– Кушай, Ама, – сказала я, опустив тарелку на кухонный стол.
Однако Ама снова пискнул, словно что-то было не так.
– Всё в порядке, – сказала я. – Иди сюда, кушай.
Он пешком подошёл к тарелке. Сначала склевал просо и попил воды. После каждого зёрнышка он промачивал горло, но клюкву сначала ел по два кусочка и потом запивал двумя глотками воды.
– Проголодался, да?
Не успев это сказать, я резко почувствовала дикий голод. Достав из пластикового пакетика горсть сушёных фруктов и целиком вложив её в рот, я ощутила, как во рту разливается поразительно сладкий привкус. «Было бы у меня электричество, я бы приготовила чего-нибудь тёпленького на плите», – подумала я. Рисовую кашу, например. Или обжарила бы тофу из холодильника до золотистой корочки.
Наложив себе в маленькую тарелочку немного сырого тофу и грецкого ореха, я положила её с противоположной стороны от Ама, а потом, налив себе стакан воды, уселась напротив него. Разом умяв пропитанное рассолом солоноватое тофу, я спросила у попугая:
– Как думаешь, когда снег кончится?
Склонённая к блюдцу с водой голова Ама была маленькой и круглой, похожей на каштан. Глядя на его шею, я подумала, что, если коснусь её, она может оказаться тёплой. Как ни смотри, мне не верилось, что он мёртв.
– Ама, это ведь не сон, да?
Я наблюдала за тем, как снежинок становилось всё больше в сумерках за окном, как они падали вертикалями и заполняли пространство. Укутанное снегом дерево, под которым я захоронила Ама, застыло.
– Мне это снится, да?
Я протянула руку к Ама, который закончил есть. Он, как ни в чём не бывало, шажками взобрался на мою ладонь, и как только его грубые лапки впились в мою кожу, весь холод иссяк, словно в моём сердце и глазах вновь воспылало пламя.
Я погладила его по шее. Склоняя голову, он будто просил ещё – я гладила ещё, и ещё, и ещё. Водила пальцами по его шее, пока он не перестал её изгибать.
Он взлетел, словно ему надоело, и переместился на подоконник. Продолжая смотреть на него, я притянула обратно свою ладонь, на которой он только что стоял своими шершавыми лапками, и сжала её, всё ещё чувствуя в ней его еле ощутимый вес.
– Там же холодно, Ама, – сказала я. – Продувает, наверное.
«Хотя после смерти, может, холод уже не ощущаешь», – сразу же подумала я. Но ведь он был голоден, значит, и холод тоже чувствовать должен… Тогда я вспомнила о печке в мастерской. Если разжечь в ней огонь, то там будет потеплее, чем здесь. И можно будет даже приготовить кашу в кастрюле.
– Подожди меня здесь, Ама, – сказала я, вставая из-за стола. – Я зажгу огонь и вернусь.
Он слетел с подоконника, подлетел к абажуру лампы и, усевшись там, длинно пропищал. Дёргавшиеся из стороны в сторону провода лампы создавали впечатление, что Ама катается на качелях, и я рассмеялась.
– Скоро вернусь.
От моих ночных следов во дворе и мастерской ничего не осталось, так что пришлось прокладывать путь сызнова. От погребённой под снегом лопаты виднелась одна только рукоятка, за которую я её и вытянула, хорошенько встряхнув. Через миг я останавливаюсь – самые крупные снежинки в моей жизни всегда оказывались на задней части ладони.
Когда снежинка только приземляется, холода совсем не ощущается, словно она даже не касается кожи. И только когда детали кристаллика начинают размываться, обращаясь в лёд, начинаешь чувствовать слабое давление, лёгкий вес. Лёд постепенно тает, белый цвет растворяется, и на кожном покрове остаются капли воды – словно моя кожа впитывает в себя белый цвет, оставляя лишь водные молекулы.
«Ничего подобного в мире больше нет», – думаю я. Такой утончённой структуры больше нигде нет. Такой холодной и невесомой. До самого растворения остающейся такой нежной.
Заворожённая, я набираю в ладонь горсть снега, сжимаю её и раскрываю обратно. Он такой же воздушно-лёгкий, как перья птицы. Пока ладонь розовеет, снежинки, впитывая её тепло, обращаются в самый нежный на свете лёд.
«Я никогда не забуду, – думаю я про себя. – Никогда не забуду это ощущение лёгкости».
Придя в себя и ощутив окружающий холод, я стряхиваю снег с ладони. Намокшую руку вытираю о полу пальто, а после начинаю тереть её о другую руку – но почему-то она не согревается, словно тем снежинкам моё тело отдало всё своё тепло. В груди – дрожь.
Расчистив скопившийся перед дверью мастерской, выходящей во двор, снег, я выкручиваю ручку и тяну дверь на себя. Свет со двора длинно протягивается в дотоле погружённое во тьму помещение. Стоя спиной к свету, я включаю ручной фонарик. Луч, подрагивающий вместе с моей рукой, падает на печь. Направившись к ней, я аккуратно ступаю по полу, пытаясь не наступить на следы крови. Подходя к верстаку, на который падает тень дробилки, я намертво застыла – передо мной показалось нечто черноватое, похожее на человека.
Тёмная круглая фигура начала дёргаться и вытягиваться. Это было съёжившиеся тело, что начало разгибаться – оно разогнуло колени и ступило ногами на землю. Закрытое руками лицо обернулось в мою сторону.
– Кёнха…
Скрипящий голос словно только проснувшегося человека разогнал тишину.
Невольно мне подумалось, что этому телу нельзя дать увидеть следы крови, так что я, неосознанно выключив фонарик, спрятала его за спиной. Слабо просачивающийся из-за двери сизый свет слегка освещал лицо Инсон – её лицо я узнала бы и без фонарика.
– Когда ты приехала?
Кожа на её лице выглядела почти такой же бледной и исхудалой, как и в больнице. Пока она руками протирала глаза, я заметила, что её правая рука не была ранена – ни следа крови.
– Приехала и даже не предупредила.
Казавшиеся в темноте крупнее обычного глаза Инсон пронзали меня взглядом.
– У тебя на лице царапины.
– Об деревья поцарапалась.
– Ох, – потемнели её вздыхающие глаза. – А чего ты тут в темноте? – спросила Инсон тихим голосом. В ответ я, словно разговаривая с собой, пробормотала себе под нос:
– Я свет не выключала.
Приметив её глубокие морщинки на переносице, я ответила на её вопрос:
– Выключили электричество.
– Откуда ты знаешь? – спросила она, отводя взгляд с меня на дверь позади, будто ответа она слышать и не хотела.
– Это когда столько снега навалило? – сказала Инсон, но будто адресуя вопрос не мне, а себе.
Мне это снится?
Она неподвижно наблюдала за постепенно тяжелеющими в полёте, словно белые птицы, падающими снежинками. Когда она наконец обратила взгляд ко мне, я осознала, что её лицо как-то незаметно меняется. Её теплота, которая была мне так дорога последние двадцать лет, словно мигом покинула её, а глаза, нежно мерцавшие, будто вобрали в себя воды.
– Я здесь обычно никогда не сплю, что это на меня нашло? – сказала она мягким голосом с нотой раздражения. Она обняла себя за плечи руками, словно ей было холодно, и спросила меня:
– Ты не мёрзнешь?
От знакомой мне улыбки к её глазам пробрались крошечные морщинки.
– Может, разведём огонь?
Я тихо наблюдала за тем, как Инсон, открыв маленькую дверцу под печкой, накладывает туда небольшого размера дрова. На ней была рабочая форма, старые джинсы и рабочая обувь – шею обтягивал серый свитер, поверх которого был накинут выпрямленный коричневый передник. Всё это покрывал не застёгнутый, привычный чёрный пуховик, рукава которого были засучены – наверное потому, что своей громоздкостью они мешали в работе – и из них выглядывали тощие запястья. Правой рукой – не раненой, не зашитой, не покрытой кровью правой рукой Инсон взяла пару горсток опилок из ведра и закинула в печь поверх дров. Взяв спичку, она чиркнула её о бок восьмигранной спичечной коробки и сказала:
– В Сеуле теперь такие, даже если захочешь, не найдёшь.
Пока Инсон ждала, когда пламя с опилок перекинется на дрова, лицо её со стороны выглядело умиротворённым и угрюмым.
– Я купила их в магазинчике напротив остановки. Этим спичкам, наверное, уже не первый десяток пошёл, но горят хорошо.
На её глаза и горбинку носа пал свет всколыхнувшегося пламени.
– Садись, – сказала Инсон, притянув к печке единственный трёхногий стульчик.
– А ты куда сядешь?
Не отвечая, Инсон, подпрыгнув, уселась поверх верстака. Словно не замечая следов от своей же крови на электрической пиле, она медленно болтала свисающими вниз ногами, будто ребёнок.
С убранными за спину руками я присела на стул. Пока Инсон смотрела на печь, фонарик, что я до сих пор держала за спиной, я аккуратно положила под стул. На полу лежало бревно, вырезанной стороной кверху, оно слегка касалось моей ноги. Залетая и падая на кровяные пятна этого бревна, снежинки таяли и оставляли за собой тёмные следы.
Я посмотрела на две вентиляционные щели у печки – словно там были чьи-то глаза – в них полыхало пламя. Огонь бушевал между дров, и слышался звук трескающейся коры.
– Я много о тебе думала.
Я посмотрела на Инсон – она смотрела на те два отверстия.
– Так много, что мне казалось, что когда-нибудь мы точно будем вместе.
Пламя в её глазах беззвучно поплясывало. Больше ничего она не спросила, и была как никогда спокойна и непоколебима – так напоминала себя, что ко мне невольно прокралась мысль: я не уверена, настоящая ли она или нет. Может, она, как всегда, всё это время была здесь, занимаясь плотничеством, а произошедшее в Сеуле и здесь – лишь бред мертвеца.
– В любом случае, я хотела тебе это показать, – сказала Инсон, показав на опирающиеся о стену брёвна.
– На что они, по-твоему, похожи?
Я ответила честно:
– На людей.
– Да, изначально я подгоняла их под человеческий рост.
Казалось, что она продолжит, объяснив причину, почему решила делать их другого размера, но она промолчала. Облокачиваясь руками о верстак и спустившись на пол, она тихо спросила: