– Что варишь?
– Рисовую кашу с соей, – ответила она, не оборачиваясь. – Одну половину риса я очистила, а вторую – оставила с шелухой.
Она начала перемешивать кашу в огромной кастрюле длинной деревянной лопаткой. Я подошла к ней поближе, и тогда она обернулась.
– Ей нужно больше белков, но из-за проблем с пищеварением, кроме каши, ничего есть не может.
– Это соритхэ?
– Нет, это чвинуни[28].
– А это ей на сколько порций?
– Я обычно по чуть-чуть варю, но сегодня ты в гостях, так что я сделала побольше.
– Спасибо, – ответила я. – Как раз сегодня не очень хорошо себя чувствую.
На самом деле у меня с дороги болел живот. А с болью в животе у меня обычно начинается мигрень.
– Ох, – сказала Инсон, немного сморщив лоб. – Трудно было добираться, да?
– Нет, совсем нет, – покачала я головой.
«Я давно хотела приехать», – хотела сказать я, но почему-то мне стало неловко, и я промолчала. Пока Инсон упорно перемешивала кашу лопаткой, я просто наблюдала, как черноватая[29] кашица постепенно густеет.
– Какой аромат.
– А на вкус ещё лучше, – уверенно улыбнулась Инсон и выключила плиту.
– Сюда будешь накладывать? – спросила я, указав на тарелки на полке, на что она кивнула. Я поставила одну из тарелок на деревянный поднос, протянула Инсон, и она наложила туда каши. Со стороны мы были похожи на сестёр – вместе трудимся бок о бок на кухне.
– Ей не много будет?
– Знаешь, говорят, люди с хорошим аппетитом живут долго – это про мою маму.
Инсон двумя руками взяла поднос и отправилась в комнату матери. Я спешно обогнала её, чтобы открыть ей дверь. Инсон вошла и локтем прикрыла за собой дверь, оставив меня одну. Я протёрла тряпкой грязный от масла стол из кипариса и положила две ложки друг напротив друга. Потом наложила кашу в тарелки мне и Инсон и поставила на стол. Пододвинув стул, я села и всмотрелась в поднимающийся от каши пар.
И ровно, когда пар иссяк, вошла Инсон с пустой тарелкой на подносе. Столкнувшись со мной взглядом, она засмеялась.
– Чего смеёшься?
– Да так, кое-что вспомнила.
– Что?
– Помнишь, я тебе рассказывала, как я сбежала из дома в десятом классе? – ответила Инсон, положив поднос с тарелкой в раковину и присев напротив меня.
– Да.
– И я говорила, что, когда я вернулась домой, мама по ночам держала меня за руку и рассказывала всякое… – сказала Инсон, словно не договаривая – будто хотела спросить: «Помнишь?» – но в итоге просто смотрела на меня.
Конечно же я помнила об этом. Только вот образ её матери, сформировавшийся при прослушивании её рассказа тогда, как оказалось, не имеет ничего общего с маленькой бабушкой, с которой я только познакомилась. Я всё ещё ощущала тепло её рук на своих ладонях – наверное, потому, что она достала их из-под одеяла. Но несмотря на то, что все четыре руки сцепились друг с другом, она не доверяла мне полностью. Пока я всматривалась в пар, исходящий от тарелки с кашей, я думала о том, как я могу завоевать её доверие. Как мне нужно вести себя и говорить, чтобы она воспринимала меня как безобидную подругу её старшей сестры, приехавшую с материка[30]?
– Есть кое-что, о чём я тебе тогда не рассказала, – сказала Инсон, по-прежнему улыбаясь. – Мама говорила, что, когда я лежала в больнице, а моих родственников ещё не нашли, она видела меня тут, в этом доме.
– Как это? – слёту спросила я в недоумении.
– С ней из больницы связались только тогда, когда ко мне вернулось сознание и я назвала своё имя. Но она говорит, что я приходила сюда ещё за день до этого.
Немного помолчав, я спросила:
– То есть во сне?
Щёки Инсон надулись, словно она вот-вот взорвётся от смеха:
– Она говорила, что примерно в полночь она вышла в коридор, включила свет, а я, как ни в чём не бывало, сидела за столом на кухне.
– У неё ведь крайне реалистичные сны, да? – несколько в ошеломлении сразу же спросила я.
– К тому времени меня уже не было дней десять, так что, может, ей просто померещилось.
– Так, а что в итоге произошло?
– Кашей поделилась.
– Кто с кем?
– Мама со мной.
– И призрак сидел и ел кашу?
Мы вместе засмеялись.
– Мама тоже подумала, что это призрак. Пока она готовила кашу, она хотела дать мне только одну ложку – если не съем, значит, призрак, ведь мёртвые горячее не едят. Но я просто пялилась на тарелку, прямо как ты сейчас – словно настолько проголодалась и устала, что нет сил даже ложку поднять.
– Да я не так уж и проголодалась или устала… – ответила я ей.
Инсон взялась за ложку, и я вслед за ней тоже начала есть. Как только я ощутила тёплый и насыщенный вкус каши, я сразу же почувствовала дикий голод, который только что отрицала.
– Как вкусно, – неосознанно пробормотала я, на что Инсон, как примерная хозяйка, ответила:
– Могу потом добавки наложить, я же много наварила.
В мгновение ока опустошив тарелку наполовину, я подняла голову – Инсон смотрела на меня через стол с умиротворённым лицом, будто старшая сестра. Мне стало немного неловко, поэтому я решила отвлечься вопросом:
– И что в итоге? Ты поела каши?
– Ты о чём? – встречно поинтересовалась Инсон и, не дав мне ответить, вспомнила, о чём мы говорили, и покачала головой:
– Не-а, не поела.
Инсон отодвинула стул и встала из-за стола. Она открыла холодильник и, нагнувшись, достала контейнер с кимчи.
– Мама говорила, что я не могла оторвать глаз от каши, напоминая дико голодного ребёнка. По её словам, я выглядела крайне решительно, поэтому она начала подумывать, что это действительно призрак.
Тогда, наблюдая за накладывающей в тарелку кимчи Инсон, я заметила, что её лицо выглядело спокойнее, чем когда она жила в Сеуле. Иногда по её мимике и жестам невозможно было отличить терпение от отчаяния, грусть от принятия, решимость от угрюмости – такие люди почему-то и сами не способны чётко различать эмоции внутри себя.
– Той зимой она часто вспоминала эту историю. Какое-то время мы обсуждали это каждый раз, когда ели: «Ты ж тогда пришла сюда ко мне, каши хотела».
Снежинки, пролетающие мимо светофора на перекрёстке, за которым наблюдала бабушка, каждый раз при смене света окрашивались в новый цвет – красный, жёлтый, зелёный. Мимо проехало четыре автобуса, но у всех них маршрут пролегал вдоль побережья. Судя по звуку, ни один из них не останавливался – значит, никто на них не садился и не сходил.
Почему тут так тихо?
Весь час, который я провела в автобусе, море только и делало, что яро бушевало, будто вот-вот накинется на остров и поглотит его полностью: волны с пеной у рта со всех сторон вбивались в волнорезы.
И почему вообще ветер так резко утих?
Снег стал идти ещё медленнее, но снежинки в обратной пропорциональности стали лишь больше и в объёме, и в количестве. Я надела перчатки, и каждый раз, когда я ладонью протирала веки от снега, их края намокали и всё передо мной растекалось. А когда я наклонилась, чтобы стряхнуть скопившийся на кроссовках снег, в мои короткие носки проникли плотные и холодные снежинки.
Снега было так много, что, будь чуть потеплее, он бы явно обернулся ливнем – таким же, какой мы пережили, работая во Вьетнаме около десяти лет назад, – беспощадно срубающим деревья на своём пути.
Вернувшись из Вьетнама, Инсон заперлась в своей квартире на целый день редактировать записанный материал – это было в августе. Когда я зашла её тогда проведать, я впервые увидела кадры того ливня. Я присела рядом с ней, и в это время на улице грянул гром и начался проливной дождь – отличить звуки вьетнамского ливня от звука дождя снаружи было невозможно. Плотные листья заморских цветов и тропических деревьев тряслись, отряхивая с себя капли дождя. Посреди деревни из ниоткуда появился поток мутной воды, словно целая река. Задрав края штанов до колен, местные женщины шли по взмокшей земле к курятнику спасать куриц и цыплят – они погружали их в соломенные корзины. Когда это видео длиною в десять минут и снятое в один кадр кончилось, я была подавлена просмотренным и ничего не говорила. Тогда Инсон поделилась кое-чем о тропической жаре:
– Ощущение было, что на улице градусов сорок. Иногда, конечно, жары можно было избежать, когда сотни мотыльков оседали на чёрные глиняные стены, но в такие дни обычно температура была даже больше сорока градусов. В такие дни можно было увидеть любых насекомых: больших и роскошных, по земле ползала всякая тварь, которая своим видом вызывала инстинктивную реакцию на опасность – словно всё смертельно ядовитое. Причём дожди там всегда были проливные, но тот ливень был исключительным – лился два дня подряд беспрерывно.
В первоначальной версии фильма, которую просматривали только близкие Инсон, она вставила сцену с ливнем после цитаты той бабушки: «Хорошо, я расскажу». Бабушка вышла помыть чайник, в котором заваривала свой чай. Залила его водой из водяной колонки и промыла раза два-три изнутри. «Той ночью пришли солдаты», – тихим голосом проговорила она, возникая на экране вместе с субтитрами, пока мыла свой чайник в четвёртый раз. Пока бабушка говорит, начинаются кадры ливня. Капли падают на соломенные крыши деревенских домов и отскакивают от блестящей водяной колонки, стоящей во дворе бабушки. Плотно заросшая изгородь жасмина легко подёргивается. В курятник с копошившимися курицами, петухами и цыплятами вливался поток воды, смешанный с почвой. Девушки с насквозь промокшими завёрнутыми концами штанов шли с корзинками в руках сквозь деревню, покрытую лужами, а сидевшие в тех корзинках маленькие цыплята были все мокрые и дрожали от холода.
Только что растаявшие на моих ладонях в перчатках снежинки были почти идеальной шестиугольной формы. Где-то треть снежинок проскользнула сквозь мои пальцы, а оставшиеся образовали четыре ровные ветки, еле-еле удерживающиеся от падения – поэтому они таяли первыми. В их центре ненадолго задерживается маленькая белая крупинка, напоминающая соль, которая вслед за другими превращаются в воду.