Я не знаю, как спят и умирают птицы.
Обрывается ли их жизнь, когда угасает оставшийся свет?
Их жизнь – этот хрупкий поток энергии – протянет ли он до утра?
Как долго ещё до рассвета?
Колотящий всё моё тело холод понемногу спадает. Температура явно не может повышаться, но меня клонит в сон, словно на мою куртку наваливается кусок тёплого воздуха. В какой-то момент притупляется ощущение падающих на веки снежинок. Мне уже почти не холодно.
Каждый раз, засыпая и отпуская колени, я обратно сплетаю пальцы. Я не чувствую ни падающих снежинок – которые ощущаются как слегка касающийся меня кончик кисти – ни наворачивающуюся на глаза влагу.
В этом снотворном тепле, которое расплывается по моему телу, словно рябь, я вновь погружаюсь в мысли. Циркулирует не только вода, но и ветер, и море тоже. В тех облаках складываются не только снежинки этого острова, но и со всяких других далёких мест. Возможно, когда я впервые протянула руку к первому снегу в городе К. в пять лет, и когда я насквозь промокла на велосипеде в ливень в Сеуле в сорок лет, и когда семьдесят лет назад на спортивном поле рядом со школой сотни тел детей, женщин и стариков завалило снегом до неузнаваемости, и когда от латунной водяной колонки отскакивал дождь и цыплята с курицами роптали, размахивая крыльями, у себя в клетке, и когда вместе с каплями воды рушатся кристаллы и окровавленный лёд, и даже сейчас – когда на моё тело валится снег – возможно, это всё одна и та же вода.
Тридцать тысяч человек.
Инсон присела на корточки и облокотилась на освещённую солнечным светом белую стену. Вместо её лица камера сбоку запечатлела её колено и плечо, а остальное пространство в картинке занимала стена, на которой качалась непонятная тень. Переросшая трава слегка теребила хлопковую рубашку Инсон.
– В Тайване тоже тридцать тысяч, а в Окинаве около ста двадцати тысяч человек были убиты, – её голос был, как всегда, спокоен.
– Иногда я думаю об этих цифрах. И о том, что все эти места – это изолированные острова.
Дёргающийся по стене свет постепенно всё больше овладевает пространством и за доли секунды в линзах камеры не остаётся ничего, кроме гигантского блика.
Каждый раз, когда я проваливаюсь в сон, будто меня всасывает тёплый свет, я поднимаю веки. Но открыть глаза не получается – то ли от давящей дремоты, то ли от тонкого льда, оледеневшего у меня на ресницах и краях глаз.
В моём размытом сознании всплывают лица. Эти мертвецы кажутся мне незнакомыми, но это не так – это живые люди с заморской земли, я уверена в этом. Параллельно передо мной возникают свежие воспоминания – в них нет ни порядка, ни контекста. Словно дюжина танцоров вываливается на сцену одновременно, и каждый танцует своё. Они раскрывают своё тело и, в миг леденея, блестят словно кристаллы.
Наверное, я умираю, да? Всё известное мне обращается в кристаллы, и я более не чувствую боли. Тысячи воспоминаний мелькают передо мной, словно снежинки, изящно обрётшие форму. Не понимаю, что происходит. Вся боль, радость, пронизывающая грусть и любовь – они, не перемешиваясь между собой, но при этом едино и одновременно излучаясь, формируют нечто похожее на космическую туманность.
Мне хочется спать.
Я хочу уснуть в этом восхищении.
Да, пришла пора поспать.
Но как же попугаи?
Я чувствую, как что-то теребит мои кончики пальцев.
Бьётся слабый пульс.
К кончикам пальцев льётся слабый поток энергии, но он в любой миг может оборваться.
Снова начал дуть ветер.
Тело больше не съёживается, пальцы рук распутаны. Я поднимаю тяжёлые руки и стряхиваю тонкий лёд со своих глаз. Слышится звук завывающего в лесу ветра. Это он меня разбудил? Я поднимаю веки и не могу поверить своим глазам – это свет. Слабое синеватое свечение, еле различимое от тьмы, падает на горки снега в стороне от меня.
Светает.
Или это сон?
Нет, это не сон. Лютый мороз давил на меня, словно ожидая, когда ко мне вернётся сознание. Выпрямив своё без конца трясущееся тело, я ложусь на землю и смотрю в небо. Наконец-то. Тьма рассеивается, снег перестал идти. Порывистый ветер поднимает только что выпавшие снежинки с земли, они поблёскивают в лунном свете. Ветер рассеял снежные облака, и бледная луна показалась над лесом. Громоздкие тёмные тучи под дуновениями ветров стремительно разбегаются.
Простирающаяся в лесу пересохшая река, напоминающая огромную белую змею, поблёскивает синеватым светом. Нагнувшись, чтобы не упасть назад, я начинаю идти. Плывущие по небу тучи порой закрывают луну. Покачивающиеся верхушки деревьев отражают тёмно-синий цвет, словно они больше не канут в тьму, впитав в себя бледный свет луны. Но сам лес намертво окутан во мрак, ничего не разобрать. Будто представши перед пещерой с распахнутым ртом – ты боишься, что что-то там таится внутри. Вдруг там есть что-то ещё, кроме тысячи тёмных стволов и бесшумных обитателей в лице птиц и стай косулей?
Наконец я вижу развязку. Следов моего падения нигде нет, всё завалило снегом. Словно животное, я четырьмя конечностями, опираясь на груды снега, взбираюсь к развязке. Найти ту глубокую яму среди всего этого снега невозможно. Я бы могла его разгрести и поискать свой разряженный телефон, но времени мало, не дай бог, ещё погода снова ухудшится.
В этот раз с тропинкой уже не ошибусь – спускаясь по пологому холму к постепенно выравнивающейся тропинке, я ступаю на чистый, ещё никем не тронутый снег, что отражает лунный свет. Шелест деревьев рядом, звуки шагов, утопающих по колено в снегу ног, и моего тяжёлого дыхания сливаются воедино.
Слабый пульс у кончиков пальцев становится всё чётче.
В ладонях снова возрождается забытое ощущение пульсирующей в них крови.
Когда я неосознанно погладила белую заднюю часть шеи Ама, он покорно склонил свою голову, словно ждал этого.
– Он хочет, чтобы ты ещё его погладила.
Послушавшись Инсон, я продолжила его гладить. Попугай, будто здороваясь со мной, согнул свою шею ещё больше, и Инсон засмеялась.
– Он явно хочет ещё.
Передо мной снова раскинулось перепутье. Как только я ступила на белоснежную узкую тропинку сквозь деревья, по моему лицу прошлись кусты, чуть не задели глаза. Но кожа моя настолько обмёрзла, что боль почти не ощущалась.
Неужели я снова не туда пошла? Здесь некуда идти, одни кусты да деревья.
Я уловила некий странный блеск и начала руками в перчатках расчищать снег. Сняв их, я массирую ладони – на снег падает несколько капель крови. Но дело не в ней – между ветками, кустами и витающей снежной пылью слабо просачивается свет – мне не мерещится. Одной рукой раздвигая кусты, другой прикрываю лицо и прохожу дальше.
Там что-то есть – оттуда льётся свет.
Преодолев заросли, я выхожу на длинную изогнутую дорогу тёмно-синего оттенка. Огибая лес, по мере отдаления она всё больше освещалась, а в конце на углу излучала различимый серебристый свет. Я отчаянно ускоряю шаг, тяжело дыша, пробиваюсь сквозь снег, что мне по колено. Добравшись до того угла, я ещё раз убираю снег с краешков глаз, широко раскрываю глаза и вижу разливающийся вдали серебристый свет.
Это была мастерская Инсон. Металлическая дверь была приоткрыта, и из неё – будто это был звёздный островок – струился свет. В следующий миг я с дрожью понимаю, что, возможно, кто-то добрался дотуда раньше меня.
После того дня никто не приходил.
«Они заметили, что свет в мастерской горел, поэтому посчитали странным, что никто не выходит, и решили зайти проверить – а там лежала я без сознания».
Впопыхах они еле закинули истекающую кровью Инсон в грузовой отсек, времени на то, чтобы закрыть дверь или выключить свет, у них не было.
Я вошла через дверь, которая словно всё это время поджидала кого-то, и ветер последовал за мной. Отражавшая ослепительный свет снежная пыль вместе со мной влетела в мастерскую.
Деревья
Первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошла в мастерскую, это бревна – их было около сорока – и они были раскиданы по всей мастерской. Они были повыше человека – больше двух метров. Но было несколько брёвен, что туловищем не сильно разнились с моим телом, напоминая детей лет двенадцати.
На полу тоже были сложены брёвна, я аккуратно прохожу через них. На цемент тонким слоем ложится залетающий сюда снег, через который слабо проступают следы крови. Вокруг верстака, у которого Инсон потеряла сознание, тоже лежал снег, накрыв застывшие во льду водянистые кровяные пятна. На верстаке были разбросаны пила с выдернутым шнуром, звукоизолирующие наушники и всякие опилки – всё в багровых кляксах.
Древесина из пихты, кедра и ореха всегда была здесь аккуратно сложена. Вокруг верстака на полу валялись чистые опилки, словно разбросанные крошки кекса, десятки инструментов опрятно либо висели на стене, либо располагались на своих полках. Для Инсон всегда было важно держать рабочее место в чистоте. После рабочего дня она тщательно убирала оставшиеся в волосах опилки тепловой пушкой, подключённой к компрессору, открывала входную дверь и включала большой циркуляционный вентилятор, выметающий скопившуюся пыль наружу в лес. Опилки она собирала метлой и складывала в джутовый мешок, а другую часть – более тяжелых опилок – собирала пылеуловителем.
Здесь Инсон никогда не торопилась. В особо влажные дни в воздухе плотно смешивались запахи самых разных деревьев, и она, словно это был какой-то знак, заполняла до краев чайник и заваривала чай, потому что деревья становились тяжелее обычного и с ними было труднее работать. Поэтому в такие дни лучше всего отложить работу на потом, чтобы избежать несчастных случаев. Так Инсон балансировала спешку и размеренность, при этом занимаясь всем в одиночку. С её слов такую крупную мебель, как комоды, нужно было высушивать раз семь, переворачивая её с одной стороны на другую, но даже если работа занимала дней пять, с ней можно было справиться в одиночку, если следовать базовым принципам.