишине отчётливо раздавался наш хрустящий шаг, шуршание курток и звук падающих рольставней вдали. По нашим носам и губам потекла вода тающих от наших тёплых лиц снежинок, куда потом снова холодно падали другие снежинки. Казалось, нас обеих не интересовало, как мы будем добираться домой. Мы были похожи на влюблённых, вечно откладывающих своё неизбежное расставание, ходя окольными путями вокруг метро, каждый раз заворачивая в противоположную от него сторону и проходя по очередному пешеходному переходу, словно переворачивая страницу книги. Тишину прервала Инсон, поделившись историей.
Когда я возвращалась вечером с работы с мамой, она снова заговорила о снеге. Но только не о том сне, а о реальной ситуации. Я тогда ещё не полностью оправилась, однако она, видимо, полагая, что я могу ещё раз сбежать, лежала со мной ночи напролёт, держа за руку. Иногда она резко просыпалась посреди ночи и снова крепко сжимала мою руку.
В детстве моей мамы, когда она была в выпускном классе школы, военные и полиция убили всех жителей деревни – и только она и её сестра выжили, потому что их отправили за одним поручением родственники, у которых они тогда жили. Услышав новости, они вернулись в деревню на следующий же день и полдня бродили по спортивному полю у школы – в поисках тел отца, матери и двух братьев, одному из которых было восемь лет. Всё поле было усеяно окоченевшими трупами, укрытыми тонким слоем снега, не прекращающегося с ночи. Из-за этого их лиц было не рассмотреть – и пришлось проверять каждый труп. Но мамина сестра не могла заставить себя касаться их голыми руками, поэтому убирала снег платком: «Я буду протирать, а ты смотри». Скорее всего, она подумала, что просить младшую сестру протирать мёртвые лица – слишком жестоко, поэтому попросила её рассматривать их, но этого было достаточно, чтобы привести в ужас мою маму. Она крепко жмурила глаза, хваталась за рукава сестры и не отлипала от неё. Каждый раз моя тётя повторяла: «Смотри. Рассмотри хорошенько и скажи». И каждый раз мама, превозмогая себя, открывала глаза и рассматривала их. Тогда она раз и навсегда поняла, что после смерти тела людей холодеют – и что их щёки покрываются снегом и тонким кровяным льдом.
Инсон всегда хотела заниматься документальным кино, но серьёзно занялась этим только со следующего года. Думаю, именно тогда, когда она рассказала мне о той снежной ночи, она уже рисовала в голове фоны будущих своих работ.
На пути бесконечно сворачивающихся друг за другом дорог мы вышли на ту, по которой уже проходили, и решили в этот раз уже пойти к метро. Пальцы ног в намокших кроссовках начали мёрзнуть, а сунутые в карманы кулаки леденеть. Скапливающийся на голове Инсон снег стал напоминать связанную из белой шерсти шапку, а каждый раз, когда она открывала рот, чтобы что-то сказать, из её рта вырывалось облачко пара, напоминающее по форме пламя, и расплывалось в темноте.
Раньше я этого не знала. Я просто думала, что у мамы почему-то крайне мало родственников, поэтому у меня не было ни бабушек, ни дедушек, никого другого, кроме тёти и её семьи. Так думала не только я, но и другие дети, потому что ни тогда, ни сейчас о произошедшем никто не говорит.
Когда мама в ту ночь рассказывала мне о случившемся, мне казалось, что её лихорадит: её охватывал непонятный жар или, скорее, холод, потому что у неё постоянно дрожал подбородок, словно она мёрзнет. Я была в замешательстве, ведь раньше мне казалось, что я её, тихую и грустную старушку, знаю от и до. Трудно было точно понять, что` так сильно её переменило – то, что она делилась этой историей давних лет, или то, что недавно она чуть не потеряла свою дочь. О моём побеге из дома мама ничего не сказала ни тогда, ни после. Она не осуждала меня за этот поступок и даже не спрашивала, почему я это сделала. Так же и с тем случаем несколько десятков лет назад. Ни о том, как две сестры искали трупы своей семьи и сами их хоронили, ни о том, какими силами и везением они сумели выжить, она не рассказывала. Лишь только о снеге, который она видела тогда и с которым снова столкнулась во сне – те самые не тающие снежинки, их причинность словно олицетворяла пронзающую всю жизнь суть.
«Я… Я помню только снег. Даже если снег не выпадает, я всё равно вспоминаю о нём. Но в том сне на твоём лице снег был такой белый… Как только я проснулась, я подумала, что ты умерла. Божечки, я была уверена, что ты умерла…»
Тогда Инсон сказала мне, что до сих пор не может полностью примириться с матерью. Что потом легче не стало, а в какой-то момент – даже труднее. Однако её ненависть, полыхавшая даже когда мать просто спала, в ту ночь испарилась, словно это была ложь, и она сказала, что так и не поняла – почему в её груди вспыхнуло то пламя.
После этого мы об этом с ней не говорили – она даже не подавала виду, что её это беспокоит. А я всегда вспоминаю об этом, когда идёт снег, хотя меня там даже не было – свидетелем того спортивного поля у школы стала девочка, тринадцатилетняя девочка, которая вцепилась в рукава сестры – словно та была взрослой – не открывая глаз и отвергая реальность.
Как бы рьяно ни трудились дворники на лобовом стекле, счистить весь наваливающий с вьюги снег было невозможно. Чем плотнее становился снег, тем медленнее шёл автобус. Сбоку на лице водителя стало заметно волнение, пока тот пристально наблюдал за размытой дорогой перед ним. Мужчина-турист, который уселся на заднем сиденье автобуса, тоже, облокотившись на руку, пялился в лобовое стекло – видимо, тоже беспокоился.
А я думала о том, как мне придётся пробиваться сквозь эту вьюгу, когда я сойду с автобуса. С таким ветром, где даже глаза трудно полностью открыть, придётся идти медленно, небольшими шагами. «Для Инсон такой снег – обычное дело, наверное, – подумала я. – Только вот я не Инсон…»
Мне вспомнился её характер – непоколебимый в любой ситуации. Я начала размышлять о том, что бы она сделала на моём месте.
Наверное, она бы купила фонарик. До автобуса, который едет в деревню, нужно ещё дойти, а если к тому времени уже стемнеет, дойти будет трудно – на дороге нет фонарных столбов. Ещё она бы взяла резиновые сапоги и лопату – за ночь в горах, в отличие от побережья, скопится много снега.
– Бред, – пробормотала я себе под нос. Я не Инсон, и дело даже не в том, что я к такому не привыкла – я впервые сталкиваюсь с подобной вьюгой. И вообще – мне не настолько дорог тот попугай, чтобы идти за ним в ночи сквозь весь этот снег.
Разглядев вывески почты и офиса сельскохозяйственного союза, я поняла, что мы прибыли в уездный город П. Я вытягиваю руку и нажимаю на кнопку остановки – автобус замедляется. Словно по обещанию – на улице заметно начал стихать ветер. Хотя нет, здесь дело в другом – иногда он останавливается на короткое время, словно ты попал в око тайфуна. Было чуть больше четырёх, но уже потемнело так, словно надвигался снегопад пострашнее.
На улицах не было ни души, а дороги, соприкасающиеся со снегом – пустые. Единственное движение в поле зрения – это изящно рушащийся с неба крупный снег. Сквозь белую завесу снежинок пробивается алый свет светофора. Автобус останавливается перед пешеходным переходом. Каждый раз перед тем, как пасть на промокший асфальт, снежинки будто бы секунду колебались. «Эх, придётся», – выдыхали они по подобию человеческому. Как в музыке, когда мелодия постепенно близится к концу – жирной точке – снежинки вместо чьих-то плеч, словно брошенные кем-то ниц, приземляются на чёрный мокрый асфальт и растворяются в нём без следа.
Попугай
Пока я ехала сюда на автобусе, ветер утихал раза три-четыре. Каждый раз я думала, что погода сейчас резко переменится, но, может, я ошибалась? Может, эти три-четыре случая были просто локальными исключениями и, если я сейчас туда вернусь, там всё ещё будет падать снег без ветра?
Звуки мотора оставившего меня автобуса медленно утопали в снежной тишине. Стряхнув ладонью с ресниц снег, я задумалась, куда идти. Здесь нужный мне автобус не останавливается. Нужно вспомнить, где находится та остановка на перекрёстке, о которой мне рассказывала Инсон, когда подвозила меня на грузовике. Вперёд? Или назад? Повернуть на перекрёстке направо? Или налево? Попробую пойти вперёд. Потеряться я не потеряюсь, я могу просто идти за кучей снежных облаков, движущихся в направлении гор. Если впереди за углом остановки не будет, пойду назад.
Как тихо…
Если бы не без конца врезающийся в мои щёки и лоб снег, я бы подумала, что это сон. Неужели тут никого нет просто из-за снегопада? Забегаловка с мёльчхи мульхве[27] закрыта потому, что сегодня воскресенье? Стоящие ногами кверху стулья на столах и распластавшаяся на полу рекламная доска говорили о том, что заведение уже давно не работает. Магазин хозтоваров с обветшалой вывеской был закрыт рольставнями. В магазине одежды манекены были в нарядах из осенней коллекции, а вешалки с одеждой – в бежевых тканевых чехлах. В этом погружённом в мёртвую тишину городишке свет горел лишь в маленьком супермаркете на углу.