свечу и держала её, пока воск не застыл, обретя молочный оттенок.
– Кёнха, – подозвала меня Инсон, не поднимая головы. – Можешь накрыть клетку, пожалуйста?
Поднявшись, я подошла к клетке. Дверца, которую Ама открыл клювом, всё так же была открыта. Кроме раскиданной шелухи и наполовину опустошённого блюдца с водой, внутри ничего не было. Когда я подобрала подвешенную на углу стола ткань, чтобы накрыть пустую клетку, Инсон спросила:
– Спит, да?
Я пошла на кухню и, как ни в чём не бывало, уселась за стол – словно я, по обыкновению, однажды вечером решила заглянуть в гости к подруге. Инсон тоже, сохраняя вид обыденности, копалась в темнеющем нутром холодильнике – словно её беспокоило только то, чем она может угостить внезапно нагрянувшую гостью.
Я взглянула на растекающуюся воском свечу и пламя, сжигавшее её. По сравнению со свирепым огнём в печи в мастерской, оно было удивительно крохотным и спокойным. Внутри колыхающегося пламени дрожала сизая точечка – будто там было живое трепещущее семя, будто до самых оранжевых краёв огня расходился пульс.
Тогда я вспомнила, как когда-то попыталась засунуть руку в пламя. Давно забытое воспоминание. Осенью выпускного года в младшей школе как-то раз учитель дополнительных занятий ненадолго вышел и предупредил нас быть аккуратнее с огнём спиртовой лампы. Но кто-то из одноклассников сказал, что если быстро пройти через пламя пальцем, то не почувствуешь ни боли, ни горячей температуры. Скрывая страх, желающие доказать свою отвагу дети встали в очередь, некоторые из них не сумели побороть боязнь и сразу же выдёргивали пальцы из пламени. Когда наконец пришла моя очередь, своим пальцем пройдя сквозь языки пламени, я почувствовала внутри них невероятно нежное ощущение и растущее давление. Мгновенное осознание того, что задерживаться нельзя, вынудило меня несколько раз повторить это движение – пока острое пламя не пробралось сквозь роговой слой кожи и эпидерму к дерме.
Я протянула руку, будто вернувшись в тот момент – и в нём мою кожу окутала неземная нежность. А когда я собиралась пропустить через пламя палец ещё раз, в коридоре что-то мелькнуло, и я подняла свой взгляд.
На белой стене беззвучно возникла тень птицы – размером с шести-семилетнего ребёнка. Мышцы крыльев и полупрозрачные перья виднелись так отчётливо, словно я глядела на них сквозь лупу.
Единственный источник света в доме – свеча передо мной. Раз там появилась тень, значит, сама птица должна быть где-то между свечой и стеной.
– Не бойся, – сказала отчётливо Инсон.
Я повернула голову в её сторону.
– Это Ами.
Ни с того, ни с сего её тело, облокотившееся спиной на раковину, показалось таким уставшим, словно готовым вот-вот рухнуть.
– Обычно он не всегда прилетает, но сегодня, видимо, решил заглянуть.
Свет от огня почти не касался её лица. Черты её расплывались в темноте, я словно смотрела на блеклое побледневшее лицо незнакомца.
– Иногда он сразу улетает, а иногда остаётся до самого утра.
Она повернулась спиной – будто этого объяснения должно было быть мне достаточно – вывернула ручку крана и пожаловалась, словно надеясь услышать хотя бы звук из крана:
– И воды нет…
За окном совсем потемнело. Прежде синевато-пепельные, снежинки исчезли. То дерево, под которым этой ночью я похоронила Ама, а Инсон несколько месяцев назад – Ами, тоже стёрлось из виду под покровом ночи.
Тогда я услышала этот звук.
Откуда-то просачивался звук трущихся друг о друга лоскутков ткани, звук проскальзывающей сквозь пальцы сырой глины. Звуки эти напоминали Инсон – не ту, что стоит сейчас со мной рядом, а ту, что лежит в сеульской больнице; ту, которая говорила глухо, словно травмировала не руку, а голосовые связки.
Отодвинув стул, я встала из-за стола и направилась к хлопочущей крыльями между стропилами и полом коридора птице – меж стропил и коридора – то ли она собиралась взлететь, то ли просто хотела усесться. Я вытянула руку в пространство между свечой и тенью – там должно было быть тело попугая.
Нет.
Несколько слов – глухим голосом – наложились друг на друга, и послышалось лишь это слово.
Нет… Нет…
Как только я подумала, что у меня галлюцинации, голос рассеялся и звуки трущихся лоскутков ткани, постепенно затихая, испарились.
За это время Инсон успела сесть за кухонный стол. Став ближе к свече, её глаза загорелись отражением пламени – возможно, поэтому она показалась мне более живой, совсем не похожей на ту уставшую Инсон, которую я только что видела у раковины.
– Когда я приехала прошлой осенью… – как только слова сорвались с моих губ, жизнь с её лица смыло прочь.
– Ами говорил то же самое.
Инсон ладонями собрала пальцы вокруг огня свечи, будто ей было холодно. Пропитавшись жаром пламени, они покраснели. Без перекрытого ладонями света вокруг стало темно.
– Он у тебя этому научился?
Она раскрыла свои пальцы – и красный, словно кровь, свет пламени, пропитав суставы, просочился наружу.
– По-моему, Ама так же говорил, – ответила Инсон, снова приблизив ладони к огню – и весь вырвавшийся свет пал на её лицо. – Когда ты слишком долго один, ты начинаешь говорить сам с собой, – покивала она головой, словно ожидая одобрения. – У них появилась привычка громко отрицать то, что я бормотала себе под нос – «Нет!»
Я не настаивала, не заставляла её, но отвечала Инсон так, словно была обязана ответить как можно подробнее.
– Они будто пытались не дать духам услышать то, что я говорила… Чтобы те ненароком не исполнили моё желание. Попугайчики словно разрывали в клочки бумажки, которые я исписала, – голос её стал столь отчётливым, что казалось, будто, изо всей силы сжав карандаш, она писала на бумаге, оставляя на ней рельефные следы. – Думаю, Ами слышал только последние части моих слов, просто принимал меня за плачущее животное и повторял.
Я не стала спрашивать, что это было за желание – мне казалось, я знала, о чём она. То, с чем мучилась я. То, что я писала и разрывала каждый день. Словно в вогнутую грудь впился наконечник стрелы.
– У тебя есть карандаш?
Инсон достала из фартука механический карандаш и протянула его мне. Взяв его, я прошла сквозь свою дрожащую от колыхающегося пламени тень в коридор. Чем ближе я подходила к стене, тем больше сокращалось расстояние между моей тенью и тенью попугая – я немного отпрянула в страхе соприкоснуться.
Вытягиваю руку с карандашом за пределы своей тени и начинаю вычерчивать им на стене контуры скачущего попугая. У них нет бинокулярного зрения, так что они постоянно вертят головой, чтобы увидеть полную картину. Интересно, что он так пытается рассмотреть? Разве, будучи тенью, можно желать что-то разглядеть?
На карандаш я сильно не давила, но грифель постоянно ломался. Опершись ладонью на покрытую тенью холодную стену и делая вдоль неё несколько шагов, я снова и снова выдавливала из карандаша новый стержень на смену сломавшемуся, продолжая чертить контуры попугая. Чтобы нарисовать макушку, я встала на носочки и полностью вытянула руки. Обрисовывая эти контуры, я обнаружила за ними другие нарисованные карандашом линии, оставленные мной прошлой осенью. Трудно было их разобрать, но, кажется, это была голова Ами. Линии тени попугая заслонили собой длинно и полого вычерченные плечи Инсон. Тогда я подумала, что, когда начнёт светать, на этой стене трудно будет что-то разобрать – скорее всего всё перемешается.
Стержень в карандаше кончился. Чувствуя страх, я обернулась в сторону кухни – мне было страшно, потому что оттуда, где должна была сидеть Инсон, не исходило ни звука, как и от затихшей птичьей клетки, накрытой тканью.
Но в темноте показались её плечи. Из распластавшейся за свечой тишины доносилось плавное тихое дыхание. Одиноким и холодным выглядел пустующий стул напротив, на котором должна сидеть я.
Когда я обратно посмотрела на стену, тень попугая дёргалась, словно она пыталась вырваться из только что начерченных мной линий. Тёмные контуры растеклись до самого потолка, попугай, словно собираясь взлететь, раскрыл свои крылья. Издав слабо слышимый писк, он исчез.
«Ама вернулся?» – подумала я, посмотрев на клетку, накрытую тканью.
Где же Ама?
Я вернулась за стол – свеча стремительно таяла. Воск стекал тремя-четырьмя ниточками, сливаясь воедино с телом свечи.
– Иногда мне кажется, что есть кто-то ещё… – сказала Инсон, подняв глаза от капель воска, напоминавших выступающие вены. – Словно осталось что-то ещё… Даже после того, как улетает Ами. А у тебя бывает такое?
Тишина.
Инсон вытянула руки вперёд, и падающая на потолок её тень всколыхнулась.
Уставившись на колыхающуюся в такт её дыханию тень, вместо ответа я задала ей вопрос:
«Давно у тебя так?»
Я посмотрела на вылезшие морщины на её лбу – у неё всегда такое выражение лица, когда она о чём-то задумывается. Может, она считает месяца? Или года? Полупрозрачный воск, скапливавшийся под пламенем, в миг перелил за края, и сразу же стал бело застывать, словно бугорки на колонне.
– После того, как я увидела кости, – ответила Инсон. – В самолёте, когда возвращалась с Маньчжурии.
Такого ответа я не ожидала, думала, что это началось либо после смерти Ами, либо после того, как умерла её мать. Значит, это произошло ещё десять лет назад, когда она жила на улице Худон.
– Той осенью мы нашли останки.
– Где? – спросила я.
– В аэропорту Чеджудо, – тихо сказала Инсон. – Под взлётной полосой…
Когда наши взгляды безмолвно столкнулись, мне показалось, что она хочет меня спросить: «Не помнишь?» Год я забыла, но статью об этом точно видела, и помню яму, отгороженную лентами.
– Тогда в передней части самолёта я взяла газетку, на одной из сторон которой внизу были фотографии этого места.