Инсон постепенно замедлилась. Подстраиваясь, я тоже поубавила свой шаг. Штиль. Снежинки неестественно нежно просекали щёки. Перед нами простиралось одно лишь только горящее пламя внутри бумажного стаканчика – оно дёргалось, словно бурлящий пульс.
– Далеко ещё?
– Почти пришли, – не оборачиваясь, ответила Инсон.
Я подняла голову вверх – макушки заснеженных деревьев потерялись в темноте. Каждый раз, когда мимо них проплетался свет, тянущиеся к моим глазам ветки мерцали снежинками, похожими на крупинки соли.
– Инсон.
Я прервала наш синхронный ход, остановившись, а Инсон продолжала отдаляться, продавив сугробы ещё парой шагов, словно она и не собиралась останавливаться.
– Инсон, подожди.
Обернувшееся ко мне лицо Инсон засияло от света. Её руки, державшие бумажный стаканчик со свечой, казались красными из-за огня.
– Много ещё свечки осталось?
– Нормально.
Я увидела, что протискивающаяся через щель в форме крестика на дне стаканчика свечка была размером с фалангу пальца. Даже если бы мы повернули назад прямо сейчас, до дома нам бы её не хватило.
– Из леса мы выйдем на пересыхающую речку, – сказала Инсон, словно пытаясь меня успокоить.
«Чего?» – подумала я. Насколько я помнила, речка была совсем в другом направлении. Хотя вполне возможно, что я просто запуталась. Может, она огибает весь лес.
– Давай вернёмся.
– Придём потом. Когда снег кончится.
Настырно покачав головой, Инсон спросила:
– А вдруг «потом» не наступит?
Больше я не думала о том, как долго ещё будет гореть свеча.
Или о том, насколько далеко мы ушли от дома Инсон.
Или о том, чтобы остановиться, о том, чтобы вернуться.
И тогда Инсон обернулась и сказала:
– Пришли.
Деревьев вокруг нас не осталось. Вокруг света, исходившего от свечи, что держала Инсон, была кромешная тьма. Мы вышли из леса.
Инсон повернула и пошла дальше, я за ней. Кажется, мы поднимались вверх по берегу речки. Справа от нас в освещении свечи мелькали какие-то кучки скрючившихся стебельков – видимо, кусты и заросли.
Почему мы просто не пересекли речку? Она ищет пологий склон, чтобы не поскользнуться и не упасть в снег? Шаг Инсон ускорился, стал неровным, и свет свечи исчез из-под моих ног. Следы Инсон окружал глубокий и холодный снег. Она разрывала его своими шагами – её спина исчезла из поля моего зрения, утонувши во тьме. Но потом вдали я увидела какой-то свет, рассеянный в воздухе – словно это был дух.
Он остановился и задрожал на месте. Хочет, чтобы я перешла через речку? Вытащив глубоко провалившиеся под снег стопы, я сделала ещё один шаг, напрягая всё тело. Свет снова заметался. Но он не отдалялся – как свеча, которую пустили по воде, он плавно возвращался в мою сторону.
– Смотри, – в ладони Инсон было что-то маленькое и твёрдое, словно какой-то плод.
– Похоже на яйцо, да?
На лощёной округлой поверхности была одна красная точка, похожая на кровь.
– Как капля крови по чуть-чуть разрастется, а потом раскроется и оттуда вылезет какая-нибудь птичка.
Значит, это не плод. На скомканных твёрдых – словно бусинки – лепестках цвета слоновой кости слой снежной пыли, блестевшей под светом свечи.
– Это дерево молодое, так что я стрясла с него снег, а то его бутоны уже начинали трескаться.
Умолкнувшее выражение лица Инсон напомнило мне расстроенного ребёнка. Хотя в то же время она словно поседела – волосы её полностью были устланы снежным кровом. В другой руке она держала бумажный стаканчик, слегка поджав ладонь. Свеча почти догорела, приходилось полностью вталкивать её в стаканчик.
– Ты права, – тихо пробормотала Инсон, словно говоря не со мной. – Скоро свеча потухнет.
– Надо возвращаться, – пробубнила она, а я спросила себя: «Хочу ли я? Разве нам есть куда возвращаться?» В этот момент Инсон, словно падая, резким движением села в снег.
– Чуть позже пойдём, – посмотрев на меня, сказала Инсон. – Как вернёмся, я сделаю тебе каши.
Снег был не плотный, так что, как только села, я провалилась вниз. Сугроб превратился в преграду между нами. Видно было только лицо Инсон и свечу, всё её оставшееся тело было перекрыто снегом.
Ветра всё ещё не было. Бесконечные снежинки медленно валились вниз – они напоминали узоры кружевных занавесок, переплетаясь друг с другом в воздухе.
– Мы иногда с мамой приходили на этот берег.
Я проследила за взглядом Инсон, но там сплошь была тьма, чернильное море. Отличить русло речки и берег не получалось.
– Я впервые пришла сюда после урагана, мама тогда взяла меня с собой полюбоваться потоками воды. Мне было лет десять. Отец умер незадолго до этого.
Перевожу взгляд на Инсон. Скопившийся под её плечами снег отражал свет, походя на серебряную пыль, из-за чего казалось, её бледные щёки сами излучают свет.
– Помню, что там одно дерево вырвало с корнями – они были огромные. Само дерево было не очень крупное, а вот корни были втрое больше верхушки. Я засмотрелась на него, совсем забыв, что делала до этого, встала, а мама не заметила и пошла дальше. Погода уже прояснилась к тому времени, но в тот день был сильный ветер. Запах влажной почвы, упавших веточек цветов и запах травы, примятой на сторону потоком воды – всё перемешалось, в носу начало жечь. А глаза мои сжигали лужи, оставшиеся от дождя и отражавшие солнечный свет. Мама шла вперёд, рассекая поток ветра, словно посередине бязи проходя ножницами. Её блузка со свободными штанами вздулись и развевались. Издали она виделась мне гигантом.
Все звуки поглощались снежинками в воздухе. Я не слышала, как она дышит. Я не слышала даже своего дыхания.
– Мама остановилась где-то тут и смотрела на противоположный берег. Вода, вышедшая за него, переливалась, как поток водопада… «А на что здесь смотреть? Вода такая спокойная…» – помнится, подумала я, когда пошла вслед за мамой. Она присела на корточки, и я – рядом с ней. Заметив меня, мама обернулась и тихонько засмеялась, погладив меня по щекам ладонью. А потом и затылок, плечи, спину. Помню, как её касаниями в мою кожу пропитывалась её скованная любовь. Любовь, проникающая в самые глубинные уголки души, любовь, от которой замирает сердце… Тогда я и поняла. Поняла, насколько больно может быть любить.
Я порой вспоминала тот день после того, как вернулась на остров.
А с тех пор, как состояние мамы резко стало ухудшаться и она каждую ночь, словно дитя, ползла к дверному проёму, стала думать о нём ещё чаще.
Мама, приложив к моему уснувшему рту палец и гладя на моё лицо, заревела как ребёнок. Её солёные и липкие пальцы я отодвинуть не могла и терпела. Недюжинной силой она обняла меня так, что было трудно дышать, и от безысходности я обняла её в ответ.
В доме, где не было никого, кроме нас – в темноте – эти разламывающиеся объятия продолжались до тех пор, пока нас с ней было не различить. Её тонкая кожа, одряхлевшие мышцы под ней, высоковатая температура тела и душевное состояние перемешались с моими, образуя единое целое.
Мама принимала меня не только за умирающую младшую сестрёнку, но иногда и за старшую, а порой и за незнакомого человека. За человека, пришедшего её спасти. Она хватала всей силой мою кисть и говорила: «Уберегите, прошу». Под вечер маме становилось хуже, и она хотела выйти на улицу. Её не волновало то, что на улице было холодно, и то, что накинутая ею одежда была тонкой. Каждый раз, когда я унимала маму, потея и сливаясь с её телом в борьбе, мне казалось, что я имею дело не с одним человеком. Откуда у пожилого человека с почти иссохшими мышцами столько сил? Когда я наконец перебарывала её и отводила в постель, я ложилась рядом с ней и засыпала. Тогда она, вернувшись в сознание, трясла засыпавшую меня. Она боялась, что снова ослабеет разум и её поглотит хаос; что если я усну, наша связь оборвётся. Я умоляла её дать мне поспать хотя бы полчаса, но она не слушала меня. «Помоги мне. Не спи. Доча, помоги мне».
Так мы, будто оставили вариться кашу перед сном, ночами напролёт ворочались. «Помоги, убереги меня», – шептала она, протягивая к моему уснувшему лицу руку, а когда я трогала её щёки, мокрые, словно она только вылезла из воды, я понимала, что это она лежит за мной. «Как? Как я тебя могу спасти?»
Если честно, мне хотелось умереть. Какое-то время я и правда думала, что мне придётся умереть. Но я смогла выдержать это, потому что с какого-то момента за ней по четыре часа в день начали присматривать работники по уходу за пожилыми. В это время я выезжала в уездный город на рынок и у меня оставалось где-то два часа подремать в грузовике. Однако скоро настало время, когда остались только мы вдвоём – после ссор я меняла ей подгузники, до боли в кистях, несмотря на её лёгкий вес, поднимала её колени, чтобы нанести порошок, с крепко сжатой в её ладони своей ладонью я ложилась рядом с её подушкой и думала, что время остановилось навсегда, и что никто не придёт на помощь.
Моменты, когда к ней возвращался рассудок, возникали как вспышка – тогда, когда на неё набрасывались острые, как заточенные ножи, воспоминания. В такие моменты она много говорила. Будто её вспороли скальпелем и выпотрошили. Будто воспоминания выливались из неё кровяным потоком. Как только эта вспышка угасала, снова возвращалось её обычное состояние замешательства. Она ползла и тащила меня с собой под кухонный стол, чтобы спрятаться. Тогда в её голове была своя карта – её комната для неё была комнатой в Ханджинэ, где она жила в детстве, моя – дом родственников её матери, путь к кухне – это лес. Иногда, обнимая меня под столом, она чётко проговаривала моё имя, чем заставала меня врасплох. Меня тогда ещё не было, но она с дрожащим подбородком просила защитить меня.
Я узрела, как в голове одного человека одновременно загораются тысячи фитильков, образуя единый поток энергии, а потом поочерёдно гаснут. В какой-то момент мама перестала принимать меня за сестру. И даже не считала меня за незн