Пиши с самого начала.
Это заклинание всегда работает.
Я начинаю писать заново. Не проходит даже пяти минут, как с меня начинает водопадом литься пот. Я снова принимаю холодный душ и возвращаюсь к столу. Только что неумело написанное новое завещание я снова рву на кусочки.
Пиши с самого начала.
Нормальное прощальное письмо.
Летом прошлого года, когда моя личная жизнь начала разваливаться, словно упавший в кружку горячего чая кубик сахара, я написала роман «Прощай», ставший предвестником предстоящих мне расставаний. Это был рассказ о женщине, которая таяла, словно снег, превращающийся в слякоть. Но я не могла на этом остановиться.
Каждый раз, когда глаза начинало жечь из-за стекающего со лба пота, я шла в душ. После я садилась обратно за стол и рвала только что написанное. Оставив попытки дописать завещание, я, вся липкая, ложилась на пол гостиной, пока на улице брезжил рассвет. Температура немного спадала – будто это была милость божья. И в миг, когда я почти смыкала глаза и засыпала, на том поле снова начинал идти снег – снег, который безостановочно шёл уже несколько десятилетий, или даже столетий.
Они пока в безопасности.
Они пока в безопасности, – подумала я, распахнув глаза и дрожа в страхе, будто прямо передо мной в воздухе повис громадный нож. Я так и не смогла сбежать с того поля.
Деревья, рассаженные в верхней части – с крутого склона горы до самой её верхушки – были в безопасности: дотуда прилив не дойдёт. И за могилы рядом с ними тоже можно не беспокоиться, морем их не накроет. Кости тысячи погребённых людей были в сухости и сохранности, море до них не доберётся. Не гниющие чёрные деревья, у которых не взмокло даже основание, стояли там, упёршись друг в друга взглядом под валившим десятилетиями или даже столетиями снегом.
Тогда я поняла.
Нужно оставить позади те кости, которые уже смыло морем. И пробиться сквозь воду по колено к склону горы, пока ещё не поздно. Не ждать подарка от судьбы, не надеяться на помощь других, решительно до самого конца горного хребта. Взобраться на самую высокую точку, пока не будут видны падающие на верхушки посаженных там деревьев кристалловидные снежинки.
У меня нет времени.
Другого пути у меня тоже нет.
Нужно идти.
Идти, чтобы…
…жить.
Нить
А я все ещё не могу спокойно спать.
И не могу нормально есть.
И мне трудно дышать.
Люди бросили меня из-за этого образа жизни, но я продолжаю так жить.
Прошло лето, когда мир без конца не давал мне покоя. Жара миновала, и можно не валиться на пол бессильной, можно не принимать постоянно холодный душ, чтобы избежать солнечного удара.
Между мной и миром зарождается прохладная грань. Я достала рубашку с длинными рукавами и джинсы, воздух на улице больше не напоминает горячий пар, и я шагаю по обочине дороги в свою забегаловку. Я всё ещё не готовлю, а ем лишь один раз в день. Просто я не в силах вспоминать то время, когда я готовила для всех и мы ели все вместе. Но постепенно рутина возвращается. Я так же не встречаюсь с людьми и не беру трубку, когда звонят, но зато начала проверять электронную почту и сообщения. На рассвете я сажусь за стол и пишу. Каждый раз с самого начала – прощальное письмо.
Ночи становятся длиннее, а дни – холоднее. В начале ноября, впервые после переезда, я вышла прогуляться за домом по аллее, усаженной деревьями ярких красно-оранжевых осенних оттенков, сияющих на свету. Прелестное зрелище, но у меня, кажется, часть мозга, отвечающая за чувство прекрасного, либо умерла, либо «висит на последнем волоске».
Одним утром землю слегка покрыл первый иней, захрустевший под моими кроссовками. Листья размером с детские лица уносило сильным ветром. Внезапно оказавшиеся голыми стволы чинар[5] стали облезать. Из-за этого когда-то и появилось их корейское название – «поджим»[6].
Утром где-то в конце декабря, когда я получила сообщение от Инсон[7], я гуляла по той аллее. Уже почти месяц стояла минусовая погода, так что все лиственные деревья окончательно облетели.
«Эй, Кёнха».
В окошке сообщения мелко отображалось моё имя.
Я впервые встретилась с Инсон, когда окончила университет. В издательстве журнала, куда я устроилась, мы обычно сами делали фотографии – без помощи профессиональных фотографов, но когда дело касалось важных интервью или статей о путешествиях, мы обращались к фрилансерам и работали в парах. Тогда нужно было отправиться в поездку на три дня и коллеги мне посоветовали взять с собой девушку, чтобы было комфортнее, так что я посоветовалась с другими фотографами, которые и познакомили меня с ней. В течение трёх лет мы с Инсон ежемесячно ездили в командировки и продолжили общаться даже после ухода с работы – почти 20 лет уже – так что я довольно хорошо её знаю. Поэтому я сразу поняла, что раз она обращается ко мне по имени, значит, у неё есть какое-то срочное дело.
«Привет. Что такое?» – ответила я ей, сняв свои шерстяные перчатки.
И я уже собиралась было надеть их обратно, пока ждала её ответа, как она тут же написала:
«Ты можешь сейчас приехать?»
Инсон жила не в Сеуле. У неё не было ни братьев, ни сестёр, а мать родила её где-то в сорок лет, так что ей пришлось рано пережить её смерть. Восемь лет назад она вернулась в деревушку в горной местности на Чеджудо[8] присматривать за матерью, а через четыре года потеряла её. Однако Инсон осталась жить в том доме. Раньше мы с ней часто приходили друг к другу в гости, вместе готовили еду, разговаривали о разном. Но как только мы оказались на разных концах страны, мы стали намного реже видеться. А потом как-то и вовсе два года не встречались. В последний раз я её навещала прошлой осенью. У неё был обычный каменный дом, покрытый досками, и единственное, что она изменила, это обустроила туалет внутри дома. Я остановилась у неё на четыре дня, она познакомила меня с её попугайчиками, которых она завела за два года до этого, после похорон. Один из них уже мог проговаривать простые слова. Большую часть времени мы проводили во дворе, на другом конце которого расположилась мастерская. Она срубила целое дерево и сделала из него стулья без каких-либо верёвок или связок, что помогло ей заработать. Достав прошлогодние замороженные тутовник и клубнику, она заварила кислый пресный чай в своей деревянной печи и попросила меня попробовать посидеть на стульях. Чай мне по душе не пришёлся, а пока я его пила, Инсон, словно мастер из какой-то документалки, успела переодеться в джинсы и рабочую форму, собрала волосы, заложила карандаш за ухо и начала измерять доски, прочерчивая линии отреза.
Вряд ли она зовёт меня в тот дом. «Куда?» – хотела я спросить, как только она прислала мне адрес какой-то больницы. Потом она снова переспросила:
«Сможешь сейчас приехать?»
Вслед пришло ещё одно сообщение:
«Нужно прийти с удостоверением личности».
Нужно ли мне зайти домой? На мне огромный пуховик, но вроде чистый. В кармане у меня карточка, с которой, если что, сниму деньги, и регистрационная карточка[9]. Я прошла пол-остановки в сторону вокзала, где останавливались таксисты, когда мимо проезжало пустое такси, и я вытянула руку.
Первое, что мне бросилось в глаза, это тёмные буквы на плакате, покрытом пылью – «Лучшая в стране!». Я заплатила за такси и направилась ко входу в больницу. Странно, раз это лучшая хирургическая больница, почему я никогда о ней не слышала? Вращающиеся двери вели в старый вестибюль с мрачным освещением, где стены были обставлены фотографиями отрезанных пальцев ног и рук. Я попыталась преодолеть своё отвращение и решила вглядеться в фото. Может, они просто показались страшными? Но нет, совсем наоборот – чем больше я на них смотрела, тем противнее себя ощущала. Отводя взгляд от них вправо, я наткнулась на другие фотографии – с теми же пальцами, но уже пришитыми обратно к конечностям. Между ними был сильный контраст в цвете кожи – явно из-за операций.
Значит, у Инсон произошло что-то похожее в мастерской? И поэтому она в этой больнице?
Есть определённый вид людей, которые сами вершат свою судьбу. Они уверенно принимают выборы, на которые не способны другие, и делают всё возможное, чтобы справиться с последствиями этих выборов. Таких людей трудно чем-то удивить. Инсон в университете училась искусству фотографии и где-то в двадцать пять начала заниматься документальными фильмами. Доход не особо позволял оплачивать счета, тем не менее она упорна посвящала себя этому делу почти десять лет. Ей, конечно, иногда попадалась работа с хорошей оплатой, но всю выручку с неё она сразу же тратила на фильмы, поэтому всегда жила в бедности – много экономила, мало ела. Всегда носила с собой скромный домашний обед в контейнере, косметикой не пользовалась, сама стригла себе волосы. К единственной куртке и пальто из одного комплекта она пришила кардиганы, чтобы было потеплее. Самое интересное, что такие замашки всегда почему-то выглядели естественно и даже круто.
Первым короткометражным фильмом Инсон, который получил хорошие отзывы, был тот, в котором она ходила по вьетнамским деревням и брала интервью у жертв сексуального насилия со стороны корейских солдат[10]. Снимали его два года. С густыми джунглями вокруг и палящим солнцем при просмотре казалось, что главная героиня фильма – это сама природа, атмосфера была уникальная. За этот фильм частный культурный фонд наградил Инсон средствами на съёмку следующего фильма. Со сравнительно крупным бюджетом в следующей работе Инсон рассказала историю страдающей от маразма бабушки, которая участвовала в деятельности армии, сражавшейся за государственную независимость