Тропа, на которой я поскользнулась, скорее просто пересыхающая речка. Поэтому там впалая и оледеневшая поверхность, на которой скопился снег. На этом вулканическом острове особо нет рек и озёр, только изредка встречаются иссохшие протоки, формирующиеся во время ливней или снегопадов. Инсон рассказывала, что раньше эта высохшая река разделяла собой две деревни и что в одной из них было более сорока домов, которые сожгли в 1948 году, когда выселили и перебили всех жителей, поэтому её больше нет.
«Так что раньше дом у нас был не отделённый, рядом была целая деревня».
Если это и правда та высохшая речка, то я пошла в правильную сторону. Осталось только вернуться обратно к той развилке, и я с лёгкостью найду правильное направление. Проблема в том, что я не знаю, насколько далеко я упала: может, три-четыре метра, а может, все десять. Не было бы так темно, я бы могла сориентироваться. Была бы у меня хотя бы зажигалка или хоть спичка.
Не надо было выходить из того автобуса.
Обогнав меня, автобус медленно уплывал в падающий снег, оставляя за собой следы от прицепленных к шинам цепей, которые вскоре замело снегопадом, как и сам автобус – его кончик растворился в белом воздухе.
Тогда уже свечерело, но в воздухе плавал тусклый пепельный свет, отражавшийся в снежинках – так я могла ещё глазами различать вещи. В единственном магазине в деревне лампы не горели, но из-под входной двери еле просачивался свет, словно там был ночник. Я попробовала открыть дверь, однако она всё-таки оказалась заперта. Постучалась – ответа не было. Значит, хозяева живут не тут, а в отдельном доме.
Осмотрев всё под этим светом, я сориентировалась и начала идти. Я сошла с дороги и, миновав ограждения, вышла на поле. Проходя тёмные домики из винила, свернула на дорогу через хвойные деревья. Она была такой узкой, что по ней еле бы вместилась одна машина, а сейчас её завалило снегом по колено. Из-за сугробов шла я очень медленно – постоянно то проваливалась в снег, то обратно вытаскивала ноги. Кроссовки и носки насквозь промокли. Я была по колено в снегу. Никаких зданий вокруг не было, деревья, постепенно тонущие в густеющей тьме, ничего было не разобрать – так что я могла ориентироваться толькопо ширине дороги и тому, идёт ли она вверх или вниз.
Единственное, что утешало, – утихший ветер – это потому, что я была в лесу. Нескончаемая вьюга, терзавшая моё лицо так, что было трудно открыть глаза, наконец постепенно утихала – и теперь остаётся только мирный снегопад. Вечернюю тишину, мою единственную спутницу, тревожат лишь мои проваливающиеся глубоко в снег шаги. Я подумала, что хоть в одиночку и страшно, но куда сильнее я испугалась бы, появись передо мной сейчас какое-нибудь животное или человек.
Судя по высоте и форме деревьев, это были кедры. Осенью прошлого года я оставила Инсон, занимавшуюся плотничеством, дома и пошла прогуляться до остановки. Помню, что, когда я возвращалась, деревья очень громко шелестели, будто ветер скользит по ткани – значит, они были высокими. Казалось, что ветер был своеобразным обертоном этого острова – он вечно был где-то рядом, украшая его: то выл, то нежно касался листвы, то утихал – но даже тогда его присутствие чётко ощущалось. А там, где вперемешку росли лиственные и хвойные деревья, ветер с разной скоростью и ритмом облетал все ветви и листья, сотворяя неподражаемую симфонию. Глянцевые листья камелий каждый миг меняли угол, отражая солнечный свет. Обволакивающие стволы кедров стебли диоскореи тянулись до самых вершин и подрагивали, словно верёвки качелей. Скрывающиеся где-то поблизости белоглазки поочерёдно чирикали, будто обмениваясь друг с другом сигналами.
Дорога с каждой минутой всё больше погружалась в темноту, пока я думала о ветре. С каждым шагом я чувствовала его, как пробивающийся далёкий след где-то позади всей тишины, как тень, которая в любой момент может обрести форму и плотность. Снег безостановочно валил в полусумраке, а когда я наконец дошла до развилки, стало совсем темно. Я включила фонарик на телефоне, чтобы разглядеть дорогу, и тогда покрытые снегом деревья заблестели устрашающим белым светом. Посреди бессмысленного снега в темноте распластались три тропинки. Я обернулась – сзади меня стелился единственный путь, сотканный из моих глубоких следов.
Интересно, Ами ещё жив?
Инсон говорила, что если я напою его сегодня водой, он выживет.
А для птиц дни длятся столько же, сколько и у нас?
Они обычно засыпают мгновенно, когда гасят свет.
Одним вечером прошлой осенью, когда Инсон выпустила своих попугайчиков полетать и потом загоняла их поочерёдно обратно в клетку, она перед тем, как накрыть их клетку чёрным куском ткани, ненадолго взглянула в их глаза и сказала:
– Они вот сейчас так бодро глядят и чирикают, а как только свет пропадёт, они сразу же засыпают, как будто работают от электричества. Даже если посреди ночи снять эту ткань, они тут же проснутся и начнут опять говорить и чирикать.
Мои икры и стопы, выглянувшие из-под пуховика, больше не мёрзнут. Я вытягиваю руки в перчатках и прощупываю онемевшие стопы, прижимаю колени поближе. Скрутилась, как мячик, чтобы куртка покрывала всё тело, пытаюсь съёжиться ещё сильнее, чтобы живот и грудь не продувало. Но дотянуть куртку до стоп у меня не получается.
Чем больше немеют пальцы ног, тем больше ими нужно шевелить, хотя, возможно, их уже обморозило. В одном из фильмов в сборнике, который Инсон назвала «Триптих», главная героиня – тогда ещё пятнадцатилетняя девочка – рассказывала, как она пять дней выживала одна на полях Маньчжурии, чтобы вернуться в лагерь армии за государственную независимость. Она потеряла четыре пальца на ногах от обморожения. Погода была ясная, дул ветер, и снежная пыль резвилась, словно снегопад, и в такую погоду по полю шла Инсон, прикрепив ко лбу маленькую камеру – после этой сцены начиналось интервью.
– Представить себе не могу, каково ей было в такой холод.
Бабушка страдала маразмом, поэтому интервью давала её старшая дочь, чей голос накладывался поверх завываний ветра и скрипа снега:
– Мама всегда говорила, что снег был довольно мягким. По ночам она вырывала в снежных сугробах маленькую яму и выжидала там утро. Она не давала себе уснуть, пощипывая себя время от времени, ведь иначе она умерла бы от холода.
Взгляд сидевшей рядом бабушки освещала камера, по нему было трудно определить, понимала ли она разговор. На ней был кардиган цвета слоновой кости с перламутровыми пуговицами, она сидела на инвалидной коляске и отрешённо наблюдала за солнечными лучами за окном.
– В Пхеньяне[32] она работала на ткацкой фабрике, где также трудилась пара преподавателей вечерних курсов, и когда она запоздало узнала о том, что они присоединились к армии, она решила пойти за ними. Когда она добралась до армии, преподаватели очень удивились, увидев свою молодую ученицу, и спросили, как она сумела до них добраться. Думаю, мама была страстно влюблена в одного из учителей. Чтобы попасть туда, она пробралась в отряд перевозки и тайно начала грузить амуницию и оружие. Прятала их в котомках и загружала на поезда – или клала в мешки с зерном и загружала в грузовики. Однажды они с отрядом из четырех человек ночевали в доме у реки и к ним ворвались японские военные, скорее всего, в поисках информации. Когда они услышали, как солдаты обыскивают каждую комнату, мама и другие члены отряда вместе перебежали в самую дальнюю комнату и выпрыгнули оттуда через окно. Они побежали к реке и прыгнули в неё. По ним начали стрелять, засвистели пули. Понять, ранили ли кого-то, кроме как тебя самого, было невозможно. На другой берег вылезла только мама. Она говорила, что, когда думала о том, почему выжила только она, у неё в груди словно загоралось пламя – и, скорее всего, поэтому она не умерла от холода. Тогда четыре её намокших пальца на ногах не просохли и со временем отмерли от обморожения. Она заметила это позже, однако ей это было уже равно.
Всё тело, кроме ступней, я закрыла пуховиком, а голову до щёк зарыла в капюшон, но на нос и веки падал снег, который я не могла убрать. Если я вытяну руку из своего скрючившегося тела, я снова начну мёрзнуть, поэтому снег придётся потерпеть. Беспрестанно трясущийся подбородок так обмёрз, что готов был вот-вот отвалиться. Зубами цепляюсь за рукав, покрытый снегом, пытаюсь терпеть, когда мне приходит вот эта мысль: вода никогда не исчезает – постоянно циркулирует, значит, на моё лицо сейчас падает тот же снег, который когда-то видела Инсон. Я отрываю свои руки от колен, вспоминая о тех людях, которых увидела мать Инсон на спортивном поле рядом со школой, и стряхиваю снег с век и носа. Вдруг тот снег, что лежал на мёртвых лицах тогда, сейчас на моих руках?
Какие мысли могут меня спасти,
Когда нет ни палящего пламени в груди,
Ни тебя, что вернётся ко мне в объятия?
– Будешь лапшу? – спросила Инсон, а сидевший на её плече попугай отчётливо ответил:
– Да.
Инсон подошла к холодильнику и достала из него пачку лапши. Усевшийся на столе Ама распахнул крылья, взлетел и подсел на другое её плечо. Она взяла одну палочку, разделила её на две части и начала кормить попугайчиков. Инсон переглядывалась с ними, пока они поочерёдно хрустели лапшой.
– Хочешь попробовать?
Я в растерянности беру пачку лапши, которую мне протягивает Инсон, и тут же попугайчики перелетают на мои плечи. Я повторяю за Инсон, разделяя палочку лапши на две части, и одновременно протягиваю их обоим попугаям, немного растерявшись, не зная, на кого из них сначала посмотреть. Каждый раз, когда они отламывают лапшу, мои ладони немного дёргаются – такое ощущение, будто ломается грифель автокарандаша.