сё зашивала?
– Первое письмо моего дяди – брата мамы – пришло в дом двоюродного дяди в марте 1950 года, – сказала Инсон. – Мама написала ответное, и это – второе, которое он прислал в мае в ответ на письмо мамы. Первое письмо себе забрала тётя – сестра мамы – так что у мамы осталось только это.
О жившей в Сеуле тёте Инсон я помнила смутно. Инсон как-то рассказывала, что ростом она была выше её матери, голос у неё был звонче, а черты лица – изящнее. Когда наступали летние каникулы, она брала с собой на остров внучку, и они проводили там чуть больше месяца. У неё ещё была племянница, в которой она души не чаяла даже больше, чем в своей первой внучке – зимой всегда окутывала её в шарф и перчатки – но примерно в то время, когда Инсон пошла в среднюю школу, ту настигла какая-то болезнь и она рано покинула наш мир.
– Сразу после того, как они получили первое письмо, старшую сестру сосватали, – сказала Инсон, и у её переносицы показались знакомые мне морщинки от нахмуренных бровей. – В наше время выходить замуж в такой ситуации – немыслимо, но то, что вытворяли тогда Сечхон, выходило за всяческие рамки. Было очень много похищений, убийств, девушек насиловали, так что люди пытались поскорее выдавать дочерей замуж за более или менее сносных женихов. В письме дяде мама рассказала, что сестра очень сильно волновалась за день до свадьбы – поэтому он в приписке и попросил передать ей, чтобы она не плакала.
Пачку, в которой было письмо, Инсон положила перед собой и опустила на неё ладонь – таким аккуратным движением, будто оттуда что-то могло вырваться.
– Через месяц началась война[58], письма больше не приходили, – низким голосом сказала Инсон. – Но мама не сильно беспокоилась за него. Родственники успокаивали её, говоря, что он в тюрьме в Тэгу, а это было за линией фронта, которая шла вдоль реки Нактонган[59].
Инсон подняла ладонь и переложила её на колено.
– Как и многие мужчины Чеджудо, муж сестры мамы тоже отправился на войну, – продолжила она. – Три года и мама, и тётя не могли сыскать себе места, волнуясь за него, но потом он вернулся невредимым. Примерно тогда же сняли ограничение передвижения на горе Халласан. Наконец можно было больше не сидеть на шее двоюродного дяди, и мама вместе с родственниками построила новый дом – они все вместе складывали камни, таскали брёвна. Но в этом выстроенном кровью и потом доме они не прожили и года – один родственник после войны, вместо того чтобы вернуться на остров, переехал в Сеул и предложил прадедушке заняться совместным предприятием – продавать предметы снаряжения американской армии. Муж тёти тоже захотел переехать в Сеул, так что они уехали вместе, а мама решила остаться в доме присматривать за прабабушкой.
– До того, как они разъехались, мама с сестрой вместе съездили в тюрьму в Тэгу – в мае 1954 года, – зазвенел голос Инсон посреди тишины. – В том году маме исполнилось девятнадцать, а её сестре – двадцать три.
Дяди там не было.
Осталась лишь запись о том, что четыре года тому назад в июле его перевели в Чинджу. Напрямую туда машины не ездили, поэтому мама с сестрой сначала отправились в Пусан. Там они ночь провели в гостинице у станции, а на рассвете сразу же отправились в Чинджу, откуда они уже на автобусе доехали до тюрьмы.
Но там его тоже не оказалось. И в этот раз не было даже записей о переводе в другую тюрьму. Поэтому мама с сестрой переночевали в Чинджу, а на следующий день уехали в порт Ёсу[60], потому что тётя хотела вернуться в Сеул после того, как проведёт маму. Пока они ждали паром в зале ожидания, тётя сказала маме: «Скорее всего, он уже умер. Давай просто будем считать, что он погиб в день перевозки в Чинджу?»
Инсон просовывает руку в коробку, в которой была стопка крошащихся листочков. Даже не смотря внутрь, словно прекрасно понимая, что внутри, на ощупь, она достала скреплённую степлером пачку бумаг и протянула её мне.
Это была пачка листов А4 – таких гладких, словно на них было глянцевое покрытие – время будто совсем их не коснулось. Это были копии именных списков с указанными серийными номерами – имена тысяч людей были записаны по вертикали китайскими иероглифами – а в верхней части печатью указаны разные даты июля 1950 года – седьмое, двадцать седьмое, двадцать восьмое. На третьей странице у имени одного человека сбоку карандашом прочерчена вертикальная линия.
Кан
Чон
Хун
Примечанием ниже имени одним рядом проставлены две печати, на одной дата – 9.07.1950 – а на другой надпись – «Отправлен в Чинджу». Почему-то во всех примечаниях с печатью о перевозе в Чинджу текст попытались скрыть. С первого взгляда прочитать было трудно, но если сложить более сорока разбросанных между печатей линий, то получается надпись – «Зачислен в армию».
– Где ты это нашла? – спросила я, подняв голову.
– Это не я нашла, – сразу же ответила Инсон.
– Тогда кто? – хотела я спросить, но не стала. Такого рода документы достать непросто. В голове мелькает воспоминание – как из-под одеяла вылезают две сморщенные и лёгкие руки, и хватают мои. «Хорошо вам провести время». В её устремившихся на меня глазах смешались подозрение, осторожность и пустая доброта.
– В том году в Северном Кёнсане погибло около десяти тысяч участников движения Подо, – сказала Инсон. – Да ты ведь и сама знаешь, что тогда по всей стране умерло, по меньшей мере, тысяч десять.
Я закивала головой, проговаривая сквозь зубы:
– А может того и больше…
Я знала об этом движении: после установления власти в 1948 году её членов расценивали левыми и планировали их «перевоспитать». Если хоть один человек из семьи приходил даже просто послушать лекцию о политике, это уже рассматривали как вступление в их ряды. Многих людей записывали деревенские старосты, чтобы достичь квоты, выданной правительством, а также многие другие отзывались добровольно, потому что им обещали за это выдать рис и удобрения. Вступали целыми семьями – включая и женщин, детей и стариков. Летом 1950 года, когда разразилась война, людей арестовывали по этим спискам и расстреливали. Предполагается, что по всей стране тайно захоронили от двадцати до тридцати тысяч человек.
– Арестованных тем летом в Тэгу членов движения Подо разместили в тюрьме Тэгу, – сказала Инсон, подбирая стопку фотографий, завёрнутых в хрустевшую бумагу для чистописания. – Каждый день в грузовиках привозили по несколько сотен людей, места в тюрьме быстро закончились, поэтому заключённых начали расстреливать. Тогда было убито около полутора тысяч человек левого толка, из которых где-то сто сорок были с Чеджудо.
Инсон, развязав нитку, раскрыла бумагу, извлекая фотографии. Чёрно-белые, плохого качества, пейзаж – разбросанные по полу черепа.
– Это в шахте в Кёнсане. Её закрыли в 1942 году, то есть к тому времени она была пуста.
Фокус камеры падал за лежащие черепа – хотя носы и глазницы их виднелись даже вне фокуса – на трёх присевших на корточки мужчин среднего возраста с карманными фонариками в руках и выправленными на штаны яркими рубахами с короткими рукавами. Фотография сильно склонялась кверху от пола. Видимо, в помещении потолок был довольно низкий.
– Здесь расстреляли около трёх с половиной тысяч человек. Заключённых и членов движения Подо из тюрьмы Тэгу, а также членов из Северного Кёнсана, которых держали на складе недалеко от полицейского участка.
Инсон протягивает руку к копиям именных списков, что я держала в руках.
– Военные грузовики въезжали в шахту несколько дней подряд. Были очевидцы, которые докладывали о звуках выстрелов, доносящихся с рассвета до ночи. Когда ствол шахты переполнился телами, они перешли в ущелье неподалёку – расстреливали и хоронили людей там.
Инсон приложила палец к вертикальной линии, начерченной рядом с именем Кан Чонхун, и сказала:
– Здесь датой указано девятое июля, значит, дядю убили не в ущелье, а ещё в шахте. Вероятнее всего, людей с печатью от двадцать восьмого числа убили в ущелье, а узнать, где лежат останки расстрелянных двадцать седьмого числа людей – невозможно.
Бросаю взгляд на карандашную линию, куда лёг палец Инсон. Линия так сильно продавлена в бумаге, словно её рисовали не карандашом, а ручкой. Приложив палец, можно на ощупь найти места с вдавленными в бумагу подчёркиваниями. «Интересно, а тот, кто писал, тоже это понимал?» – думаю я. Понимал ли он связь между датой отправки и местом расстрела, которую только что разъяснила Инсон?
– Это было летом 1960 года – ответственные за это люди были отправлены в отставку во время апрельской революции – тогда впервые собрались семьи погибших.
Аккуратно передав мне газетные вырезки с крошащимися уголками, Инсон достаёт наполовину сложенную вырезку. Она раскрыла её двумя руками – внутри раздел «Общество» с вырезанной нижней частью, где обычно бывала реклама. Газетка напоминает ту статью, где писали о поминальной службе. Но, судя по дате, опубликовали её где-то на месяц позже.
– Это статья о семьях погибших, которые впервые спустя десять лет пришли к шахтному стволу. Эти фотографии тоже были сделаны тогда, но их не стали публиковать, а потом просто раздали семьям.
В статье действительно не было фотографий шахтного ствола. Вместо них рядом с главной статьёй поместили панораму входа в шахту, а слева от неё – интервью с главой Общества семей погибших.
Когда мы сюда пришли, ствол уже залило водой, все кости сгнили, останки разбросало повсюду. Можно сказать, что не осталось ни одного цельного скелета. Никакого оборудования и никаких специалистов по таким работам у нас не было, мы едва смогли опуститься туда и сделать одно фото. По подсчётам самого Общества, там погибло более трёх тысяч человек, а в первом штреке, который я видел сам, было около шестисот скелетов. Квершлаг был забит, но если пробраться в него и просмотреть нижний штрек, можно примерно вообразить, что там происходило.