Может, споём, Ама?
Я не успеваю закончить вопрос, а Ама уже начинает петь. Пока он сидит у меня на плече, я сажусь на корточки и начинаю раскапывать землю – у меня нет ни лопаты, ни мотыги. Я скребу оледеневшую землю голыми руками. Ломающиеся ногти и брызжущая кровь меня не останавливают. Но тут прерывается пение попугая – я поднимаю голову. И как тогда, когда я очнулась в канаве высохшей речки, во всепоглощающей тьме на мой лоб, губной желобок и губы падает мокрый снег.
Его удары пробуждают меня, и я осознаю, что это и не высохшая речка, и не двор, а комната Инсон. В промежутке между снами и реальностью я понимаю, что мне нужен тот лобзик, чтобы всё это от себя отогнать, чтобы всё это обошло меня стороной.
– Хорошо вам провести время, – шепчет мать Инсон мне на ушко. Её рука, что я держу в своих, такая же холодная и маленькая, как и мёртвый попугай.
Кёнха, птицы всегда выглядят здоровыми, но это не так.
Они до самого конца будут сидеть на этой жердочке, а когда упадут, будет уже слишком поздно.
Окна и дверь трещат с такой силой, будто они сейчас разорвутся на куски. Может, это ветер, а может, и правда кто-то пришёл. Может, они пришли за кем-то, чтобы заколоть и сжечь. Напялить одежду с изображением мишени, привязать к дереву – к тому, что размахивает своими рукавами-лезвиями.
Жар окутывает мой рассудок. Кажется, я пришла сюда за смертью.
Я пришла в этот дом умирать.
Я пришла сюда изрезаться, исколоться, обмотать шею верёвкой и сгореть.
В этом доме, что развалится клубами дыма
И рухнет подле сложенных брёвен, напоминающих куски раздробленного великана.
Часть втораяНочь
Я не прощаюсь
Море отступает. Волны, ранее поднимавшиеся на высоту скал, освободили берег – всей своей мощью пятятся назад. На горизонте виднеется базальтовая пустыня. Возвышенности под морем, похожие на громоздкие могилы, отсвечивают чёрным. Тысячи не сумевших спокойно вместе уплыть рыб, ворочаясь, сверкают своей чешуёй. На скалистой поверхности разбросаны белые кости – то ли китов, то ли акул – потонувшие корабли, лоснящаяся арматура, износившиеся паруса с гниющими мачтами.
Море исчезло из поля зрения. «Это уже не остров», – подумала я, вглядываясь в горизонт чёрной пустыни.
Оглядываюсь. Поднимающиеся к заснеженным верхушкам гор склоны напоминают каркас веера. Все деревья окрасились в пепельный цвет, будто их жгли. Без листьев и веток, больше похожие на безмолвные колонны дымчатого оттенка, они опускают свой взгляд на чёрную пустыню.
«Что произошло?»
Я чувствовала, как что-то силой удерживает мои губы сомкнутыми, не давая раскрыть рот.
«Где все листья, ветки?»
Ответ, которого я боялась, застрял у меня в горле.
Они все погибли.
Пытаясь сглотнуть правду, я стискиваю зубы, мою шею накрывает боль, словно её разрывают резвящиеся птицы.
«Они все погибли».
Эта правда, раскрыв свой клюв и оголив когти, впилась в мой рот. Не в силах выплюнуть её, будто глотку мне забили ватой, я трясла своей головой.
Надвигается.
Падает.
Летит.
Рассыпается.
Спускается.
Валится.
Грядёт.
Скапливается.
Накрывает.
И всё стирает.
Я не знаю, почему кошмары оставили меня. То ли я их поборола, то ли они, покромсав меня, прошли дальше. В какой-то момент под веками я видела только снег. После снегопада он скапливался и леденел.
Я лежала в просачивающемся сквозь веки сизом свете. Открыв глаза, я обращаю взгляд на окно на западе. Слабый до такой степени, что не откидывал чётких теней, свет тихо освещал комнату. Длинное чёрное пальто Инсон висело на стене с поникшими плечами, словно погрузившееся в мысли.
Кажется, жар спал. Больше не тошнит, мигрень утихла. Всё тело ослабло как после обезболивающего укола. Порезы под глазами больше не ныли от боли.
Протянув руку за матрас, ощупываю пол – холодный, как лёд. От выдоха в воздухе клубится пар. Опёршись на линолеум, поднимаю своё тело. Достаю из комода шерстяные носки и надеваю их, накидываю поверх дафлкота[34] увесистое пальто Инсон. Она носила его ещё в Сеуле – это то самое, к которому она изнутри пришила старый кардиган. На конце рукавов повылезали ворсинки, смахивавшие на капельки воды. В правом кармане оказались ещё не совсем высохшие мандариновые шкурки. Я застегнула пальто до шеи, ощущая при этом запах смолы.
Переступив порог прикрытой задвижной двери, выхожу в коридор. За стеклянным окном сизого оттенка виднеется падающий снег – казалось, будто это беззвучно падали тысячи птиц.
Стрелка нависших над холодильником часов указывала четыре часа. В четыре утра так светло быть не может, значит, сейчас четыре вечера.
В горле просохло.
Я попробовала включить кран в раковине, но, как и ожидалось, воды не было. К счастью, вода в кастрюле, которую я заполнила сразу после того, как отключили воду и электричество, была чистая. Приложившись к кастрюле губами, я глотнула один раз, затем второй. Я стояла, ощущая омывающую моё тело изнутри прохладную воду, а потом нагнулась и собрала оставшиеся мелкие осколки разбитой кружки.
Чтобы собрать всё, что разлетелось по полу, нужны метла и совок. Насколько я помнила, Инсон хранила их у входных ворот, я направилась туда через коридор. Проходя мимо, я краем глаза заметила ручной фонарик, лежавший на полке для обуви. Взяв тяжёлый фонарик, я нажала на кнопку – и загорелся свет. Он показался слабоватым, но так, скорее, кажется из-за дневного солнца. «Может, батарейки садятся?» – подумала я, направив в коридор луч света.
В миг прервался вдох. Я услышала птичье щебетание.
Внутри освещённой бледным светом клетки, ещё раз пискнув, на жердочке уселся попугай.
Ама.
Толчками вырывающийся из меня голос разнёсся в окружающей тишине.
– Но ведь ты умер…
Я подошла к приоткрытой дверце клетки, что не запирала этой ночью. Так же как и тогда, по клетке была разбросана шелуха, а блюдце для воды было напрочь иссушено. Коротенькие белые пёрышки, пушистые, как вата, взъерошившись на темечке и груди Ама, на вид казались очень мягкими. Длинное белое оперение блестело. Поворачивая голову, словно в поисках меня, оба глаза его мерцали как чёрные бобы.
– Но я ведь тебя похоронила. Вчера ночью.
«Это сон?» – вопрошаю я себя, и в этот же миг, словно поджидая этого вопроса, боль в ранах под глазами снова заявляет о себе. Ледяной холод пола в коридоре просачивается сквозь шерстяные носки. Выдыхая в свежий морозный воздух, я вижу облачка пара. Оборачиваюсь, чтобы взглянуть в окно на снегопад во дворе. Под деревом, что за ночь до неузнаваемости покрылось снегом, как доспехами – «Я похоронила тебя под тем деревом».
Не может быть такого, чтобы он сам сюда вернулся. Он, что, вырвался из платка, в который я запихнула и обернула его? Распутал перевязанные плотным узлом нитки? Отворил твёрдо по углам вбитую крышку алюминиевой коробки? Разорвал нити, которыми я опутала замотанную в ткань коробку? Выбрался из обмороженного могильного холма, взлетел, взрывая крыльями наваливший снег, ворвался в дом через закрытую дверь и уселся на жердочку в клетке?
– Пи-и! – ещё раз воскликнул Ама. Всё так же склонив головку, он смотрел на меня блестящими мокрыми глазами.
Дай ему воды.
Словно поклоняясь неслышному голосу Инсон, я подошла к раковине. Отлив немного воды в миску из большой кастрюли, я пошла с ней, на каждом шагу расплёскивая воду, к клетке. Пока я наполняла миску, Ама неподвижно ждал. И только когда я с наполовину опустошённой миской сделала шаг назад, он раскрыл свои крылья и подлетел к жердочке напротив миски с водой.
– Совсем иссох, да? – спросила я, наблюдая за повторяющимися движениями Ама – набирает клюв воды, поднимает голову вверх и глотает её. Закончив, он снова повернул голову в мою сторону.
– Ты, что, даже после смерти голоден?
Когда я осознала, что мне не понять, о чём говорят его чёрные мерцающие глаза, Ама снова склонил голову – раскрыл клювик, набрал воды и, подняв голову, сглотнул её.
Я включила ручной фонарик – нужно осмотреть потемневшую камеру холодильника. Замоченный клейкий рис, половина бруска тофу в воде и немного овощей – вся эта еда была для Инсон. Для попугаев запасы у неё поразнообразнее и пощедрее. Разных размеров плотно закрытые стеклянные банки, прозрачные контейнеры для закусок, пластиковые пакеты с застёжкой – всё было заполнено гранулами, просом, сушёным виноградом и клюквой, нарезанными грецкими орехами и миндалем. Лапша, которую Инсон использовала в качестве закуски для попугаев, была за дверцей в шкафчике. В открытой пачке сухой лапши осталась ещё где-то половина, и были ещё две нераспечатанные…
А что они обычно едят? Нужно за раз всего понемногу давать или только пару штук, но навалом? И что предназначается для закусок? Не знаю. Я решила взять просо, сушёную клюкву и грецкий орех, когда из клетки донёсся шум. Ама клювом наполовину отворил дверцу клетки и выбрался. Размахивая крыльями, он чуть было не влетел в потолок, но, успев свернуть, обрисовал в воздухе круг и приземлился на кухонный стол.
Инсон как-то говорила, что вне клетки их нужно кормить только закусками, а основную еду подавать только в клетку. Иначе они перестанут возвращаться в клетку, а так их будет трудно укладывать спать и вообще весь распорядок дня начнёт сыпаться. Но разве мёртвым попугаям есть дело до этого распорядка?
Достав большую керамическую тарелку с верхней полки над раковиной, я насыпала в неё горсточку проса. Тонко нашинковав сушёную клюкву, я положила её рядышком. Грецкий орех мело покрошила и вложила в серединку тарелки, а в блюдце для соевого соуса налила воды и поставила сбоку.