Наконец я дохожу до низа дерева, выкапываю из-под него снег. Холод давит так сильно, что становится трудно дышать. Я пошла к дому, чтобы взять коробку, как вдруг у меня резко заколотилось сердце.
Кладу коробку рядом с деревом и вонзаю лопату в оголённую землю. Надавливаю правой ногой, чтобы металл вошёл в почву – безуспешно. Поднимаю вторую ногу и ставлю её на лопату – она немного опускается. Я начинаю чуть подпрыгивать, лопата всё глубже входит в оледеневшую землю. Руки и ноги дрожат. Да, я знаю – мне нужно поесть горячей каши, умыться тёплой водой и полежать. Но я не успокоюсь, пока не похороню его.
Надавив на лопату, я наконец ощущаю под собой ещё не остывшую землю. Не вытаскивая её обратно, я присаживаюсь, восстанавливаю дыхание и смотрю на небо. Луна пропала, и вместе с ней отражавшие её свет тучи.
Снова пойдёт снег?
Тогда нужно поторопиться.
Когда я откапываю маленькую ямку для коробки, что-то холодное и гладкое резко касается моей щеки – я содрогаюсь. Это была ветка того дерева с длинными ветвями, похожими на рукава. Перевожу взгляд на верхушку дерева, мне на переносицу падает крошечная снежинка. Перед освещённым домом тоже падает редкий снег.
«Интересно, в Сеуле сейчас тоже снегопад?» – думаю я. Снег, похожий на тот, что мы с ней видели из окна лапшичной – мелкий, как рисовая мука. Перед глазами всплывает воспоминание: кучи людей в капюшонах вываливают из метро прямо в снег. Пара человек с зонтиками, ожидающие машины с красными задними фарами и проезжающие между ними мотоциклисты, мчащиеся против снега. Странно, что Инсон сейчас там, а здесь вместо неё – я.
В параллельной вселенной, где Инсон не поранила пальцы, я сейчас лежу в своей квартире, съёжившись на кровати или усевшись за столом. А Инсон спит на своём матрасе или ходит из стороны в сторону по кухне. В покрытой накидкой клетке Ама шагает по жердочке, и когда он уснёт, его тело будем тёплым, а сердце, скрытое под пернатой грудью – будет биться.
«А когда оно перестало биться?» – думаю я. Если бы я не поскользнулась там, я бы успела напоить его водой? Если бы я выбрала правильную тропу и дошла до дома, он бы выжил? Если бы я дождалась того автобуса, который едет напрямую досюда через горы, я бы смогла его спасти?
Рукой сметаю нападавший за это время снег на коробочке и отправляю её в откопанную яму. Поверхность земли неровная, поэтому коробка криво торчит. Двумя руками выравниваю еле видную землю и снова стираю скопившийся на коробке снег. Словно ожидая чьего-то разрешения, которого никогда не будет, какое-то время я просто сижу на корточках и только потом снова кладу коробку в яму. Зарываю её руками, пока не скрылась белая поверхность коробочки. Оставшуюся землю докидываю лопатой и, раскромсав пару клочков земли, выстраиваю маленькую горбинку. Вскоре тёмную земляную поверхность заваливает снегом.
«Что теперь?»
Через пару часов тело Ама оледенеет, до февраля оно не будет разлагаться, но потом начнёт гнить пуще обычного, пока от него не останется только горстка перьев и кости с дырочками.
Я хотела выключить свет в мастерской и закрыть входную дверь, поэтому начала раскапывать к ней путь. Но пока я этим занималась, я заметила, что снаружи мастерской к одной из стен прилегало что-то большое, накрытое водонепроницаемой накидкой. Немного приподняв её уголки, я вижу десятки сложенных брёвен. Они плотно связаны резиновыми верёвками в несколько оборотов, что не даёт связке развалиться.
Если считать ещё те брёвна, что внутри, их в сумме получается около ста штук.
Над кипой брёвен на белой стене балуется тень – её роняет пропускающее мимо себя свет дома дерево, под которым я только что похоронила Ама. Наблюдая за зрелищем, напоминавшим бесшумное волнение нескольких человеческих рук, я вдруг понимаю, что именно на фоне этой стены Инсон брала у себя интервью в последнем фильме. Форма тени оттуда была почти идентична той, что сейчас танцевала на этой стене.
Инсон работала над этой лентой ещё до того, как переехала сюда, так что в то время это помещение, скорее всего, использовали в качестве склада. Плечо, колено, неровная линия шеи Инсон словно случайно попали в уголки кадра, пока большую часть картинки занимала стена с колеблющейся тенью. Что-то в ней было настораживающее. Словно кто-то был против того, что сказал человек в кадре, и этот кто-то размахивал руками в негодовании, со всей силы выбрасывая конечности в разные стороны и резко возвращая обратно. Эти движения добавляли интервью ощущение диссонанса – но так будто и было задумано.
Потом я пошла искать ту пещеру, но безуспешно.
Я несколько раз копалась в воспоминаниях, но это не помогло.
Нет, это был не сон.
В последний раз я ходила туда, когда мне было девять лет.
Интервью начиналось с этих слов – без какого-либо вступления. Вопросы то ли вырезали в процессе редактирования, то ли их никогда и не было.
На этом острове входы в пещеры узкие. В них еле может пролезть один человек, так что одного камня будет достаточно, чтобы скрыться от других. Но внутри они кажутся бесконечными. В 1948 году все жители одной деревни целиком укрылись в такой пещере.
И тут резко картинка сменяется лесом – его словно снимали с камеры, нацепленной на лоб. Всё пространство было заполонено огромными лиственными деревьями, сотрясавшимися на ветру. Их верхушки не давали солнечному свету пробиваться к земле, так что трава там не росла и внизу было темно, будто всегда вечерело. Огромные листья, свисающие с веток выпуклые корни, похожие на разбухшие суставы великанов, сдержанные узоры просочившегося солнечного света и скрипящая под ногами земля – всё сопровождало камеру.
Пещера, в которую мы ходили с отцом, была не такая большая. Там уместилось бы только человек десять.
Изображение возвращается к белой стене – на освещённом солнцем колене Инсон переплетены обе её руки. Какое-то время ветра не было, но как только он поднялся, ветки дерева зашевелились, будто длинные пустые рукава. Его тень, чётко отображаясь на стене, своей раскидистостью напоминала лист папоротника.
Я помню, что воздух там всегда был влажный. И что каждый раз, когда мы туда приходили, шёл дождь или снег. Сейчас мне кажется, что это не совпадение – отец, скорее всего, ходил туда из-за низкого давления, вот я и не помню, чтобы мы там были в ясную погоду. У некоторых людей ведь болят суставы или мышцы во время дождя и снегопада.
Голос сменился шёпотом.
«Спокойнее», – часто говорил отец, когда мы туда приходили.
Огромная тень, напоминавшая лист папоротника, поползла вверх по стене и беззвучно растворилась.
Это значит, что нужно задержать дыхание, не двигаться, не издавать ни звука.
Она расцепила руки и вновь крепко переплела пальцы.
Я помню, что через камень, перекрывавший вход, пробивался свет. И то, что отец снимал с себя плотный джемпер и надевал на меня. И что он прикладывал свою руку к моему лбу, хоть у меня и не было температуры, и тихим голосом говорил:
«Не болей. И хорошенечко запомни: в здоровом теле – здоровый дух!»
Когда я шёпотом его просила вернуться домой, он тихо, но решительно мне отвечал:
«Мы с тобой туда пойти не можем, доченька».
А когда я спрашивала его, как мне спать в таком холодном месте, он невнятно бормотал:
«Наступила ночь… Военная операция».
«Мама будет ждать».
Я почувствовала, что, произнося слово «мама», отец весь вздрогнул, будто по нему пробежался ток.
«А ведь я говорил идти с нами».
Я помню выражение его лица перед тем, как лучик света, пробивающийся через камень, погас – его глаза, уставившиеся на этот луч, и поседевшие волосы блистали, словно стеклянные бусы.
«Кто ж знал, что так будет… Чёрт ведь её заставишь ещё пойти… Надо было хотя б тебя спасти, ты ж ни в чём неповинный ребёночек наш».
Тогда ещё я не понимала, какие мысли бродили в его голове, но я знала, что каждый раз, когда его настигало отчаяние, он брал меня за руку. От его рук, крепко схвативших мои, исходили волны энергии – словно он выжимал одежду после стирки, позволяя потокам лишней воды устремляться вниз.
На экране появилась карта острова овальной формы, протянувшегося с запада на восток. С пометкой в субтитрах – «Материалы американской армии, 1948 год» – с побережья тянулась пятикилометровая пограничная линия. Потом в субтитрах приводится текст с приказом эвакуировать всех с этой территории, включая гору Халласан, а всех оставшихся людей считать мятежниками и расстрелять вне зависимости от причины их пребывания там. После этого картинка сменяется до удивления бесшумной, чёткой чёрно-белой видеозаписью – горят соломенные крыши. Клубы дыма и языки пламени взмывают в небо. Солдаты в выцветшей форме со штыковыми винтовками за спиной перепрыгивают базальтовое ограждение.
Тьма.
Всё, что я помню, – это тьма.
Иногда я засыпала, а когда просыпалась, всё казалось эфемерным – что я не дома, а в пещере – в этой темноте, где я не видела отца. Только спустя какое-то время понимала, что он всё ещё держит меня за руку. Если бы не его рука, я бы закричала – в надежде, что мама услышит, или же просто заплакала. Наверное, отец это понимал и поэтому держал мою ладонь в своей. Возможно, в той пещере мы закалялись, готовясь к тому, что наши рты будут заткнуты чужими руками. Я старалась не издавать звуков даже когда засыпала – на случай, если мимо нашей пещеры пройдут те существа.
Дальше на экране показывается видео, где жители деревень, усаженные в грузовики, которые были заполнены высушенным мискантусом, едут в гору. За ними, судя по всему, ехала другая машина – с этого ракурса снимала камера. Спереди и сзади открытого кузова стояли жандармы, а между ними вплотную, толкаясь плечами и спинами, рассажены десятки стариков и женщин, обнимающих своих детей. Девочка с короткими волосами, на вид лет пять, сидя боком, прижимается к молодой девушке – видимо, её мать – и пристально смотрит в линзу камеры, пока не исчезает за углом кадра.