— Это больше, чем правда, Махмуд, — сказал бородач, — это факт. Надеюсь, хотя бы в этой ситуации ты знаешь, как поступить.
— А, шайтан! — воскликнул бывший майор. — Я убью его голыми руками, клянусь, и сделаю это очень медленно!
— Я бы на твоем месте не особенно старался растянуть удовольствие, — сказал Юнусов, — и сделал бы все быстро и по возможности тихо. Впрочем, поступай, как знаешь. Главное, чтобы он умер, а ты остался живым и свободным. У нас впереди много дел, Махмуд, и без тебя мне придется очень трудно. Береги себя, дорогой. И поскорее реши эту маленькую проблему с фальшивым психом, ладно?
— Завтра до захода солнца я принесу тебе его голову! — пообещал Тагиев.
— В моем холодильнике совсем нет места, — пошутил бородач, кивнув в сторону кухни, откуда доносилось тарахтенье дышащего на ладан малогабаритного «Саратова», — да и московская милиция косо смотрит на кавказцев, расхаживающих по городу с чужой головой под мышкой. Можешь не утруждаться, Махмуд, в этом деле я охотно поверю тебе на слово.
Наконец, Тагиев ушел, кипя праведной злобой человека, которого незаслуженно и подло обманули, грубо оскорбив в лучших чувствах. С учетом того, кем он был и чем занимался, выглядело это довольно комично. Сердечно с ним распрощавшись и заперев дверь на оба замка, Саламбек Юнусов (для неверных — Джафар Бакаев по кличке Черный Волк) вернулся в гостиную и выключил телевизор.
Какое-то время он молча стоял посреди комнаты, явно подыскивая слова. Общеизвестно, что по части сильных выражений мало какой из живых и мертвых языков планеты Земля может тягаться с русским. Наверное, именно поэтому бородач, выглядевший, как мулла на отдыхе в профсоюзном санатории, выразил свое отношение к только что покинувшему его собеседнику на языке Толстого и Тургенева.
— До чего же тупая задница! — с огромным чувством произнес он и взял сигарету из забытого Тагиевым на подлокотнике кресла серебряного портсигара.
Глава 7
В целях конспирации Глеб отправился на встречу с новым знакомым (который со свойственным почти всем кавказцам артистизмом пытался сойти за благодетеля) на метро. Это было рискованно: перед тем, как спуститься под землю, он успел насладиться зрелищем своего приклеенного к стене в вестибюле станции портрета в сопровождении знакомого до тошноты, придуманного в соавторстве с Федором Филипповичем, но уже начавшего казаться предельно глупым, рассчитанным на последнего идиота текста. Впрочем, портрет был такого качества, что в изображенном на нем неандертальце Глеба Сиверова не узнала бы и родная мать; в любом случае, милиции он не боялся, а вот само метро с некоторых пор перестало вызывать у него какое бы то ни было доверие.
Это недоверие разделяли миллионы москвичей и гостей столицы. Тем не менее, на станции и в вагоне было не протолкнуться, и Глеб подумал, что фатализм свойствен жителю современного мегаполиса в гораздо большей степени, чем знаменитому лермонтовскому Печорину. Тот, по твердому убеждению Сиверова, культивировал в себе фатализм от скуки и затем, чтобы производить впечатление на экзальтированных дамочек, а в плоть и кровь жителя большого города фатализм вошел так глубоко и прочно, что упомянутый обитатель давно перестал его замечать. Выходя из дома, он подвергается тысячам опасностей и угроз, сплошь и рядом смертельных, и далеко не все они обязаны своим возникновением международному исламскому террористу. Еще в советские времена получил широкую известность случай, когда пьяные менты забили насмерть майора КГБ, вывезли за город и выкинули в поле. И произошло это, к слову, как раз в московском метро — самой чистой, самой красивой и самой безопасной подземке в мире, как утверждала тогдашняя пропаганда. О поджидающих современного горожанина за порогом дома пьяных гопниках и обкуренных в хлам, а то и просто невнимательных водителях даже не стоит говорить; взрывы газопроводов, открытые канализационные люки, оголенные провода и притаившиеся на самом краешке крыши кирпичи подстерегают его на каждом шагу; автомобили попадают в аварии, поезда сходят с рельсов, самолеты падают, как умершие на лету от разрыва сердца перелетные птицы; взрываются атомные электростанции, опрокидываются железнодорожные составы с мазутом, реки выходят из берегов, затопляя древние европейские столицы, а горожанину все нипочем: день прошел, и черт с ним, пережили этот, переживем и следующий.
А самое смешное, что ничего другого ему, горожанину, просто не остается. Даже у себя дома, за семью замками, он не может чувствовать себя в безопасности. Набьют ли подвал мешками с гексогеном небритые джигиты, заснет ли с сигаретой на губе решивший вскипятить на сон грядущий чайку пьяный сосед, или строители, возводящие по соседству подземную автостоянку на семьсот парковочных мест, чуток ошибутся в расчетах, итог один: грохот рушащихся перекрытий, агонизирующие вопли, звон летящего в глаза битого стекла, хруст костей, боль, кровь, смерть…
Дальше — больше. Кое-как дожив до отпуска, горожанин судорожно хватает баснословно дорогую путевку и отправляется подальше от родного мегаполиса — как ему представляется, отдыхать. Но и на отдыхе ему нет покоя. В Турции и Египте пошаливают все те же террористы, на оживленных морских трассах безобразничают черномазые пираты на резиновых лодках, за которыми с переменным успехом гоняются боевые корабли океанских военных флотов великих держав. Самолеты продолжают с завидным постоянством падать, щедро разбрасывая вокруг места падения обугленные трупы пассажиров (все тех же отправившихся на отдых горожан) и искореженные куски дорогостоящих сплавов цветных металлов, а те, что не падают, неделями никуда не летят, поскольку в мирной Исландии, видите ли, нежданно-негаданно проснулся вулкан с непроизносимым названием. Некогда родная Балтика таит в своих свинцовых глубинах никем не подсчитанные запасы затопленного после окончания Второй Мировой химического оружия, а в придонных отложениях «самого синего в мире» Черного моря, по слухам, вместо бородатого дядьки с тридцатью богатырями залегают гигантские запасы метана, готовые в любой момент взорваться, вызвав приливную волну, которая в мгновение ока сметет к чертовой матери и унесет в открытое море все приморские города и курорты.
Кое-кто из осторожности, а также из соображений экономического или принципиально патриотического характера предпочитает отдыхать на зеленых просторах Подмосковья и Среднерусской возвышенности — «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», как сказал в незапамятные времена герой Грибоедова. Но на зеленых просторах свирепствуют энцефалитный клещ и повальный алкоголизм; председатель дачного кооператива насмерть сцепился с претендентом на эту завидную должность, оба вербуют себе электорат из всех, до кого могут дотянуться, а прямо за околицей теткиной саратовской деревни по щедро оплаченному недосмотру чиновников из райцентра какие-то деляги устроили свалку бытовых (и хорошо, если не промышленных) отходов… Воистину, чтобы жить, работать и даже размножаться в таких адских условиях, надо родиться наследственным фаталистом!
Насквозь пропитавшись своим и чужим потом, до мозга костей проникнутый фатализмом Глеб Сиверов, наконец, вышел из вагона на станции «Измайловский парк». Линия метро здесь проходила поверху, и платформы располагались не под землей, а над ней. Справа по ходу движения зеленел молодой листвой парк, в честь которого станция получила свое название, а слева, за асфальтированной площадкой автостанции, утопая в зелени разросшихся деревьев, терпеливо ждали своей очереди пойти на снос одинаковые ряды типовых хрущевских пятиэтажек — Первая Парковая, Вторя Парковая и так далее, до полного посинения.
На улице парило, воздух был горячий, плотный, влажный и наэлектризованный. Пахло грозой — озоном, зеленью, пылью; резкими порывами налетал прохладный, но не приносящий ощутимого облегчения ветер, вдали над кронами деревьев стеной громоздилась грозовая туча, по контрасту с ярким солнечным светом казавшаяся темно-фиолетовой, почти черной. В той стороне сверкали пока еще далекие, похожие на вспышки фотографических блицев молнии, и спустя довольно продолжительное время доносились глухие, отдаленные раскаты грома. Глеб про себя порадовался тому, что синоптики не ошиблись в своих прогнозах. Захваченный им зонтик вряд ли мог спасти от проливного дождя, зато на фоне приближающейся грозы казался вполне уместным. Если специально не приглядываться, он выглядел, как самый обыкновенный зонт — китайский складной автоматический зонтик черного цвета, максимальный срок службы которого, как правило, равняется от силы одному дождливому сезону. Необычной выглядела разве что его рукоятка, неотличимо похожая на рукоятку пистолета системы Стечкина, но ее Глеб прятал в ладони, так что его самодельный зонтик не привлекал к себе лишнего внимания.
Сиверов убил целый час, изобретая и воплощая в жизнь эту нехитрую конструкцию, собранную из одного безнадежно испорченного зонта и одного полностью исправного, заряженного и готового к бою пистолета некогда популярной среди советских силовиков системы. Даже без глушителя тяжелый «стечкин» чересчур громоздок для ношения за поясом легких летних брюк; к тому же на то, чтобы его оттуда извлечь, требуется определенное время. Шуметь Глеб не любил, а используемый им длинный глушитель делал трюк с внезапным выхватыванием оружия а-ля Клинт Иствуд практически невыполнимым. Между тем встреча предстояла с серьезными, опасными людьми, про которых так и подмывало сказать словами героя популярного некогда фильма: «Эти собаки кусаются».
О том же предупреждал его накануне Федор Филиппович — следовало заметить, без особой нужды, поскольку Глеб и без него знал как то, с кем придется иметь дело, так и то, что операция спланирована наспех, без надлежащей подготовки, а значит, во многом с расчетом на русское «авось». Потому-то он и прихватил с собой оружие; его одолевало желание попросить генерала в случае чего хоть как-то поддержать Ирину, но он сдержался: подобные просьбы в кругу его коллег издревле считаются плохой приметой. Кроме того, что значит — поддержать? Обеспечить себя Ирина сумеет сама,