«Лёгкий, как снег», – так вроде принято говорить? Но на деле же и у этих снежинок есть какой-то вес».
«Лёгкий, как птица», – так тоже говорят, хотя они тоже, очевидно, имеют вес».
Две шероховатые лапки Ама всползают по ниткам свитера на моё правое плечо. Ами присел на мой левый указательный палец, как на жердочку, и я чувствую его тёплые и мягкие пёрышки. Соприкасаться с чем-то живым… так необычно. Это не огонь и не раны, которые оставляют следы на нашей коже, но эти ощущения тем не менее остаются в памяти. Я никогда раньше не держала таких лёгких созданий в своей жизни.
Когда я спросила Инсон, как они могут быть такими лёгкими, она покачала в ответ головой. По её словам, такой вес объясняется тем, что у них в костях были дырки, и тем, что самый крупный орган в их теле – воздушный мешок, напоминающий надувной шарик.
– Поэтому они и кушают так мало – у них очень маленький желудок. Крови и другой жидкости в них тоже мало, так что их жизнь может оказаться в опасности просто от мелкого кровотечения или сухости во рту. Я поменяла газовую плиту на электрическую, потому что та выделяет вредные вещества, которые тоже подвергают опасности жизнь птичек.
Инсон чуть понизила голос, словно попугаи её и правда понимали, и сказала:
– На самом деле, я немного жалею о том, что не взяла собаку или кошку – с ними бы таких проблем не было.
Оба попугайчика одновременно слетели с меня – один с плеча, другой – с пальца, словно просто хотели помахать крыльями. Ами переместился к окну, выходящему во двор, а Ама – на плечо Инсон. А я всё ещё чувствовала их лёгкие, словно пена, лапки на своём теле.
– Сколько граммов они примерно весят?
Инсон перевела взгляд на попугая, сидевшего на её плече, и ответила:
– Даже не знаю, граммов двадцать, наверное.
От её слов у меня в голове почему-то возник образ эмбриона. Как-то давно я услышала, что это минимальный вес для того, чтобы сердце могло биться. И мне показалось, что маленькие птенчики чем-то напоминают съёжившихся, словно они внутри яиц, эмбрионов.
На следующий день я уезжала, Инсон подвезла меня на своём грузовике до аэропорта и радушно проводила. Когда я вернулась в Сеул, я ночью не могла уснуть и решила почитать про птиц. Мне попалась статья из научного журнала, где говорилось о том, что птицы – это потомки динозавров. Когда Земля столкнулась с огромным астероидом и вся поверхность планеты была объята пламенем, а атмосферу переполнил пепел, вымерли не только все животные, но и растения, а выжили лишь пернатые динозавры, которых мы сейчас называем птицами. На сайтах, посвящённых этой теме – со всеми фотографиями и терминами – тоже говорят о том, что почти все ныне существующие птицы зародились ещё в то время. Если начинать читать все эти мудрёные названия птиц, которые больше никогда не вспомнишь, время пролетит незаметно. Так одной ночью, читая в интернете про птиц, я наткнулась на один очень красивый рисунок, изображавший птицу изящными линиями, и сохранила его. В центре тела и правда расположился воздушный мешок, а кости были покрыты округлыми дырочками.
– Так вот, почему они были такими лёгкими, – пробормотала я в темноте, вспоминая ощущение сухих лапок на моём плече.
Крупные снежинки падают на тыльную часть моей руки. Это так необычно. Они преодолевают путь в тысячу метров, начиная с облаков. Сколько раз на этом пути они объединялись друг с другом, что достигли такого объёма? Но даже несмотря на это, они всё равно лёгкие. Интересно, если бы существовали снежинки по двадцать граммов, насколько огромными бы они были?
Я краем глаза взглянула на бабушку, застывшую замертво, словно статуя, и облокатившуюся обеими руками на свою трость. Наверное, она уже очень долго тут стоит, как у неё ещё не замёрзли руки? Время будто бы остановилось на месте. В этом утихшем уездном городе, где все магазины были закрыты, живыми и дышащими были только мы вдвоём на этой остановке. Я борюсь с желанием протянуть руку, чтобы убрать скопившийся снег с её белых бровей, ведь меня одолевает пространное ощущение, что как только я коснусь её, она растворится в воздухе.
«Они выглядят здоровыми, но расслабляться нельзя.
Говорят, как бы больно ни было птицам, они всегда сидят на жёрдочке, как ни в чём не бывало – на уровне инстинктов, чтобы избежать смерти от хищников. Так что, когда они упадут с жёрдочки, будет слишком поздно».
На плече беспокоившейся за своих попугаев Инсон сидел Ама. Его белая мордочка была направлена в мою сторону, но смотрел он не на меня – одним глазом он охватил Инсон, а другим – свою же тень, подвисшую на стене. Меня забавило, что тень Инсон с попугаем на плече казалась в два раза больше неё самой, так что я достала из сумки пинал с карандашами и подошла к стене.
– Если не понравится, можно потом просто стереть ластиком.
Инсон сидела смирно, пока я на белой стене вдоль контуров её тени, лишь слегка надавливая карандашом, обрисовывала её гигантскую голову, плечи и силуэт громадного попугая. Тем временем сидевший на подоконнике Ами взмахнул крыльями и переселился на абажур лампы. Она слегка пошатнулась, а за ней и тени. Как только она остановилась, тени послушно вернулись на свои места.
«Нет, нет», – тихо, словно тяжело вздыхая, сказал Ами, стоя на абажуре. Наверное, Инсон часто неосознанно проговаривает это вслух. Интересно, а в каких случаях она это говорит?
Инсон гладила по голове всё ещё сидящего у неё на плече Ама и сказала:
– Вам пора спать, ребятки.
Словно подавая им сигнал, она начала петь. Это была колыбельная. Она показалась мне знакомой, но слышала я её впервые. Перед тем как Инсон начала первый куплет, Ама начал напевать вместе с ней, и так они пели поочерёдно. Эта странным образом чудесная и спокойная мелодия, исполняемая, казалось бы, несочетаемыми голосами, каждый раз словно собиралась заканчиваться, но в итоге продолжалась. Ами продолжал неподвижно сидеть на абажуре, словно прислушиваясь к мелодии, и его голова направилась в мою сторону. Одним глазом он наблюдал за тенью Ама и Инсон на стене, а другой выглядывал в окно, выходящее во двор, где содрогающиеся деревья переливались вечерним светом.
Боль, протягивающаяся от самого рта до желудка, отзывалась и в плечах, и в шее. Жвачка потеряла свой вкус ещё когда я ехала в автобусе, поэтому я её выплюнула. Ещё одна вряд ли чем-то поможет.
Снимаю перчатки и массирую ладони, стало немного теплее. Дальше массирую закрытые веки. Сгибаю колени, пробую присесть. Поворачиваю шею и плечи. Выпрямляю спину и делаю глубокий вдох. Три шага вперёд и три назад, возвращаясь к бабушке. Возможно, спазма можно избежать, если как можно скорее облить себя горячей водой, потому что поесть горячей каши или полежать в тёплой комнате обычно помогает.
Если б только Инсон была сейчас не в больнице в Сеуле, а дома… Я бы позвонила ей – и она, удивившись, примчала бы на своём грузовике, посадила меня, потирающую глаза, на сиденье рядом. «Тебе ведь как-то раз помогла каша. Давай тогда покушаем». Мне бы только увидеть края её глаз на уверенно улыбающемся лице.
Светофор на перекрёстке стал светить ярче – и у снежинок, падающих перед ним, отражающийся цвет стал намного отчётливее. Вечереет.
Видимо, автобус всё-таки не приедет. А если и приедет, к тому времени, как я приеду в деревню Инсон, будет уже так темно, что дорогу к дому будет найти трудно.
Пора садиться на автобус до Согвипхо и найти там ночлег. Если найду какую-нибудь аптеку, работающую по воскресеньям, можно будет купить тайленол. А если он не поможет, на следующий день пойду к терапевту – и, может, он выдаст мне рецепт[31] на единственное лекарство, которое мне помогает от мигрени.
– Но сначала надо позвонить, – неосознанно пробормотала я вслух, пуская изо рта пар через снежинки. Нет, лучше отправить сообщение, а то вдруг во время звонка ей будут прокалывать пальцы, так она может не ответить.
Боль во рту начинает разрастаться. Жвачка мне не поможет, но я всё равно достаю её из кармана. Я беру из пачки две штуки квадратных жвачек и закидываю себе в рот, но от них становится только хуже – меня начинает тошнить, и я выплёвываю их на дорогу. Я достаю из кармана салфетку из переработанной бумаги, которую мне дали вместе со стаканчиком воды в самолёте, крепко сжимаю её, и из неё сочится липкая вода.
«Нет, всё-таки нужно позвонить», – передумываю я. Написать сообщение ей будет гораздо труднее, а если во время звонка она будет занята, медсестра может просто поднести телефон к её уху. Хоть она и говорит шёпотом, но здесь так тихо, что, думаю, всё будет слышно.
Я должна сказать ей, что не смогу доехать до её дома. Что здесь сейчас снегопад и мне очень плохо. Она знает, что меня иногда внезапно настигает мигрень. И то, что потом спазм может накрыть меня на несколько дней, парализуя всю мою жизнь. А о транспорте и снегопадах на этом острове она осведомлена куда лучше меня.
На пятый гудок я сбрасываю трубку. Через минуту я звоню ещё раз. За это время процедура должна была закончиться, но пока я ждала, шкала зарядки на телефоне сократилась на одну палочку.
Она взяла трубку. «Инсон», – говорю я, прикладывая телефон к уху. Но вместо шёпота Инсон мне отвечает другая женщина с интонацией, словно она куда-то торопится: «Позже перезвоните, чуть позже».
Звонок сразу сбросили, и я впустую пялюсь на экран телефона. Видимо, это была медсестра. Но прозвучала она так, словно торопилась по какому-то другому делу, не связанному с палатой Инсон.
Даже не знаю, что могло произойти. На телефоне осталось только около десяти процентов. Чтобы позвонить ещё раз, нужно для начала зарядить его. Надо ехать в Согвипхо.
Крепко сжимая телефон, я засовываю его обратно в карман и неосознанно поворачиваю взгляд на бабушку. Раз автобус уже перестал ходить, лучше, наверное, сказать об этом ей перед тем, как уйти. Может, ей понадобится помощь, она ведь с тростью ходит и не слышит даже ничего.