В глазах Инсон заиграли искорки. Словно пытаясь потушить их, она закрыла глаза. Когда она подняла веки, от этого пламени не осталось ни следа.
– Когда у матери постепенно слабел разум, она чаще всего говорила о событиях той ночи.
Свеча в моей руке осветила лицо Инсон снизу, оставляя глубокую тень на переносице и веках.
Тогда она была физически очень сильной – и во время рассказа, и после она, что было мочи, сжимала мои ладони. До такой степени, что казалось, кости моих запястий вот-вот сломаются. Она говорила, что вспоминала обо всём каждый раз, когда из её пальца текла кровь после случайного пореза ножом. Каждый раз, когда слишком коротко стригла ногти и на ещё не зажившую ранку случайно попадала соль, она вспоминала сестрёнку, что дрожа посасывала её палец.
Мама продолжала кусать свой палец.
О чём же ж ты думала, когда тащила её сюды? Могли же ж вы её оставить там подле батюшки и матушки убиенных, но надо вам было её волочить с самых ячменных полей до нас. Думаете, ждала она вас там? Иль думаете, спасибо она вам скажет, что спасли её?
Снаружи комнаты послышался шум.
Инсон замолчала.
Звук был таким тихим, что расслышать его можно было только в абсолютной тишине. Звук шуршащего в воде песка – будто кто-то водит рукой в мешке с рисом – понемногу то становился громче, то утихал.
– Давай лучше здесь останемся, – тихо сказала Инсон, как будто я ей предложила выйти. – И без нас обойдётся, – следом прошептала она.
– Они не к нам.
Звук сыплющегося песка – перемешивающегося риса – становился всё громче. Сразу отовсюду доносились звуки полёта, хлопанье крыльев и шелестение перьев, и птичий писк – со стороны клетки, кухонного стола, раковины. «Это попугаи?» – подумала я. Не просто тени, а крылья, рассекающие воздух и качающиеся на абажуре над кухонным столом, как на качелях.
Мы сидели молча, пока звук не оборвался. Он постепенно стихал, словно редеющий поток воды, медленно угасал – словно последняя нота завершающейся мелодии. Всё затихло, будто только что шептавший спящий человек умолк.
Спуск
Вглядываясь в погружённое в темноту окно, я чувствую, будто оказалась под толщей воды, и вокруг – полная тишина и уединение. Словно если приоткрыть окно, в комнату тут же ворвётся поток.
Как-то раз я смотрела видео, снятое на камеру опускающейся беспилотной подводки. Видневшийся на поверхности искажённый тёмно-зелёный свет постепенно истощался, и в какой-то момент стало совсем темно. В кромешной картинке изредка мелькали блики, словно стеклянные отблески. Это был свет, издалека отражаемый морскими обитателями. Иногда они даже попадали на камеру, люминесцируя всем телом, но тут же скрывались из виду. Вертикали этих отблесков постепенно сокращались, и пространство всё больше заполонялось плотной темнотой. Тогда я было подумала, что дальше только темнота и останется, как вдруг перед камерой стали появляться глубоководные медузы, от чьих полупрозрачных тел исходило мерцание. Перед глазами развернулось зрелище, напомнившее мне снежный ураган. Все тела мёртвых жителей морского дна покрывало илом и уносило вниз. Свет подлодки не мог преодолеть давление на глубине. Когда видео кончилось, было не совсем понятно: съёмка закончилась или всё прервалось из-за бесконечной тьмы.
– Я мало чего знала о маме, – поднявшись, сказала Инсон и подошла к погружённой во тьму книжной полке. – А мне казалось, что я знала её вдоль и поперёк.
Тело Инсон почти касалось её тени на потолке, и я наблюдала за ней, кажущейся из-за этого выше обычного со спины. Встав на носочки и вытянув руки, она пыталась достать до полки сверху. Из-под коротких носочков показались её лодыжки. Когда я подумала встать и помочь ей, Инсон достала коробку, прижав её к груди.
Положив коробку напротив карты, Инсон, перед тем как открыть её, засучила рукава. Видимо, внутри есть что-то, чего нельзя касаться одеждой.
Сначала она вытащила кусочки выцветшей газеты. Чтобы они не разлетелись по всей коробке, кто-то их перевязал по горизонтали серой хлопковой ниткой. Потом она достала тем же образом связанную стопку фотографий, между которыми лежали бумажки, и ровно разложила их перед картой.
Инсон распутала узелок на связке газет. Судя по побелевшим точкам внутри узла, нити изначально был серого цвета. На верхнем поле статьи голубой ручкой были записаны цифры – 28.07.1960 – и буквами – «Ежедневная газета Е.» Написала это не Инсон, а кто-то другой – кто-то, кто со всей силы нажимал на ручку так, что продавливал бумагу, кривя вертикальные штрихи.
– Нет, – тихо пробормотала Инсон, словно тяжело вздыхая. Она аккуратно распрямила одну из сложенных вырезок газеты – у той уже совсем крошились углы. Инсон положила этот кусок газеты в мою сторону. Пламя свечи было слабовато, а бумага от старости окрасилась в темноватый оттенок, так что, если и читать содержание, рассматривать фотографии, нужно нагнуться и поднести лицо вплотную к вырезке прямо над свечой.
Перед тем как лечь ничком и опустить голову, я спросила себя: «А нужно ли мне это читать? Вдруг здесь будет так же, как и с фотографиями в вестибюле больницы, и лучше не смотреть вообще?»
Однако я всё же сажусь, опускаюсь коленями на пол, помогая себе левой рукой. Правой рукой поднося свечку, лицом приближаюсь к чёрно-белым новостным фотографиям, на которых виднеются сотни собравшихся на площади людей. Большинство из них в одежде очень яркого цвета – скорее всего, в белой. На фото так же есть люди, держащие флажки той же яркости. Они смотрят в сторону плаката, на котором кистью обрисованы китайские иероглифы. «Общая поминальная служба по умершим от зверских убийств в провинции Северный Кёнсан[51]». В заголовке статьи тоже прописаны китайские иероглифы[52] «Поминальная служба», под которыми той же манерой, что и выше, ручкой прописано их произношение. Этот же человек подчеркнул некоторые части в тексте.
Около десяти тысяч человек из списков Лиги Подо[53] в провинции Северный Кёнсан
Тысяча пятьсот заключённых в тюрьме Тэгу[54]
Шахта по добыче кобальта в городе Кёнсан и близлежащее ущелье Качхан
Раскопки останков жертв зверских убийств
Я замечаю, что скорость, с которой мои глаза и рука пробегаются по вертикальному письму, и скорость то ли чтения про себя, то ли бормотания – одинаковы. Появляется ощущение, будто из букв просачивается чей-то слабый голос. Мой взгляд переваливается на продавившие бумагу штрихи – подчёркивали часть в кавычках – вступительную речь семей покойных.
Мы, вдохновляясь духом апрельской революции[55], проводим исследование по делу того, что же на самом деле произошло с жертвами зверских убийств.
По этой причине желаем всем семьям умерших преодолеть давнее чувство страха и принять активное участие в способствовании данному исследованию.
Не понимаю. Кому может понадобиться делать вырезку и подчёркивать части в статье пятидесяти восьмилетней давности из «Ежедневной газеты Е.»?
– Это было в мамином шкафу для одежды, – сказала мне Инсон, когда я подняла голову.
– Она писала так, как их учили в школе – сгибая буквы под сорок пять градусов.
Инсон снова протягивает руку – и в этот раз мне не показалось – она просит дать ей свечку.
Когда я взяла её, Инсон встала – смотрю на её лицо и не понимаю, что на нём написано – не усталость, не снисходительность и не отвержение. Это выражение чем-то напоминает мне то, с которым она несколько лет назад накладывала мне горячую кашу. Знаешь, говорят, люди с хорошим аппетитом живут долго – это про мою маму.
Из кучи похожих бумажных коробок, различающихся только размером и возрастом, Инсон достала ту, что была сплетена из тонких бамбуковых прутьев. Она села на место и, отдав мне обратно свечку, открыла коробку. Инсон достала из неё обёрнутую в тёмно-красный шёлк тонкую связку – я поднесла к ней огонёк.
Внутри пачка с выцветшим письмом. Имя получателя написано по вертикали[56] иероглифами – Кан Чонсим. К конверту приклеена марка, изображающая ликующую с флагом Южной Кореи пару – мужчина и женщина. Также на нём печать почтового отделения Тэгу, на которой дата: 4.05.1950. Из конверта Инсон достаёт и раскрывает шероховатую бумагу. Я беру её себе – на верхнем левом углу этой бумажки голубовато-фиолетовая цензурная печать. Поднеся поближе свечку, я читаю первое предложение с правой вертикали.
Моей
сестре
Чонсим
Отправитель письма прописывает буквы очень мелко и оставляет между словами слишком широкие пробелы. По почерку трудно понять, каким был этот человек.
Он писал, что здоров, так что беспокоиться за него не нужно. Просит передать привет Чонсук и бабушке, а также всем остальным родственникам. Говорит, что осталось отбыть ещё шесть лет наказания, но ему ещё повезло – некоторым людям с Чеджудо нужно отсидеть ещё пятнадцать, а то и семнадцать лет. Пишет, что был счастлив получить письмо и хотел бы получить на своё ответное. В написанной маленькими, словно кунжутные семечки, буквами приписке он пишет о полученном до этого письме – оно заняло особое место в его сердце: «…я много думал, когда получил твоё письмо. когда я выйду отсюда, тебе будет только двадцать, Чонсук – двадцать пять, а мне – двадцать восемь, так что не нужно плакать. У нас впереди ещё будет далёкое будущее и мы будем поминать старые дни. Так и передай Чонсук».