Я почувствовала, что из-под предложений, которые изначально были явно сказаны диалектом из Северного Кёнсана, словно что-то сочилось. Свет свечи падал на что-то липкое, по консистенции похожее на кашу из фасоли – несло запахом крови.
– Откуда ты достала эти статьи? – спросила я, подняв голову. – Как опубликованные в Северном Кёнсане статьи попали сюда?
– Купили, – уверенно ответила Инсон, когда я вдруг поняла – этим занималась не та бабушка, что доставала из-под одеяла сморщенные руки, а женщина с чёрно-белой фотографии, смотревшая в линзу камеры – от маленького тела которой вовсю сочилась жизненная сила.
– По-моему, она тогда пришла на поминки у станции Тэгу, где и получила какие-то распечатки.
Статья о поминках у станции всё ещё не убрана. Я подношу к ней свечку и рассматриваю фотографию. Из всей людей около двух третей – женщины. Сотни женщин – некоторые из них в длинных белых траурных одеяниях с перевязанным поясом, остальные – в белых платьях до колен – смотрят в сторону плаката.
«Так вот как они тогда одевались», – подумала я, смотря на нечеткие черты лиц женщин. Видимо, тогда уже носили платья с круглыми воротниками и короткими рукавами. Как только я собралась встать и достать из коробки рамку, чтобы проверить, из пустоты ко мне протянулась рука Инсон. На папке с документами, которую она держала, ручкой насыщенно-синего цвета иероглифами было записано имя получателя:
Дорогой
Кан Чонсим
В адресе отправки был прописан адрес из Тэгу, а также приклеена квадратная марка сиреневого цвета. Подношу свечу ближе и читаю про себя: «Общество семей погибших, провинция Северный Кёнсан».
Просовываю руку в охладевшую папку и достаю пополам сложенную брошюру, в ней – около десяти листков шершавой бумаги блокнотного размера переплетены нитью. На обратной стороне обложки – для которой не стали отдельно использовать твёрдую бумагу – письмо:
После десяти лет тоски совсем скоро наступит день, когда мы сможем почтить семей погибших и, встретившись с ними, пустить усопших в дальний путь.
Мне показалось, что это предложение написал тот же человек, что взывал других преодолеть давнее чувство страха – оно было так же длинным и ревностным. Не дочитав его, я переворачиваю страницу, где встречаю несколько чёрно-белых фотографий скверного качества.
– Это фото было сделано в 1960 году напротив кобальтовой шахты. По-моему, в тот раз моя мама не ездила туда. Но поскольку она вносила членский взнос в Общество семей погибших, ей прислали это письмо.
Инсон указательным пальцем ткнула в мужчину с очками посередине фотографии и сказала:
– Он был главой Общества. Сразу же после государственного переворота в мае следующего года его арестовали и приговорили к смертной казни. А стоящего рядом с ними заведующего общими делами в Обществе посадили на пятнадцать лет.
На следующей странице – качеством ещё хуже – была фотография шахтного ствола, копию которой разослали всем семьям, вместе с приписками к ним. Если бы я впервые увидела этот пейзаж на фотографии, я бы ничего не разобрала – все детали размылись в оттенках чёрного и белого. В переплёт на развороте была втиснута мелкая вырезка из раздела «Общество» вечерней газеты.
Этот газетный кусочек бумаги был весь истрёпанный, испещрённый перекрёстными узорами – по виду множество раз он был сложен и по горизонтали, и по вертикали. На нём китайскими иероглифами было записано – «Смертный приговор» – а под самым сложным из иероглифов прописано произношение. На полях рядом вписан телефонный номер – с кодом Тэгу.
– Это же…
– Тот же, что и здесь.
Вытянув руку, Инсон переворачивает страницы брошюры и указывает на нижний край последней страницы. Там распечатаны номер банковского счёта в сельскохозяйственном союзе, на который отправляли членский взнос и пожертвования, имя его владельца и телефонный номер с кодом Тэгу.
Из бумажного стаканчика в моей левой руке пробивается едва ощутимый жар. Окружающая свечку белая бумажная поверхность, словно кривое зеркало, отражает свет. А если заглянуть внутрь сверху, то стаканчик будет похож на освещённую круглую комнату. Уставившись на эту яркую комнатушку, я уплываю в свои мысли.
Летом 1961 года в этом доме не было телефона. Чтобы позвонить, нужно было бы поехать в центр города.
На кривой поверхности света в стаканчике я представляю путь женщины, идущей по той же дороге, что и я – сквозь снег и ночь – но в обратную сторону. Она заворачивает на развилке, где я поскользнулась, и прорывается через заросли летних деревьев, пока перед ней не покажется проезжая часть.
«Интересно, пополам сложенную газетную вырезку она положила в карман?» – думаю я. Или в сумку? Или, может, держала её во вспотевшей руке? Действующее правительство уже посадило всё Общество семей погибших, зачем ей звонить им в офис? Она правда туда позвонила? И если да, то кто ей ответил?
– Прабабушка со стороны матери умерла в феврале 1960 года, – сказала Инсон. – Маме тогда было двадцать пять. В то время оставаться не замужем в таком возрасте было ненормально, все за неё беспокоились – но она не торопилась что-то менять. Мама твердила родственникам, чтобы они не волновались за неё, что со временем жених объявится, но, купив на накопленные за то время деньги дом, она просто стала в одиночку заниматься хозяйством. В тот же период – летом – она начала искать останки.
На миг Инсон остановилась.
– Искала где-то год, пока не прочитала эту статью.
Мы сталкиваемся взглядами в тишине.
Спускаемся ниже. Погружаемся во тьму, где давление воды не выдержать человеческому организму, а вокруг гул и ни одно существо не испускает света.
– После этого мама не собирала материалы – в течение тридцати четырёх лет.
Я шёпотом повторяю слова Инсон: «Тридцати четырёх лет…»
– До тех пор, пока военная хунта не потеряла власть и в нашей стране впервые не избрали президента сами люди.
Под покровом моря
Меня одолел импульс – я не сумела воздержаться и бессознательно положила руку на эту вырезку с растёртыми крестовыми изгибами – мне хотелось почувствовать отпечатки того, кто написал это. Инсон не стала меня останавливать, когда я полностью вытянула руку к этой связке дряхлых бумажек, чтобы взять её. Переворачивая страницу, на которой была короткая статья, опубликованная военным судом в 1961 году, я нахожу следующую вырезку, вид которой явно отличается от предыдущей – словно её добавили сюда спустя тридцать четыре года. Вёрстка горизонтальная, в статье всего пара иероглифов, и то в заголовке.
– А вот это я не по рассказам помню, – сказала Инсон, – Однажды летом я как-то захотела прогуляться, а когда вышла на улицу, встретила разносчика газет. У него было две еженедельные – Чунан и Кёнбук[61]. Чунан[62] по почте обычно доставляли за два дня, а другие региональные издания – четыре. Я не знала, зачем и кому пришли эти газеты, но у мамы спрашивать не стала. Подумала, что, может, кто-то в округе оформил подписку или же просто кому-то бесплатно отправили.
Подношу свечку к заголовку статьи от 1995 года. Общественная организация Кёнсана впервые провела служение перед кобальтовой шахтой. Следующая вырезка – статья от 1998 года. Собрались семьи погибших со всей провинции Северный Кёнсан и провели общие поминки напротив шахты. Дальше, в основном, идут вырезки с заглавными статьями с 1999 года – в них пишут о том, что лучше хотя бы сейчас раскопать как можно поскорее останки, так как родственники погибших уже сильно состарились. У всех вырезок с верхнего края прописаны чёрным перманентным маркером и карандашом год и дата. Почерк похож на тот же, что был на документах 1960 года, но видно, что надавливал человек слабее, а буквы – стали крупнее чуть ли не в два раза.
В следующем – двухтысячном – году вырезка передовой страницы газеты с цветной фотографией, на которой собрались пожилые люди у входа в шахту. В статье говорится о том, что спустя сорок лет вновь было основано Общество семей погибших в кобальтовой шахте. Начиная с этого момента, количество вырезок сильно вырастает. На страничке 2001 года статья о том, что представители Общества, телерадиокомпаний и общественных организаций Кёнсана планируют объединиться, чтобы проникнуть во второй штрек и найти останки. Дальше следуют неподвижные фотографии из опубликованного ещё до трансляции документального фильма – их сделали во время спуска в штрек.
С каждой шершавой, ломкой страницей под свет свечи попадают изображения костей. Сфотографированные сбоку черепа, пустые глазные впадины и вдавленные носы, смотрящие вперёд лица, бедренные и берцовые кости. Есть и торчащие из-под земли лопатки, позвоночники и тазы, что, хрупко объединяясь между собой, формируют человеческий каркас.
Я подвожу свечку поближе к слабо подчёркнутому тексту журналиста-очевидца. Он пишет, что команда заложила соединённый с земной поверхностью квершлаг динамитом и взорвала его. Треснул пятидесятилетней давности загерметизировавший вход бетон. Спустившись вниз, они обнаружили, что всё пространство было завалено останками. Этот вход был местом казни. Журналист предположил, что их расставляли напротив входа на расстрел. Сначала они сбрасывали тела во второй штрек пониже, а после начали скидывать и в первый, который, видимо, тоже вскоре заполнился. После этого военные стали скидывать трупы уже в выходящий к земле квершлаг, и только когда и он начал переполняться, они решили уйти.
Складываю кипу газетных вырезок.
Я больше не могу смотреть на кости. Я больше не хочу, чтобы мои отпечатки накладывались на отпечатки человека, который всё это собирал.