Нужно купить там фонарик и лопату. Не знаю, продаётся ли там такое, но, если что, можно хотя бы спросить, где тут такое можно купить. Или, может, даже одолжу у продавца. А и заодно спрошу, где останавливается автобус. В этот момент свет в магазине тухнет и из него выходит мужчина средних лет – видимо, его хозяин. Одним движением он навешивает на стеклянную дверь цепь и сразу же закрывает замок – я ускоряю шаг.
– Постойте.
Он залезает в маленький грузовик, припаркованный перед магазином. Я начинаю бежать, попутно счищая с ресниц скапливающийся снег.
– Подождите, пожалуйста!
Кажется, словно снег впитывает в себя мой голос. В этой тишине глухо раздаётся звук мотора, и грузовик выдвигается на пустую дорогу. Я машу ему, но он через несколько мгновений уже исчезает в снежной мгле.
Бежать за ним больше смысла нет, я замедлила шаг и меня накрыло чудное ощущение – словно замедляющаяся скорость падения снежинок совпадает с течением времени – и поэтому мне нужно под него подстраиваться. Грузовик на перекрёстке свернул направо, в сторону порта, и я направилась к тому перекрёстку, поглядывая вверх на горы. Виднеется какой-то шест – это моя остановка?
Я перехожу дорогу по чёрному мокрому асфальту, на который ежесекундно падают тысячи снежинок и растворяются. Поднявшись около пятидесяти метров, я поняла, что это действительно была остановка, но укрыться на ней от снега было негде. Никакой информации об автобусах тоже не было, лишь один только алюминиевый знак остановки, подвешенный на металлический столб.
«Разве снег не должен прекращаться вместе с ветром? А то он только хлеще прежнего стал валить…» – думала я про себя, направляясь к остановке. Складывалось впечатление, что в этом светло-сером пространстве снежинки бесконечны.
В детстве я читала, что для того, чтобы появилась снежинка, обязательно нужна микроскопическая пыль или частичка пепла. Ведь облака состоят не только из молекул воды, но и из этой пыли и пепла, поднимающихся вверх по атмосфере с помощью пара. Когда в облаке две молекулы воды объединяются, формируя снежинку, в качестве её ядра служат именно пыль или пепел. Снежинки бывают разные: всего шесть видов, которые разнятся в зависимости от типов объединяющихся молекул. Падая вниз, они попутно сливаются с другими снежинками. В теории, если бы расстояние между землёй и небом было бы бесконечным, снежинки так же были бы бесконечно крупными, но в реальности их падение занимает меньше часа. Между слившимися снежинками остаётся много пустот, поэтому они довольно лёгкие. Благодаря этой пустоте снежинки поглощают окружающий шум, тем самым обеспечивая тишину. А цвет их всегда остаётся белым, потому что они отражают свет в бесконечное множество направлений.
Помимо всех этих описаний снежных кристаллов, я припоминаю фотографии. Книжку напечатали со вставками из тонкой бумаги, пропитанной маслом, чтобы сохранить цвет снимков, и за каждым таким полупрозрачным листочком скрывалась мириада снежинок разнообразных форм. Эта изящность поразила меня. Некоторые кристаллы обладали ровной формой шестигранной призмы, а не просто шестиугольника, и существование такого вида где-то между дождём и снегом описывалось крошечными буквами в нижнем углу. После прочтения каждый раз, когда я видела мокрый снег, я вспоминала те грациозные шестигранные призмы. А в дни, когда валил крупный снег, я накидывала плотное пальто и вытягивала руки к падающим снежинкам, которые цеплялись за ворсинки пальто и таяли, пока я за ними наблюдала со стороны. Просыпаясь спустя какое-то время после снега, я лежала с закрытыми глазами и думала: а вдруг он ещё идёт? Я ложилась животом на пол и вместо скучного домашнего задания на зимние каникулы я внутри своей комнаты представляла, как падает снег – на мою руку, с которой я только вынула занозу, или на пол, на котором раскинулись кусочки стиралки и волосы.
«Какой-то странный он – снег. Откуда он вообще берётся?» Интересно, а когда Инсон это говорила, она тоже думала о тех же снежных кристаллах? Спрашивая это, она твёрдо уставилась в окно, словно незаметно с кем-то противоборствуя. А может, ей просто было трудно принять красоту снега – как в ту глубокую ночь в конце года:
– Когда снег так валит, я вспоминаю о девочке, бродившей по спортивному полю у школы.
Скопившийся на её голове белый снег напоминал белую шерстяную шапку. Мои руки в карманах начинали замерзать. Снег похрустывал под нашими ботинками, оставлявшими следы. «Я… Я помню только снег. Даже если снег не выпадает, я всё равно вспоминаю о нём».
Пока я шла к остановке, кое-что заняло моё внимание.
Мне казалось, что там никого не было, а на остановке, оказалось, стояла сгорбившаяся бабушка, облокотившись на трость – ей было на вид лет восемьдесят. На её седых коротких волосах разлеглась шерстяная шапка дымчатого цвета, на самой бабушке – длинный стёганый плащ того же цвета и резиновые сапоги, обляпанные бурой шерстью. Чуть склонив свою трясущуюся голову, она наблюдала за мной. Я кивнула ей. Она продолжала безучастно пялиться. Может, она не увидела? Я кивнула ещё раз – и на её маленьком морщинистом лице будто бы нарисовалась улыбка, сразу же стёршаяся.
Скорее всего, я не заметила её раньше потому, что она стояла под заснеженными деревьями. Нежные оттенки её шапки и плаща стали своеобразной защитой. Странно. За всё это время, пока я ехала на автобусе, за окном я не увидела ни одного так заваленного снегом дерева – каждую снежинку с них сдувала вьюга. Может, снегопад настолько сильный, что снег успел скопиться, пока ветра нет?
Я обвела взглядом пустой перекрёсток, на который смотрела бабушка. В моём поле зрения она и перекрёсток были в одной плоскости, поэтому я краем глаза осматривала и её, когда заметила, что бабушка медленно поворачивает голову в мою сторону. Её выцветшие глаза сталкиваются с моими – ни нежности, ни бездушия, ни холода. Едва чувствовалось только какое-то тепло. Эта бабушка напомнила мне мать Инсон – такого же миниатюрного телосложения, те же опрятные черты лица и, самое главное, трудно уловимая теплота.
Может, сказать ей что-нибудь?
Инсон на моём месте давно бы уже начала разговор. Когда мы в первый год совместной работы ездили по популярным горам и снимали там пейзажи местных деревень, Инсон всегда удавалось найти общий язык с бабушками. Непринуждённо спрашивала у них дорогу, ела с ними или интересовалась, где можно провести ночь. Спросив у неё, как у неё это получается, я получила в ответ:
– Не знаю, может, это потому, что у меня мама как бабушка.
Если так подумать, то во всех её фильмах так или иначе снимались женщины преклонного возраста. Я ещё тогда поняла, что, когда мы брали интервью у бабушек, Инсон особенно блистала. В моменты, когда они молчали и не реагировали на съёмку, она смотрела на них искренним и жизнерадостным взглядом, придавая им сил.
Снимая документалку в лесах Вьетнама в одной деревушке, мы как-то брали интервью у одной бабушки, она жила одна. Местный гид перевёл ей вопрос Инсон, и она отвечала на камеру, но я в этот момент думала только о том, как на неё смотрит Инсон.
– Она спрашивает у вас, не хотите ли вы рассказать о событиях той ночи.
Над субтитрами с ломаным переводом бабушка с зачёсанными за уши короткими седыми волосами смотрит не в камеру, а за неё. У неё было маленькое и худое лицо, а взгляд – неординарно проницательным.
– Она приехала из Кореи, чтобы спросить это у вас.
Тогда она разомкнула губы. Ни разу не переводя взгляд на переводчика, она с поразительной сосредоточенностью будто смотрела только в камеру.
– Хорошо, я расскажу.
Блеск её взгляда проникал сквозь линзу камеры – к Инсон – ослепляя по пути мои глаза. Мне показалось, что она давно желала дать ответ на этот вопрос – всего пару слов согласия, в которых крылась вся её жизнь.
На шапке бабушки всё больше скапливался снег, а перекрёсток, на который устремился её взгляд, был всё так же беззвучен – признаки жизни подавал лишь не прекращающийся снегопад.
Я набралась смелости и сказала ей:
– Тётушка.
Инсон как-то мне говорила, что здесь к людям обращаются иначе.
«У нас обычно тепло обращаются даже к незнакомцам, особенно старикам, так часто сразу можно отличить местного от чужака. А если будешь использовать “дядюшка” или “тётушка”, то даже несмотря на незнание диалекта, люди уже будут поменьше тебя стесняться».
– А вы долго уже стоите?
Она окинула меня своим пустым взглядом.
– Автобусы ведь ещё ходят, да?
Она медленно подняла одну из своих рук, которые она, ровно сложа, держала на трости, и показала на уши – её глаза загорелись. Бабушка покачала своей трясущейся головой – и на её лице нарисовалась улыбка. Тонкие губы, которые, казалось, никогда не раскроются, наконец отпали друг от друга.
– Давненько у нас столько снежка не наваливало…
Как бы ясно давая мне понять, что больше она ничего не скажет, своей трясущейся головой она покачала в мою сторону и устремила свой взгляд туда, в сторону, откуда должен приехать автобус.
Она была так похожа на мать Инсон, что мне стало не по себе.
– Хорошо вам провести время, – говорила мне мать Инсон с той же аккуратной интонацией, что и эта бабушка, с единственной разницей – у бабушки был ярко выраженный акцент, а мать Инсон использовала сеульский корейский. Таких людей уникально переполняет скорбное умиротворение, словно они прошли через множество страданий – и вне зависимости от радости или доброты других они всегда готовы к нежданному несчастью грядущего момента.
Интересно, что обо мне тогда подумала мать Инсон? В тот день Инсон сказала, что её мать часто забывает о ней и принимает не за дочь, а за сестру, и всячески ребячится. Наверное, она посчитала меня подругой или просто знакомой Инсон. Но тогда бы она удивилась моему сеульскому говору. Она улыбнулась мне – и её морщинистые веки схлопнулись, глаза потухли. Она протянула мне свои руки, а я – свои в ответ. Мы столкнулись взглядами с переплетёнными руками. Она тщательно всматривалась в меня, её глаза – полны любопытства и сомнения – пытались понять, кто я такая. Наконец она отпустила руки и слегка улыбнулась, на что я в ответ ей поклонилась и вышла из комнаты. Инсон стояла за плитой.