Словно не замечая моего взгляда, бабушка так же неподвижно издалека смотрит на перекрёсток. Чтобы сказать ей что-то, нужно коснуться её. Как только я протягиваю руку и чуть не касаюсь ее плеча, лицо бабушки слегка вздрагивает. Ее глаза немного меняют цвет – на перекрёстке, в который она так долго вглядывалась, словно мираж, показался маленький автобус с заваленной снегом крышей.
Звук мотора, подъезжает автобус, снег впитывает в себя приглушённые реверберации. Автобус останавливается, издавая звук, похожий на скрежет мела по доске – его тоже съедает снежное беззвучие.
Открывается передняя дверь. Из салона с включённым обогревателем выбивается влажный воздух, ударяя в ноздри. Водитель с рукой в перчатке на коробке передач спрашивает бабушку:
– Ждали долго, что ль?
Ему было около сорока, он был в очках с роговой оправой и коричневой форме.
– У нас-то два автобуса в горах застряли! Неужто вы тут с тех пор и ждёте?
Я наблюдаю со стороны за бабушкой, которая так же, как и мне, безответно показывает на уши и качает головой. Опираясь на свою трость, она медленно поднимается в автобус, и вслед за ней я – словно одержимая. Автобус был пустой.
– Вы доедете до деревни Сечхон? – спрашиваю я перед тем, как приложить карточку.
– Да, доедем, – по сравнению с бабушкой сухо ответил водитель, я ощутила чувство отчуждённости.
– А скажете, пожалуйста, когда туда приедем?
– А куда именно в Сечхон вам нужно? – встречно спрашивает водитель. – Там четыре остановки, деревня довольно большая.
Я не могла вспомнить название остановки рядом с домом Инсон. Помню только, что оно явно отражало местный говор. Пока я думала над ответом, водитель разглядывал моё лицо. Два дворника со скрипом протирали падающие на лобовое стекло снежинки.
– Мы обычно до девяти часов ходим, но сегодня закончим пораньше.
Я ничего не ответила, он пояснил:
– Это последний автобус, который сегодня поедет в Сечхон.
Наверное, он сказал это из-за того, что атмосфера была немного неловкая – всё же я говорила на сеульском диалекте. Я поблагодарила его.
– Я не помню названия остановки, но узнаю её, когда мы будем проезжать, так что скажу.
Я сама не поверила своим словам, но приложила карту к валидатору. Направилась в заднюю часть автобуса и села за бабушкой, чья сгорбленная верхняя часть тела полностью опиралась на трость. Скопившийся на её шапке снег в какой-то момент начал таять – и на ворсинках стали собираться капли воды.
То, что я сказала водителю, частично было правдой.
На ближайшей – ближайшая в том смысле, что идти где-то минут тридцать пешком – остановке к дому Инсон было старинное огромное дерево с возрастом в лет пятьсот – дерево каркас. Ещё я помню, что на ней была лавка с сигаретами и напитками. Если на улице совсем не помрачнеет и будут хотя бы сумрачные проблески света, я точно замечу то дерево.
Поэтому даже если с Инсон что-то случилось, самый верный путь для меня сейчас – ехать к ней домой. Там я смогу зарядить телефон и позвонить ей. Думаю, она бы на моём месте так же поступила.
«Мне сильно повезло», – подумала я. До Чеджудо я долетела на последнем самолёте, до деревни Инсон я еду на последнем автобусе. В памяти всплывает разговор парочки из самолёта: «Сильно повезло? С такой-то погодой?»
Может, мне и повезло, но страшно представить, в какую преисподнюю везёт меня этот автобус.
В попытках выдержать ужасную боль во рту – словно мне режут полость притуплённым ножом – я прислоняю голову к прохладному окошку автобуса. Эта боль меня всегда абстрагирует от мира – я запираюсь в страданиях, окутывающих моё тело каждую минуту. Меня вырывает из того времени, когда ещё ничего не болело; я выпадаю из мира людей, которым не больно.
Мне бы хотелось сейчас просто прилечь в тёплом местечке.
Невольно вспоминается комната, в которую меня поселила Инсон прошлой осенью. Внутри одеяла были сложены друг на друга, словно хозяин комнаты вышел только на пару минут. От одеял исходил запах смягчающего средства, будто их подготовили специально для нового гостя – меня – и я завернулась в эти приятные, тёплые, сухие ткани и глубоко уснула, проспав аж до полудня. Проснувшись, я вдруг почувствовала, что мне нужно поднять матрас. Чувство мне не соврало – под ним лежал ржавый лобзик для ногтей.
На улице быстро смеркается. Автобус въезжает в скопление облаков и светло-серую снежную завесу, видневшуюся с прибрежной дороги. Где-то по пути дома по бокам стали исчезать, их место занял бесконечный лиственный лес, окутанный снежным покровом.
Водитель постепенно замедляется и останавливает автобус. Бабушка, сидевшая спереди меня, не говорила водителю о своей остановке, но тот как-то понял, где ей нужно выходить. Наверное, тут просто все друг друга хорошо знают. Бабушка направилась к выходу, всё с так же трясущейся головой и опираясь на трость. Она дошла до него и обернулась на меня: то ли она слегка посмеялась, то ли попрощалась, то ли это было безразличие – по её выражению лица было трудно понять – посмотрев на меня через весь салон, она повернулась обратно и вышла.
Зачем ей может понадобиться сойти в таком безлюдном месте? Хотя, чуть вглядевшись в лес, я разглядела каменную ограду – она была покрыта снегом и через неё проходила тропинка. Судя по всему, пройдя немного дальше, можно дойти до какой-то деревни. Водитель, дождавшись, когда обе ноги бабушки опустятся на заметённую снегом землю, закрыл двери. Её сгорбившийся силуэт, идущий против снегопада, постепенно исчезал из виду – я наблюдала за ней, пока она не растаяла в снегу. Не понимаю. Не то чтобы она была частью моей семьи или даже знакомым мне человеком – мы всего лишь постояли рядом на остановке. Так почему же меня не покидает чувство, будто со мной попрощался близкий человек?
Минут пять мы медленно поднимались в пологий холм, и потом автобус остановился. Водитель выключил мотор, поставил автобус на ручник и громко сказал мне:
– Я накину цепи на шины.
Через открытую им дверь, в которую он вышел, залетает ветер. Чем больнее становится мигрень, тем расплывчатее становится мой разум, и картина отдаляющейся бабушки начинает понемногу размываться. Мне настолько больно, что я уже не испытываю страх и не могу думать ни о попугае, ни об Инсон.
На улице стало ещё темнее, а влетающий в автобус ветер усилился. Видимо, снова начинается вьюга. Казалось, будто та бабушка отгоняла её собой на той остановке в уездном городе П., а теперь, когда она уже не с нами, вьюга снова возвращается.
Лес воет, деревья содрогаются. Покрывавший их сверху снег уносится ветром. Приложив разрывающийся от боли лоб к окну, я вспоминаю о вьюге на побережье – облака, раскиданные на далёком горизонте, бесчисленные снежинки, напоминающие мириады птичьих стай. И пепельное море, выкидывавшее на берег белую пену, словно в попытке поглотить весь остров.
Ещё не всё решено. Я всё ещё могу решить не выходить из автобуса, можно на нём вернуться обратно в уездный город П., а там пересесть на автобус до Согвипхо.
– Уф, погодка-то сегодня скверная, – сказал водитель и стряхнул с головы снег, поднимаясь обратно в автобус. Он сел на сиденье, завёл автобус, зажёг фары, и мы поползли сквозь свирепую вьюгу. Дорога начинает сворачивать в густую кедровую рощу. Тысячи высоких деревьев дрожали от снегопада в полумраке, словно мой сон с чёрными брёвнами ожил.
Оставшийся свет
Падает снег
На мой лоб, мои щёки
И губы.
Мне не холодно.
Только лёгкая тяжесть – как пёрышко —
Словно проводят кончиком кисти.
Может, моя кожа заледенела?
Или меня засыпало снегом, как мёртвую?
Но мои веки не остыли, их кожей я лишь чувствую холод снежинок. Снежинки тают и прохладными каплями стекают вниз.
Подбородок трясётся, зубы тоже не могут найти себе места. Стоит только попасть языку под зубы – и его раскромсает. Поднимаю взмокшие веки и вижу темноту, опускаю их и с закрытыми глазами тоже – тьма. Невидимые снежинки валятся на мои глазные яблоки – я моргаю.
Я поворачиваю голову, окутанную в капюшон, в сторону, и пытаюсь прилечь на бок. Сложив руки и согнув колени, пытаюсь пошевелить своими суставами от шеи до стоп. Вроде кости в порядке. Спина и плечи болят, но терпимо.
Нужно встать и подвигаться. Нельзя допустить, чтобы температура тела опустилась ещё ниже. Но я не могу – даже не знаю, где я или в какую сторону мне идти.
Где-то я обронила свой телефон. Примерно, когда сизый туман растворился, я включила фонарик на телефоне. Зарядки у меня было мало, так что я специально не тратила её для подобной чрезвычайной ситуации. И тогда передо мной раскинулись три тропинки, уходящие в лес, – я растерялась: раньше их было только две. Включив фонарик, я понадеялась, что смогу разобрать, куда мне идти, но освещённые бледным светом заснеженные деревья дружно роняли свои тени, что лишь больше вводило меня в заблуждение. Медлить было нельзя. По памяти нужная мне дорога была широкой и опускалась вниз холма, так что я выбрала самую широкую из всех трёх – другие две были относительно узкими и шли вверх. И вот тогда я провалилась в сугроб, не нащупав ногами поверхности.
Я инстинктивно двумя руками схватилась за голову. Телефон, скорее всего, я выронила именно тогда. Пока я падала вниз, я ударялась головой и телом о скалы и камни, но сознание не потеряла. Мой пуховик, формой похожий на спальный мешок, смягчил падение.
Когда успело так стемнеть?
Мне казалось, что сознание я не теряла, но, судя по темноте, я ошибалась.
Я подворачиваю рукав на левой руке, нащупываю часы, но из-за кромешной тьмы стрелок не видно.
Тут я понимаю, что больше не чувствую мигрени, которая словно вырезала мои глаза тупым ножом. Видимо, от падения в теле выделились вещества для обезболивания или же просто повысилось давление. Но на смену нестерпимой боли пришёл свирепый холод – у меня так стучат зубы, будто сейчас подбородок отвалится. Под моим хлопковым капюшоном снежный мороз проскальзывает сквозь шарф. Изгибаясь со всей мочи, хватаюсь двумя руками за колени и погружаюсь в мысли.