Бьющее в глаза несходство между сделанным после задержания фотопортретом и сидящим за столиком в самом дальнем углу обеденного зала оригиналом наводило на мысль, что следователи были правы, ставя под сомнение его вменяемость, и что пресловутую попытку взорвать силовую подстанцию на Юго-Западе Стрельников предпринял в момент обострения психического заболевания, не до конца понимая, что творит. Но это что касается внешности, помимо которой, увы, были еще и разговоры.
Как уже упоминалось, посещая шашлычную старого Абдуллы, господин Стрельников неизменно заказывал графинчик водки и осушал его в полном одиночестве — не потому, что был жаден или необщителен (вот уж нет!), а по той простой причине, что, кроме него, никто из завсегдатаев кафе спиртное не употреблял. Есть расхожая шутка, гласящая, что пророк запретил правоверным мусульманам пить вино, но ни словечком не обмолвился о более крепких напитках — виски, джине, коньяке и обыкновенной русской водке. Старому Абдулле доводилось встречать единоверцев, которые находили в этой глупой шутке оправдание своей греховной слабости, но среди его постоянных клиентов таких не было. Именно поэтому Стрельников сражался со своим графинчиком один на один и неизменно одерживал победу.
Победа эта, судя по некоторым признакам, давалась ему нелегко, и к тому моменту, когда графин пустел, незадачливый бомбист начинал выглядеть смертельно измотанным — говорил с трудом, хотя и весьма охотно, двигался замедленно и неуверенно и испытывал явные проблемы с равновесием. Как раз в эти моменты он, всякий раз принеся многословные и горячие извинения, подсаживался к кому-нибудь из посетителей и заводил разговор о политике — выражаясь конкретнее, о политике России на Северном Кавказе, которую считал самоубийственно глупой. Он не кричал, как это бывает с пьяными или одержимыми какой-нибудь навязчивой идеей людьми, но слова «имперские амбиции», «великодержавный шовинизм» и «геноцид», которыми была густо пересыпана его речь, звучали достаточно отчетливо, чтобы старый Абдулла чувствовал себя крайне неуютно. Когда это начиналось, ему приходилось выходить из-за стойки и урезонивать раздухарившегося бомбиста. Бомбист всякий раз послушно замолкал, платил по счету и удалялся нетвердой походкой, напоследок принеся нижайшие извинения всем присутствующим, а назавтра возвращался и начинал все с самого начала. Из-за него Абдулла потерял уже двоих уважаемых клиентов, и с этим надо было срочно что-то делать.
Естественно, проще всего было позвонить в милицию и сообщить, что находящийся в федеральном розыске беглый преступник облюбовал уважаемое заведение, в котором ему решительно нечего делать, и указать точное время, когда его можно там встретить. Это было не только самое простое, но, пожалуй, и самое разумное решение проблемы: таким манером Абдулла не только избавился бы от назойливого ниспровергателя устоев государства, но и отвел бы от себя возможные обвинения в укрывательстве и пособничестве доморощенному террористу. Ведь стоит вызвать только тень подозрения, а там, как водится, дальше — больше: раз укрываешь этого, так, надо думать, помогаешь и другим, которые одной с тобой веры и, в отличие от Стрельникова, успели натворить настоящих дел. Словом, как говорят сами русские: коготок увяз — всей птичке пропасть…
К российским силовым ведомствам Абдулла Закаев относился примерно так же, как большинство россиян, независимо от национальности, вероисповедания и политических убеждений, то есть как к неизбежному злу, с которым следует мириться и к которому надлежит проявлять хотя бы показное уважение — во-первых, чтобы зло не свернуло тебе мимоходом шею, а во-вторых, чтобы, когда возникнет такая нужда, использовать сокрушительную силу этого зла в своих интересах.
Сейчас, казалось бы, эта самая нужда приспела. На первый взгляд ничто не мешало старому Абдулле Закаеву воспользоваться своим статусом законопослушного гражданина, легального бизнесмена и почтительного взяткодателя, чтобы раз и навсегда законным порядком избавиться от человека, причиняющего неудобства его клиентуре, наносящего урон бизнесу и своими подрывными речами ставящего под угрозу упомянутый легальный статус, а вместе с ним и налаженную жизнь Абдуллы и его многочисленного семейства. Но хозяин шашлычной медлил, и на то существовали как минимум две причины.
Во-первых, звонок в милицию, учитывая специфику дела, неизбежно привел бы к визиту в шашлычную представителей ФСБ. А лишний раз привлекать к себе внимание федералов (которым, к слову, и без того не был обделен) Абдулла Закаев не хотел: это сократило бы численность его клиентуры куда более существенно, чем болтовня целого десятка доморощенных революционеров а-ля господин Стрельников.
А во-вторых, повременить с окончательным решением Абдуллу просили уважаемые люди, которым он просто не мог отказать. Они считали, что к бомбисту Стрельникову надо хорошенько присмотреться, а уж потом думать, как с ним поступить: сдать федералам, зарезать, как барана, в темной подворотне или попытаться как-нибудь приспособить этого явного олуха к делу.
Присмотреться к Стрельникову должен был Махмуд Тагиев — в недавнем прошлом майор махачкалинской милиции, перебравшийся в Москву около года назад по причинам, старому Абдулле неизвестным. Уважаемый Махмуд сейчас находился на родине, в Махачкале; чем он там занимался (да и здесь, в Москве, тоже), старый Абдулла не знал и никогда не пытался узнать. Говорят, знание — сила; еще говорят, кто владеет информацией — владеет миром. Но старый Абдулла Закаев вовсе не стремился владеть миром — ему хватало шашлычной. Кроме того, есть знания, наносящие здоровью больше вреда, чем хранимый под кроватью прохудившийся контейнер с радиоактивными отходами, и Абдулла подозревал, что информация о занятиях Махмуда Тагиева обладает как раз такими свойствами.
Абдулла ждал возвращения Тагиева из Махачкалы с нетерпением, возраставшим по мере того, как день ото дня мрачнели лица донимаемых бомбистом Стрельниковым уважаемых клиентов. Он уже совсем было собрался поговорить с ним сам, попросить повременить с разговорами до тех пор, пока не приедет человек, готовый внимательно его выслушать, но передумал: а вдруг этот тип с железными зубами и шрамом на щеке — обыкновенный провокатор?
И вот долгожданный день наступил. Дверь заведения открылась, и на пороге возник Тагиев — рослый, по-военному подтянутый, смуглый, черноволосый и черноусый, одетый, как манекен из витрины дорогого бутика и, несмотря на жару, ни капельки не вспотевший. Окинув полутемный зал быстрым, профессионально цепким взглядом, он направился прямо к стойке, за которой старый Абдулла, сдвинув очки на кончик носа, читал газету. Увидев его, хозяин поспешно убрал газету, снял очки, вскочил и радостно приветствовал дорогого гостя. Радость его была тем более искренней, что Стрельников уже находился в кафе — как обычно, сидел за угловым столиком и с аппетитом поглощал фирменный шашлык из баранины, запивая его водкой. Неизменный графин, который так и подмывало назвать дежурным, еще не был опорожнен даже до половины, ввиду чего господин Стрельников пока помалкивал.
Обменявшись с хозяином приветствиями и традиционными взаимными расспросами о здоровье собеседника и его близких, Тагиев негромко спросил:
— Который?
Вопрос был излишним: среди немногочисленных посетителей кафе блондин Стрельников выделялся, как белая ворона из стаи своих традиционно окрашенных сородичей. Уважаемый Махмуд, несомненно, уже приметил новое лицо, однако счел необходимым уточнить, тот это человек, о котором ему говорили, или просто случайный посетитель, заказавший еду и выпивку раньше, чем сообразил, что ему здесь не рады.
— За столиком в углу, — так же негромко ответил Абдулла, старательно глядя в другую сторону, дабы горе-бомбист по его взгляду не догадался, что разговор идет о нем. — Надо подождать еще минут двадцать, и тогда он заговорит.
Тагиев посмотрел в укрепленное на стене позади стойки зеркало и, оценив, по всей видимости, внушительный объем спиртного, которое предмету их беседы предстояло усидеть всего за двадцать минут, недоверчиво хмыкнул. Словно спеша развеять его сомнения, упомянутый предмет щедрой рукой плеснул водки в фужер, наполнив его почти до половины, и выпил залпом, как воду. Тагиев снова хмыкнул, на этот раз с оттенком пренебрежительного уважения, отдавая дань способностям человека, достигшего в свинстве таких высот, какие ему самому даже не снились.
— Мне как обычно, — сказал он и отошел, усевшись за два столика от Стрельникова — спиной к объекту наблюдения, но зато лицом к зеркалу, в котором этот объект отражался во всей своей сомнительной красе.
Немолодая официантка в хиджабе принесла ему зеленый чай. Тагиев поблагодарил ее коротким кивком, пригубил чай, снова кивнул, на этот раз одобрительно, и промокнул губы и щетинистые усы салфеткой. Взгляд его при этом был устремлен на зеркало, в котором бомбист Стрельников допивал очередной фужер водки.
Коль скоро в ход вместо рюмки пошел фужер, графин был допит буквально в три приема. Проглотив последний кусочек шашлыка и дожевав последнюю веточку зелени, сбежавший из психушки террорист утерся салфеткой и обвел помещение ищущим взглядом, явно выбирая очередную жертву своих излияний. Таковой стал владелец сети шиномонтажных мастерских Расулов — грузный, седой, обритый наголо и с такими широкими плечами, что они казались ненастоящими.
— Вы правильно делаете, что не сдаетесь, — слегка заплетающимся языком объяснял ему Стрельников. — Так и надо, я целиком на вашей стороне. Это ваша земля, и нечего Москве указывать, как вы должны жить у себя дома. Россия при царях нахватала столько земель, что до сих пор не может навести на них порядок. Тогда не могла, а сейчас и подавно не может — куда там! Порядок должны наводить, в первую очередь, чиновники, а им порядок ни к чему, потому что тогда они не смогут воровать. А в чиновники только за этим и идут, вот и получается, что вор должен сам себя ловить и сажать в тюрьму. Поэтому порядка в этой стране не будет никогда — по крайней мере, до тех пор, пока все идет так, как идет. Кого-то это устраивает, кому-то, как чукчам, на все наплевать, пока есть олени и рыба, кто-то слишком малочислен и забит, чтобы протестовать против имперского произвола — это их дело, пусть живут как умеют. Но ваш народ уже не первый век с оружием в руках борется за свою независимость, и такая стойкость не может не вызывать восхищения. А упорство, с которым Россия удерживает в своем составе этот залитый кровью, истерзанный, но непокорный регион, не только достойно порицания, но и наказуемо. Это прямая, длящаяся веками колониальная агрессия, в наши дни выглядящая чудовищным анахронизмом, и с этим нельзя мириться…