Но отец не хотел говорить с мамой. Даже когда поздней осенью мама приходила к нему, он вежливо отклонял её просьбу. Когда сменился очередной год, наступила весна, мама снова к нему пришла, и тогда он предложил встретиться в центре города, так как он боялся, что кто-то может их увидеть.
В то полуденное воскресенье они встретились в чайном доме, переполненном сигаретным дымом – маме было тридцать лет, а отцу – тридцать три.
Тем днём первое, что узнала от него мама, было то, что отца в 1950 году весной перевели в тюрьму в Пусане. Дело было в том, что Апелляционный суд Тэгу принимал слушания не только с провинции Кёнсан, но и с провинции Чолла[64], и Чеджудо. Многих оттуда отправляли в Тэгу, но места в скором времени стало не хватать. Отец говорил, что причина, по которой начали массово перевозить заключённых с большим сроком, крылась в том, что на практике это было легко сделать. Хоть людям с Чеджудо и не повезло с тем, что у них были огромные сроки отбывания, вопреки всему, это, наоборот, их спасло.
Однако отец также сказал, что и в Пусане не было безопасно. С июля в тюрьму начали гнать членов движения Подо из Пусана. Некоторых заключённых заставили возводить временную постройку во внутреннем дворе. Во время отдыха отец в уголке двора поглядывал из палатки, как без устали пашут голодные и бессильные полураздетые дети, женщины – с собранными или заплетёнными волосами – и старики, которые не снимали кат[65] даже в лютую жару.
В сентябре их начали увозить в грузовиках и в камерах начали разбегаться слухи, паника – якобы из осуждённых начали отбирать политзаключённых, которых потом убивали. Отец сказал, что слухи оказались верны и где-то девяносто из двухсот пятидесяти человек с Чеджудо увезли. Остальные стали бояться, что их тоже увезут, но внезапно всё это прекратилось. Потом они узнали, что тогда в Инчхоне высадились войска ООН, после чего ситуация в стране резко переменилась.
«Может, он прятал руки в карманах, потому что боялся уронить стакан?» – подумала я.
«Или, может, не прятал их вовсе и просто положил на стол?»
Дальше отец рассказал то, о чём мама действительно хотела услышать.
О том, встречался ли он с её братом за те восемь месяцев, которые они оба отбывали в тюрьме Тэгу – с того лета, как её брата туда привезли, и до весны, когда отца перевели в Пусан. И попросила его рассказать, если он что-то о нём помнил.
Отец сказал, что он был рад, когда услышал, что в тюрьму прибыло ещё триста человек с Чеджудо. В первую очередь потому, что он надеялся услышать вести о своей семье. Тогда ему и рассказали о том, что людей с Сечхона сначала завели в государственную школу в уездном городе П., а потом расстреляли на песчаном берегу. И рассказал ему об этом как раз брат мамы. Он также сказал, что их привезли в тюрьму на корабле, где с ним был подросток, у которого семья по материнской линии была с Сечхона, но по прибытии их распределили по разным камерам. Отец сразу же ответил, что знает человека с таким же именем. Сказал, что хоть в школу они вместе и не ходили, но помнит, что в детстве вместе с другими они ходили играться за речкой. Говорил, что, наверное, потому, что они оба были из семей, где было много дочерей, они хорошо ладили. Приходили в его двор и камнями мололи недотрогу бальзаминовую, потом накладывали эту смесь всем на пальцы и баловались с раскрашенными ногтями.
Больше ничего.
Больше отцу рассказать о нем было нечего..
Я переспрашивала у мамы несколько раз: что между ними было в те пять лет, начиная с этой встречи и до момента, когда он переехал жить в этот дом. Как часто они встречались, насколько они были близки. Но мама никогда не давала чётких ответов, только невпопад делилась всякими рассказами. Например, о том, как отца пытали на том алкогольном заводе, что с ним вытворял тот мужчина без погонов в военной форме, говоривший на северном диалекте, и что тот говорил отцу каждый раз, когда раздевал его и подвешивал макушкой к земле, будучи привязанным к стулу.
«Уроды вы красные, мы вас всех подчистую вырежем. Перебьём, истребим, всех вас, крыс краснокровных».
Он надевал на голову отца полотенце и постоянно обливал его водой. Промокшую его грудь тот связывал проводом от полевого телефона и пускал по нему электричество. Он шёпотом выпытывал у отца имена горных жителей и друзей, бывших с ним в сговоре, а отец всегда отвечал одно и то же: «Клянусь матушкой своей, вины нет моей! Ничего не делал я!»
Каждый раз заканчивая рассказывать об этом, мама почему-то корила себя:
«Зачем ж я тогда братцу своему про волосы-то сказала?.. Чего ж я ничего другого не сказала?..»
Помню, что каждый раз, когда она говорила это, мама брала меня за руки и сжимала так крепко, что было больно – словно её мышцы не справлялись с силой её тела. Будто кто-то зажёг фитиль. Будто она забыла о том, кто я. Словно она боялась, что кто-то её коснётся.
Часть третьяИскры
– Чувствуешь? – спросила Инсон, слегка разомкнув губы, не напрягая голосовые связки.
– Что? – спросила я.
– Не чувствуешь? Теплеет. Совсем чуть-чуть.
– Да? – спрашиваю я себя. Голос мой больше не дрожит от холода. В воздухе словно рассеян дистиллированный газ. Ребёнок, только открывший глаза на ячменном поле. Теперь уж они как прежде, да? Ребёнок с только пробившимися волосами – внутри джемпера с перевязанным низом.
Вместо ответа я протягиваю руку и кладу ладонь на фотографию костей.
На людей без глаз и языков.
На людей со сгнившими и растворившимися органами и мышцами.
На существ, переставших быть людьми.
Или… Нет, они всё ещё люди.
«Мы добрались?» – думаю я в удушающей тишине.
До края желоба с распахнутой пастью,
До дна, где ничего не горит.
Инсон протягивает ко мне свою руку. Она хочет, чтобы я отдала ей свечу.
Взяв её, она направилась к раздвижной двери. Пока она её открывала, над её головой на потолке распахнулась тень, своим движением напоминая крылья. Я тоже встала, опёршись о пол. Проходя мимо комнаты матери, я заметила, что у шкафа скапливалось что-то мутно-серебристое – оттенка ртути – и поверх этого корёжилось что-то чёрное, будто бы покрытое тушью. Но без света ничего было не разобрать.
Инсон прошла к концу коридора и обернулась в мою сторону.
– Я покажу тебе, – прошептала она, приложив указательный палец к губам.
– Что?
– Место, где я посадила наши брёвна, – сказала она, закивав головой, будто бы соглашаясь за меня.
– Здесь недалеко.
– Прямо сейчас хочешь пойти?
– Это не много времени займёт.
– Но ведь на улице мрак тьмущий, – сказала я. – И свеча почти кончилась.
– Ничего, – ответила Инсон.
– Нам и на обратный путь ещё хватит.
Я остолбенела, не знала, что ответить. Мне не хотелось туда идти, но и оставаться в этой мёртвой тишине я тоже больше не могла.
Я чувствовала это беззвучие – оно растягивалось так же, как ткань в пяльцах, – и слышала своё дыхание, словно иголкой прорывающее это полотно. Я подошла к Инсон. Она отдала мне свечу. Пока я держала её и светила, она присела и надела рабочую обувь. Когда она встала, я отдала свечу обратно. Мы будто были сёстрами, чьи руки и ноги действовали как слаженный механизм – я начала надевать кроссовки, пока она стояла, держа свечу, и светила мне.
Перед тем, как выйти из прихожей, я нащупала на полке с обувью спичечный коробок и слегка тряхнула его – что-то стукнуло. Осталось где-то три-четыре спички. Положив коробок в карман пальто, я вышла во двор. В темноте была видна только Инсон и небольшое пространство вокруг неё, что освещал огонёк свечи. Снежинки проникали в этот световой купол, загораясь блеском, и снова растворялись во тьме.
– Кёнха, – подозвала меня Инсон. – Иди по моим следам.
Свет стал ближе – тьма немного рассеялась – это Инсон протянула руку.
– Видно же их?
– Да, – ответила я, протянув ногу к оставленной Инсон впалой яме в снегу.
Для того чтобы не упускать из виду следы, не остаться в темноте и не столкнуться с Инсон, нужно внимательно следить за расстоянием между нами. Так мы и отправились в путь, двигаясь в унисон, словно у нас была чётко прописанная хореография, которой мы следовали. Холодную тишину раскалывал звук хрустящего снега, по которому мы ступали в один ритм.
Когда мы проходили мимо дерева, под которым похоронены Ами и Ама, свет накрыл его ветви, напоминавшие белые рукава, и очертания их стали резче. Инсон, не обратив на дерево внимания, просто прошла дальше. В походке её не было ни крупинки колебания, словно она думала, что ею же похороненный там попугай уже в другом месте.
Когда мы подошли к ограждению у конца двора, Инсон остановилась. Догнав её, я взяла свечу, пока она, опираясь двумя руками об ограду, поочерёдно переваливала ноги на другую сторону. Передав ей обратно свечу, я тоже перелезла через ограду. Как только я оказалась по ту сторону, Инсон сразу же продолжила путь.
Я шагала строго по следам Инсон, но это не спасало обувь и подол штанов от снега – они намокли. Я шла, вытянув руки, чтобы не упасть, и сконцентрировалась на расстоянии между мной и Инсон. Каждый раз, когда на веки падали снежинки, я протирала их тыльной стороной ладони. Меня не покидал вопрос: а чувствует ли Инсон этот холодный снежный ток? И тает ли он на её щеках, впитывается ли в кожу? Если она и правда дух, то куда она меня ведёт?
Мы вошли в лес, но от всепоглощающей тьмы со снегом силуэты деревьев было не разобрать. Видимо, тропа начала петлять, потому что Инсон пришлось пройти по дуге. Свеча дёргалась в стороны, оставляя за собой в воздухе красный контур – будто это был зашифрованный сигнал, будто бесконечно и медленно летящая стрела.