– Чаю?
Со спины я наблюдала за Инсон, широкими шагами направившейся через всю мастерскую к внешней двери, ведущей в лес.
– Вообще, можно было бы огонь и в доме развести, но… Это вредно для Ама, так что давай тут посидим, – чуть громче – ровно настолько, насколько она отошла от меня – сказала Инсон.
Она открыла внешнюю дверь, в помещении стало светлее. Инсон открыла маленький холодильник с выключенным светом сбоку от двери – но в морозилку проникал свет с улицы – и параллельно напевала куплет неизвестной мне песни. Наверное, она снова хочет заварить те кислые пресные горные ягоды.
– Как назовём? – сказала Инсон, вытащив содержимое из контейнера деревянной ложкой и положив в чайник. – Наш проект, – улыбаясь продолжила она, пока наливала воду. – Просто я подумала, что никогда не спрашивала у тебя.
– Я не прощаюсь, – ответила я.
Инсон направилась ко мне, держа в руках чайник с двумя кружками, и повторила себе: «Я не прощаюсь».
Через открытые двери врывался ветер, и внутри вентиляционных отверстий виднелось пламя. Инсон поставила чайник на покрасневшую дотемна поверхность печи. Капли, оставшиеся на чайнике, в миг обернулись в пар и раздался звук сыплющегося песка.
Не обмениваясь даже взглядами, мы обе сидели молча. Когда послышался звук бурлящей воды, Инсон оборвала тишину.
– То есть просто кому-то не махать вслед? Или же совсем не прощаться?
Из носа чайника ещё пока не пошёл пар, значит, до полного закипания воды ещё нужно подождать.
– Не до конца попрощаться?
Из чайника повалил пар, плотно прилегавшая крышка начала дрыгаться – наполовину открываясь и после падая обратно.
– Или откладывается прощание? Бессрочно?
Нижняя часть видневшегося из-за внешней двери леса почти стемнела. Покрывшись округлыми хрупкими снежными контурами, подножия деревьев слабо мерцали в полусумраке.
«Смогу ли я пробраться через эту темноту?» – подумала я. Теперь, в отличие от прошедшей ночи, у меня есть фонарик. Хотя, с другой стороны, за это время снега навалило. И даже если я смогу добраться до автобусной остановки, до уездного города П. сейчас автобусы не ходят. Чтобы позвонить в больницу, где лежит Инсон, нужно будет стучаться в дома со светом, просить одолжить телефон. «А вдруг у неё оборвались сшитые нервные окончания? – подумала я. – Или, может, ей сделали операцию с разрезанием плеч? Может, анестезию неудачно ввели? Или ещё что другое произошло…»
Словно не желая слышать мой ответ, Инсон натянула на правую руку рабочую перчатку. Взяв за ручку громыхающий будто от злости чайник, она начала вливать воду в ровно расставленные на верстаке кружки.
– Помнишь, что тебя волновало больше всего? – спросила Инсон, протягивая мне первой кружку с водой. Это был не тутовник. От светлого чая салатового оттенка исходил травяной запах.
– Ты боялась, что на Чеджудо снег не падает, – рассмеявшись, сказала Инсон, облокотившись о верстак с кружкой в руке. Губами с этой же улыбкой она коснулась кружки. Разве духи могут пить такую горячую жидкость?
– Что это за чай? – спросила я.
– Я добавила листья северной сазаморфы.
Я тоже коснулась губами кружки. Пустив глоток по пищеводу, я поняла, как долго я ждала этого ощущения – ощущения протекающей горячей жидкости – настолько горячей, что обжигает язык. Желудок обдало теплом.
– В детстве у меня были родственники, которые к нам приезжали, и они вместо воды пили это, – сказала Инсон. – Они часто ходили срывать листочки сазаморфы в горы, в том числе и потому, что это помогает от неврастении.
Когда мои глаза столкнулись с взглядом Инсон, оторвавшей губы от кружки, я задумалась: «Интересно, она ощущает протекающую в животе жидкость?» Если она – дух, то значит, я жива, но если она жива, то значит, я пришла сюда в виде духа. То есть только одна из нас может чувствовать этот горячий чай.
В стороне леса послышался хруст веток – я резко дёрнула голову в его сторону.
– Это от того, что ветер не дует, – словно пытаясь успокоить, сказала Инсон. – Снег скапливается, и ветки не выдерживают веса.
Синевато-белый свет освещал верхушки деревьев. Без конца падающий снег, преисполненный этим тусклым светом, продолжал накрывать собой деревья.
Я выпила ещё чая – чем больше мой желудок наполнялся горячим напитком, тем расслабленнее становились мои съёжившиеся плечи и тем больше выпрямлялась спина. Держа в руке опустошённую наполовину кружку, я выпрямилась и сказала:
– Я тоже кое-что хочу спросить…
Инсон вытянула плечи вперёд – в знак того, что она готова выслушать.
– Как жизнь?
Инсон ещё больше склонила своё тело вперёд.
– В плане, здесь, в одиночестве.
Улыбнувшись, Инсон спросила в ответ:
– Здесь? А что здесь такого?
В доме, рядом с которым нет ни фонарей, ни соседей. Когда выпадает снег, дом оторван от всего мира, нет ни воды, ни электричества. В доме, где ночами напролёт дерево размахивает своими ручищами, в доме, от которого в паре минутах сожжённая, вырезанная деревня.
Этого я не сказала, а Инсон, отрицая сказанное мною до этого, добавила:
– Да и я не одна.
Её лицо заблестело утихомиренной любовью.
– У меня ведь есть Ама.
Свет в её глазах ненадолго померк, но через мгновение она снова угрюмо воспрянула.
– Ами умер, пару месяцев назад. Ама четыре дня пил одну только воду, даже не притрагивался к тутовнику, который он так любит.
Инсон прервалась.
– С утра всё, конечно, было нормально, но, когда я вечером вернулась в дом, у Ами глаза странным образом немного потускнели. Я повезла его в клинику, но через день он умер.
Тянущийся от леса сумрак быстро сгущался. Чем темнее становилось, тем отчётливее багровели вентиляционные щели у печки.
– Почему он даже никак не намекнул, что ему плохо? Будто я ему была чужая… – сказала Инсон, наблюдая за красным светом в отверстиях. Словно если долго смотреть в это напоминающее два горящих глаза пламя, из него, как ржавая вода, польются грозные упрёки.
– Мы ведь даже разговаривали, ты видела, – сказала Инсон, спустившись с верстака.
– Хотя, на самом деле, мы ни о чём не говорили – они ведь птицы, а я – человек.
Она привычными движениями надела на руки рабочие перчатки и открыла раскалённую дверцу печи – исходящий от печи жар коснулся моего лица.
– Но это ещё не конец, – прорвавшись сквозь этот горячий воздух послышался её голос. – Мы с ним ещё не полностью разлучились, пока.
Не зная, как её утешить, я тихо спросила:
– Где ты его похоронила?
– Во дворе, – ответила Инсон, закрывая палящую печь.
– Где во дворе?
– Под деревом, – сказала она, уставившись в стену со стороны двора, окна туда не выходили.
– Помнишь дерево, которое ты приняла за человека?
И тут я поняла, что, возможно, своими же руками я раскопала его могилу, лопатой искрошила кости и пальцами раскидала останки.
Когда Инсон протянула мне руку, я сначала ошибочно подумала, что она хочет пожать руки – но она попросила мою пустую кружку. Поставив две кружки на верстак, она сказала:
«Пойдём».
В этот момент я поняла, что за всё это время мы ни разу не коснулись друг друга. Обычно, когда мы встречались после долгой разлуки, мы обнимались. А пока спрашивали друг у друга, как дела, вспоминали, как давно в последний раз встречались, мы держались за руки. Может, мы неосознанно держимся друг от друга подальше? Как если бы смерть была заразной?
– Будешь бобовую кашу? – спросила Инсон, обернувшись ко мне голубоватой спиной и направившись к внешней двери.
– Я знаю, ты любишь её.
Инсон, протянув руку, закрыла за собой внешнюю дверь, и стало так темно, что было трудно разобрать выражение её лица.
– А разве для каши не нужно заранее оставлять бобы замачиваться? – спросила я, пока она, стоя ко мне задом, запирала замок на двери.
– Я заморозила немного замоченных бобов. Без электричества миксером их не раздробишь, так что они будут вязковаты, но так тоже вкусно.
Я последовала за Инсон, широким шагом устремившейся к внутренней двери. Я шагала прямо за ней, и удивительным образом она ни разу не ступила ни на брёвна, ни на следы крови. Перед тем как выйти, я обернулась и посмотрела на печку. Те две вентиляционные щели по бокам от печи всё так же горели красным цветом, напоминая глаза.
Снаружи сильно стемнело, Инсон ждала меня под снегом. Снежинки медленно, словно перья птиц, падали вниз, поэтому их кристаллическую форму было видно даже в растворяющемся полусумраке.
Тени
Аккуратно отворив входную дверь, Инсон обернулась ко мне и, приложив указательный палец к губам, сказала:
– Ама, скорее всего, спит, давай будем потише.
Снаружи я наблюдала за тем, как Инсон, разглядывая всё в окутавшем нас сумраке, открыла шкафчик для обуви и нащупала полки.
– А где фонарик? – пробормотала Инсон, тяжело вздохнув, напоминая расстроенного ребёнка. – А, точно! Есть же свечи.
Инсон повернулась в мою сторону, чтобы зажечь свет. Откуда-то она достала маленький, словно подарочный, спичечный коробок и вынула спичку. После короткого отзвука чиркнувшей по картону серной головки вспыхнул огонёк. Она поднесла спичку к фитилю свечи и, когда тот загорелся, потрясла спичку, чтобы потушить.
– Заходи, – шёпотом она пригласила меня, сняв рабочую обувь и пройдя в коридор.
Закрыв за собой входную дверь, я пошла за ней. Через окно просочилась тень – небо ещё не совсем почернело – и падение тысяч снежинок отпечатывалось на светотеневом пятне по эту сторону окна.
Я посмотрела вверх на лампу над кухонным столом, на которой сидел Ама. Видимо, он уже вернулся в клетку. Или, может, уже уснул, как и сказала Инсон? Разве мертвецы спят?
Инсон нагнулась над кухонным столом и, призадумавшись, наблюдала за тем, как воск медленно стекает по свече на поверхность стола. Когда воска накапало достаточно, она вдавила в него