Инсон убрала кулак с груди. Она медленно положила его на стол, словно внутри него было вложено чьё-то сердце.
– У него были проблемы с сердцем?
– Он пил лекарства от стенокардии. В итоге у него был инфаркт, – равнодушно ответила она.
– И руки у него тряслись по той же причине, по которой болело в груди – последствие пыток.
Наблюдая за тем, как Инсон, разжав кулак, положила ладонь на книги, я погрузилась в свои мысли.
Как долго она собирала всё это?
Раз в тот дом у берега она ходила в позапрошлом году, значит, ещё задолго до того начала собирать материалы. Она бы могла, в теории, найти или взять на время издания в провинциальной библиотеке или же исследовательском центре, посвящённые восстанию на Чеджудо. Однако она хранила их у себя – без особых усилий здесь явно не обошлось. Чтобы найти журналы, на которые ещё не делали гелиогравюр, нужно было бы с ног на голову перевернуть раздел со старыми материалами или же позвонить в издательство в Сеуле и запросить их. Но такого рода работа для Инсон вряд ли была бы трудной, ведь она десять лет снимала фильмы с минимальным бюджетом, в одиночку занимаясь и сбором материалов, и налаживанием контактов.
«Может, она планирует новый фильм?» – сразу же подумала я. Может, она продолжила съёмки своего последнего фильма или собирается его как-то дополнить?
Вопрос ещё не прозвучал до конца, когда лицо Инсон слегка напряглось.
– Я не думала об этом.
Когда она поставила оба локтя на стол и положила подбородок и нижнюю губу на сплетенные пальцы, она напомнила мне ту бабушку с фотографии, которую она только недавно показывала. Её лоб, испещрённый морщинами, тянущимися с переносицы, и суровое выражение лица, почти идентичное тому, какое было у неё на последней GV-сессии[46]. Тогда оценка критиков кинофестиваля была не очень положительная и несмотря на её краткое, но доброжелательное изложение и последовавшую демонстрацию фильма – «Видеостихотворение о жизни отца» – она решила им возразить, всё с теми же морщинами на переносице: «Этот фильм не для отца. Он не о его жизни, и это не видеостихотворение». Удивлённый ведущий, аккуратно посмеявшись, спросил: «Тогда о чём же он?» Но как ответила она на этот вопрос, я не помню. Однако каждый раз, когда я задумываюсь над тем, почему она бросила кинематограф, я вспоминаю именно тот день: поведение ведущего, совмещавшее в себе растерянность, любопытство и безразличие; тишина зрителей в недоумении; и медленно отвечающая, словно проклятая говорить только правду, Инсон.
– Последние четыре года я не думала ни о чём, кроме нашего с тобой проекта, – сказала Инсон, отстранив лицо от рук. Она будто хотела ещё что-то сказать, но я её опередила:
– Но мы ведь решили забросить его.
На её лице нарисовалось непонятное мне выражение – почему-то мне показалось, что именно так она выглядела, когда я позвонила ей прошлым летом и сказала об этом.
– Я ведь сказала тогда, что всё не так поняла, что слишком просто восприняла те брёвна.
Инсон не стала сразу возражать, вместо этого она закрыла глаза, словно задумываясь о чём-то. Спустя некоторое время она открыла глаза и сдержанно спросила:
– А сейчас? Ты не передумала?
В этот миг, будто кто-то включил свет, ко мне вернулись ощущения из сна, у меня перехватило дыхание. Просачивающаяся сквозь землю вода пропитывает подошву сухих кроссовок. Через секунду она достигает колен и заливает чёрные брёвна и могильные холмы.
– Мне было страшно от того сна, – тихим голосом проговорила я. – Или даже… стыдно. Он оголил всю меня.
Какая странная ночь. Я признаюсь в том, что клялась держать в себе всю жизнь.
– Этот кошмар каждую ночь высасывал из меня жизнь. Со мной рядом не осталось ни единой живой души.
– Разве? – прервав меня вставила Инсон. – По-моему, сейчас ты не одна.
Тон у неё был решительный, казалось, будто она разозлилась, взмокшие её глаза неожиданно заблестели и пронзили мои.
– У тебя ведь есть я…
Теперь глаза закрываю я. Подумав о том, что из моей жизни исчезает и Инсон, я почувствовала, как кольнуло сердце.
Мы впервые встретились, когда нам было по двадцать четыре года, и мы обе в тот год окончили университет по направлению «Фотография». С тех пор Инсон активно начала проживать жизнь, во всём она была способнее и взрослее. Я никогда ей об этом не говорила, но иногда для меня она была словно старшая сестра. Когда мы снимали фильм о самых популярных горах Кореи и деревнях у подножья, у меня в начале подъёма в гору начались спазмы, и вот тогда я впервые почувствовала её своей сестрой. Инсон купила в единственной аптеке в уездном городе Ёнам болеутоляющее и спазматики, прихватив по пути йогурт. Она зачерпнула его пластиковой ложкой и, протягивая, сказала:
– Аптекарь хотел дать Кельпос[47], но я почему-то подумала, что от него будет только больше тошнить, так что взяла вот это.
Я выпила лекарства, но всё равно мучилась всю ночь, так что пришлось отменить планы на следующий день. Несмотря на это, Инсон бодро заявила:
– Может, вернёмся? А потом приедем в субботу. Я не буду у вас брать дополнительные деньги за поездку. Можем просто считать, что я сводила свою больную подругу в путешествие.
Субботним утром на вокзале, когда мы вернулись к горе, Инсон, словно мы и правда были друзьями, рьяно пожала мне руку. Мы кинули вещи в отеле и сразу отправились в гору. Инсон направилась к перевалу Парамкогэ, и мы устроились в месте, откуда хорошо виднелся пейзаж, со всех сторон овеваемый ветрами. Инсон установила там штатив и достала завёрнутый на скорую руку дома кимпаб[48]. Позже, когда я уже привыкла к еде Инсон, мне стало понятно, что у неё всегда еда простая и скучная – как и этот кимпаб, в котором, кроме риса, были только нарезанный огурец, морковка и корень лопуха.
– А как бы вы поступили, Кёнха? – спросила Инсон, встав после того, как доела кимпаб. Я, естественно, сначала вопроса не поняла.
– На месте той женщины.
Она говорила о легенде, действие которой, по удачному совпадению, происходило в горах, где мы вместе побывали. Во всех трёх случаях история была схожая. Она гласит о старике-попрошайке, который стучится в каждую дверь в деревнях под этими горами, выпрашивая еды, но ему все отказывают – кроме одной женщины, которая решает угостить его миской риса. В знак благодарности он сказал ей на следующий день до рассвета подняться на гору, но никому об этом не говорить. И по пути в гору не оглядываться. А дальше, по легенде, когда женщина отправилась в гору, деревню накрыл ливень, а в одной из версий – цунами. Она конечно же в тот момент оглянулась – и там же на месте обратилась в камень.
Шла последняя декада мая, дни стали намного длиннее. Засучив рукава своей хлопковой рубашки, Инсон присела на крупный камень, прикусывая сигарету. Она не зажигала её – вместо этого по несколько раз просто доставала сигарету из пачки, а потом убирала обратно, потому что в тот день пришло уведомление о засухе, так что в горах нужно было быть поосторожнее. В то время она много курила, но после тридцати бросила.
– А ведь можно было просто не оглядываться и идти дальше… За горой – свобода.
Когда я услышала шутливо бурчащую Инсон, в голове у меня всплыли образы скал, что мы видели в первые два месяца нашей командировки. Больше всего настрадавшиеся в деревнях женщины – падчерицы, невесты или рабыни – оборачиваясь назад, приобретали стройную каменную форму.
– А они сразу каменели? Как только развернулись? – вместо ответа встречно спросила я. – Или спустя время?
О том разговоре, который мы оставили незаконченным, я вспомнила уже позже. Мы спустились с горы и к закату вернулись в трёхэтажный отель. Я открыла окно и вдохнула свежий воздух. Когда я обернулась спиной к заходившему солнцу, то из окна на склоне горы стал виден тёмный женский силуэт. Скала.
Тогда перед моими глазами предстал образ женщины, дивящейся своим каменеющим стопам. В этот миг она ещё могла развернуться обратно и поползти в гору, роковая участь настигла только её стопы. Но проволочив их ещё пару шагов, женщина снова оборачивается, и каменный покров настигает её икры. Сначала она тащит свои тяжёлые ноги по склону, но в конце концов вновь поворачивает голову. Её колени становятся каменными, теперь она больше не сможет продвинуться ни на шаг. Женщина стоит на месте, наблюдая за тем, как вода накрывает все дома и деревья, пока её таз, сердце и плечи тоже застывают в камне; пока её открытые глаза не обратятся в скалу и кровь не застынет. Тысячи, десятки тысяч дней, месяцев на неё бесконечно падает снег и дождь. Что она хотела увидеть? Почему она продолжала оборачиваться назад?
– Но ведь она просто обернулась в камень, да? Это же не значит, что она умерла, – сказала Инсон, подходя к окну после того, как поставила на зарядку все батарейки с оборудования и собрала вещи.
– Вдруг она не умерла? Может… камень стал своего рода оболочкой для неё?
В глазах её заплясала игривость.
– А ведь если подумать, скорее всего, так и было, – внезапно выговорила Инсон, напрягая лицо, словно давая понять, что это не шутка.
– А если снять этот покров, то женщины уже и след простыл! – воскликнула, словно ребёнок, Инсон, вскинув обе руки вверх. Я засмеялась и спросила у неё:
– И куда же она подевалась?
– Кто знает! Может, она-таки пересекла гору и начала новую жизнь, а может, прыгнула в воду…
С того дня мы неожиданно стали общаться менее формально[49]
– В воду?
– Ага, просто нырнула туда.
– Но зачем?
– Наверняка в деревне был кто-то, кого она хотела спасти, поэтому и продолжала оборачиваться.