В какой-то момент задул ветер, но заметила я это не по звуку, а по движениям пламени свечки.
Обернувшись в сторону коридора, я увидела исчезающую тень птицы. Вслед за тенью размылись и нарисованные мной контуры – от темноты и расстояния стена теперь казалась бесследно пустой.
Я заметила, что Инсон тоже смотрела на ту стену – она выглядела так, будто собирается резко встать и поплестись в коридор. Чтобы снять ткань с клетки и спросить у меня: «Где он? Почему ты его не спасла?»
Но вместо этого Инсон подняла свои руки перед собой. Переворачивая, разглядывала их, словно пытаясь найти рану или шрам, которого не заметила ранее.
Ветер
Странный вид скелета в углу ямы не давал мне отвести от него взгляд.
Почти все остальные были перевёрнуты, черепами устремились в землю и раскинули конечности, но только этот скелет лежал на боку и глядел в стену, высоко подогнув колени. Обычно мы в такой позе, когда не можем уснуть, или нам больно, или же когда нас что-то гложет.
В статье под фотографией было написано, что в каждой яме было по десять человек. Предполагалось, что людей выставляли лицом к ямам, чтобы, когда их застрелили, они падали туда. И так несколько подходов.
Тогда я и подумала, что, возможно, этот скелет был в такой позе из-за того, что, когда тела закидывали землёй, этот человек ещё дышал. И по этой же причине, скорее всего, на ступнях скелета осталась резиновая обувь. И обувь, и сам скелет были некрупными, так что, вероятно, это была либо девушка, либо парень-подросток.
Я сложила ту газету и положила её в рюкзак. Уже дома разбирая вещи, я вырезала из газетки фотографии и положила их в верхний ящик стола. По ночам смотреть на них было бы трудно, так что открывала ящик я только днём, заглядывала в него и закрывала обратно. А когда наступила зима, я, словно подражая тому скелету, лежала под столом на боку, подогнув колени.
Самое странное было то, что в таком положении обычно в какой-то момент ощущалась перемена в температуре. Это чувство отличалось от того, когда зимний солнечный свет просачивался в комнату и нагревал и без того горячий пол – будто бы в комнате разрастался комок теплоты. Больше оно было похоже, будто руками касаешься ваты, или перьев, или кожи ребёнка, и чувствуешь нежность фибр. Но только оно было в разы насыщеннее, плотнее…
Тогда на границе годов я хотела снять следующий фильм по истории того человека – не зная ни имени, ни пола, ни даже сколько ему было лет. Один из тысячи тех людей, которых сразу после войны арестовали на Чеджудо и расстреляли – один маленький скелет с крошечной обувью.
Если этим человеком и правда был подросток, то он был примерно одного возраста с моей матерью. Я думала, что можно будет описать то, как сложились жизни этих двух людей – шестьдесят лет скелет под взлётной полосой каждый день наблюдал за десятками самолётов, пока моя мать жила в этом отдалённом домишке, каждую ночь пряча под ватным матрасом лобзик.
Опознать того человека я хотела с помощью скелета. Сначала я показала фотографию раскопочной команде – хотела начать с того места, где сохранились кости и резиновая обувь. Тогда же я услышала, что примерно с пятьюдесятью из ста лежащих там скелетов собираются провести генетический тест, и я подумала, что, возможно, тот самый скелет окажется среди этих пятидесяти. А после можно будет и интервью взять у родственников этого человека.
Но перед этим я собиралась взять интервью у мамы, так что я привезла с собой оборудование. Хотела начать фильм с простых вопросов – как в этом году зимний урожай, лучше ли ей спится, чем раньше. Я не хотела показывать маму в фильме. Думала снять только заправленные за уши её волосы, затылок и руки. За весь фильм полностью показать её я хотела лишь один раз – лежащую на боку на своём ватном матрасе, под которым дремал заржавевший лобзик.
Утром, сойдя с самолёта, я села в автобус, а когда приехала домой, ещё даже не пробил полдень.
Мама тогда ушла в деревню помогать со сбором урожая нового сорта мандаринов и возвращалась только к вечеру, так что к запланированному на следующий день интервью я подготовилась сама. Выбрала подходящее место и поставила стул – у белой стены склада. Поставила камеру и микрофон, присела на стул и заговорила, чтобы протестировать звук и картинку.
Тогда я не думала об отце и пещерах. И, в принципе, обычно об этом я не вспоминала. Не знаю, почему начала тогда об этом говорить. Я не могла остановиться, но и спокойно, подобно текущей воде, продолжать не могла. У той стены я хотела лишь проверить установленное оборудование, однако в итоге я потратила на это всё время – я продолжала говорить.
Пытаясь той ночью уснуть, я поняла, что планировала несколько иное. На утро маме я ни слова не сказала об интервью, налепила камеру на лоб и отправилась в ту деревню. Я тебе раньше о ней рассказывала, помнишь? Заброшенная деревня за ручьём.
Я росла совсем рядом, часто ходила к берегу той высохшей речки, но пересекла её тогда впервые. Вопреки моим ожиданиям, в деревне совсем не осталось каменных ограждений. Но даже без них чётко были видны и дороги, и дома – потому что только у них не росли деревья. Протискивавшиеся через узкие улочки строения выглядели уютно. За несколькими из них были бамбуковые заросли, верхушки бамбука бесконечно тянулись к небу – для тех пор такие хозяйства считались крупными.
Найти там дом отца было невозможно.
Ведь у меня не было ни адреса, ни какого-либо ориентира.
Я даже не слышала, где примерно он находился или какого он был размера.
Во дворе что-то упало от ветра, и послышался глухой лязг металла. Наверное, это лопата, которую я оставила у двери в мастерскую. Будто бы реагируя на этот звук, восковые капли устремились вниз по свече, напоминая толстые бусинки.
Чем сильнее становился ветер, тем неистовее колыхалось пламя свечи. Словно между потолком и пламенем было невидимое нечто, до которого пламя рьяно пыталось дотянуться, желая это невидимое нечто разрушить. Через такое огниво можно прогнать не только один палец, но и всю руку.
По всему дому громыхали оконные рамы. Тогда я подумала о том, что осевший на ветках дерева во дворе снег разметает ветер, и похожие на листья папоротника ветки запляшут вновь. А распростёршиеся за внешней дверью мастерской толстые деревья в лесу стряхнут снежный покров и распрямятся.
В том году отцу было девятнадцать лет.
У него было три младших сестры и младший брат – по возрасту от двенадцати до грудного – но души не чаял он именно в сестрёнке, что родилась в начале того года. Даже имя ей придумал он – Ынён – отговаривал дедушку (тот хотел назвать её Сунён вслед за другими – Хагён, Сугён, Джинён, Хиён). «Она ведь и так хрупкая, нежная, что, если из-за этого имени она вырастет ещё более хрупкой?[35]»
Бабушка подарила отцу джемпер со стёгаными краями, чтобы тот не мёрз и надевал его поверх зимней школьной формы. Он рассказывал, как во время студенческой забастовки весной он для экономии коммунальных плат прятал сестрёнку под свой джемпер, а потом показывал её волосатую макушку. Говорил, что таскал её с собой, чтобы при виде вытягивающихся её крошечных ручек к его воротнику все девушки восторгались. Бабушка хотела ему запретить – боялась, что тот её уронит – но он уверял, что будет крепко её обнимать и такого не произойдёт. И что даже если он почувствует, что падает, обязательно упадёт на спину, чтобы не ушибить сестру.
Из тех, кто жил на горе, полиция и военные могли подозревать в связях с отрядом трёхсот вооружённых людей только старших сыновей, поэтому бабушка с дедушкой беспокоились только за отца. Быстро разносился слух, что полицейские, прибывшие с севера страны, врывались в каждую деревню и забирали молодых парней и что эта практика приносила свои плоды. Дедушке рассказали, что в полицейских участках работали те первоклассные сыщики, которые ещё во времена Японской империи принимали участие в повстанческом движении[36], и они пользовались теми же практиками, что и до освобождения Кореи, поэтому некоторые парни молодыми из участков не возвращались. Тогда дедушка сказал отцу одному идти в пещеры и спрятаться там. В пещере он днём зажигал керосиновую лампу и читал книги – тогда он мечтал после того, как всё закончится, поехать в Сеул и попробовать поступить в университет. Ближе к вечеру он тушил лампу, чтобы свет не просачивался наружу, и просто выжидал. Ближе к полуночи он возвращался домой – закусывал там остывшим рисом, немного дремал, а перед рассветом, взяв с собой три-четыре варёные картофелины и завёрнутую в бумажку щепотку соли, шёл обратно в пещеру.
Той ноябрьской ночью отец, как обычно, возвращался из пещеры домой. Когда он пересекал пересохшую речку, послышался звук свистка, и в миг вокруг всё заполыхало – начали жечь дома.
Он сразу же инстинктивно понял, что нельзя никуда идти. Прячась в бамбуковой роще у берега речки, отец услышал семь выстрелов, они донеслись со стороны деревни. Потом он увидел, как свистя в свистки, военные вели куда-то людей. Отец видел их только издалека, но смог разглядеть держащихся за руки братика и сестрёнку. Иногда они замедляли ход, когда отставали маленькие дети, или женщины с ними за спиной, или когда падали сутулящиеся старики – и каждый такой раз военные дули в свистки, размахивая прикладами.
Как только люди исчезли из виду, отец сразу же побежал в деревню. Обернувшись, он увидел другую деревню ниже по склону, там людей было побольше – она тоже была в огне. Отец рассказывал, что языки пламени бушевали так яро, что облака от сочащегося дыма окрасились в глубокий серый оттенок.