— Дагестанец, выдающий себя за чеченца, да не просто чеченца, а мертвого, — задумчиво проговорил Алехин и все-таки хлебнул пива. — Действительно, странно…
— Странно, не странно… — проворчал Федор Филиппович. — Меня, лично, никто не спрашивает, странно мне это или нет. А если бы спросили, я бы прямо сказал: до одного места мне эти ваши странности, сколько можно с этими заразами цацкаться! Независимости они хотят? Да на здоровье! Депортировать всех к чертовой матери в двадцать четыре часа, обнести эту их кучку камней колючей проволокой в шесть рядов, благо запасы полезных ископаемых и производственные мощности это позволяют, выставить вокруг вооруженную охрану и забыть, что они там, внутри, вообще есть. Вот вам независимость, получите и распишитесь. Ешьте ее, пейте, одевайтесь в нее и обувайтесь, а наше дело сторона…
— Конструктивный подход, — разбирая леща, заметил Алехин. — А как же мировое сообщество?
— Мировое сообщество уже очень многое съело, съест и это. Один Афганистан чего стоит! В новейшей истории его кто только ни воевал, и ничего — и Афганистан на месте, и мировое сообщество помалкивает. Потому что открытый конфликт ядерных держав никому не нужен. Это как в старой поговорке: паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат. Поэтому мировое сообщество как-нибудь переживет, даже если мы сровняем Кавказ с землей и устроим на его месте платную автомобильную стоянку на сколько-то там миллионов парковочных мест. Покричат, конечно, санкции какие-нибудь наложат, но очень скоро успокоятся и даже, может быть, задумаются: а не принять ли на вооружение наш положительный опыт? Им ведь тоже от выходцев из бывших колоний никакого житья нет, в Европе скоро белых людей вообще не останется, одни негры да мусульмане…
— Плевал я на Европу, — жуя, невнятно проговорил Алехин. — Так им и надо. Пустили к себе домой толпу обезьян, уравняли их в правах с людьми, а теперь не знают, в какое место еще их лизнуть, чтоб перестали обезьянничать и начали работать. А где они, чудаки, видели обезьяну с лопатой?
— Когда на сцену вышла русская обезьяна и сыграла на лопате, зал взорвался овациями, — задумчиво пробормотал Федор Филиппович, цитируя старый, времен холодной войны и железного занавеса, полузабытый анекдот.
— Вот разве что, — хмыкнул Алехин и глотнул пива. — Но как-то это все не по делу, слишком общо…
— Кухонная философия, — согласился Потапчук. — Голос из предбанника. А что ты предлагаешь — обсуждать конкретные меры по выковыриванию террористов со дна канализации? Мне этого на службе вот так хватает! — Он чиркнул по горлу распотрошенным лещом. — Да и тебе, я думаю, тоже. Что тут обсуждать? Ну, допустим, вычислим мы этого Юнусова, шлепнем или посадим, и что? Эти сволочи, как крапива: сколько ее ни коси, она только шире разрастается. И подумать только: всего один подонок, а сколько дел натворил! Сколько крови пролил, и сколько людей за приличную зарплату только тем и заняты, что пытаются его поймать! Непродуктивно это — всем скопом, с топорами и лопатами гоняться по комнате за одной-единственной мухой, когда во дворе гниет коровья туша, и около нее этих мух — миллион и еще немножко. Сначала надо убрать у себя из-под носа дерьмо, в котором они плодятся, а уж потом разбираться с отдельно взятыми экземплярами.
Алехин поаплодировал ему двумя лещами, стуча ими друг о друга и попутно их разминая.
— Браво! — воскликнул он и протянул одного из лещей Федору Филипповичу. — Держи, заслужил. Чеканная формулировка! А говоришь, не хочешь обсуждать конкретные меры. Между тем, ты сейчас сказал очень умную вещь. Если перевести ее на более конкретный, деловой язык, она будет звучать примерно так: наша политика на Северном Кавказе в очередной раз доказала свою полную несостоятельность и требует коренного пересмотра — разумеется, в сторону ужесточения. Верно?
— Я, лично, предпочитаю говорить о мухах и дерьме, — уклончиво ответил Потапчук. — Потому что в твоем переводе моя чеканная формулировка звучит как критика действий высшего политического руководства страны. Дешевое фрондерство простительно, когда ему предаются обыватели, но мыто с тобой — не обыватели! Нас за такие разговоры в два счета мехом внутрь вывернут!
— Но мы же здесь одни, — сказал Алехин и глотнул пива. — И даже записывающая аппаратура не работает. Никто нас не услышит, и мех наш благополучно останется снаружи…
— А какой смысл говорить то, чего никто не услышит? — с горечью произнес Федор Филиппович. — Это ведь все равно, что ораторствовать перед зеркалом — вроде, душу отвел, а толку никакого, все как шло, так и идет…
— И идет прямиком к новой войне на Кавказе, — вставил Алехин. — Причем такой, какой мы еще не видели. Если уж за оружие взялся Дагестан, наше дело табак. Вот-вот полыхнет, да не где-то в одном месте, а по всему Кавказу. И тогда опять придется начинать все с начала: полевая артиллерия, танки, бомбовые удары, десантура, ракетные обстрелы, катастрофические потери личного состава, комитет солдатских матерей, негры в камуфляже…
— Дались тебе эти негры, — сказал Федор Филиппович. — Возьми себе из детского дома арапчонка и по вечерам после работы таскай его за волосы, отводи душу…
— Хорош совет! — фыркнул Алехин. — А что будет, когда он вырастет, ты подумал?
— То же самое, что сейчас происходит по всему миру, в том числе и у нас, — пожал плечами Потапчук. — Христиане в свое время вволю потаскали мусульман и африканцев за кудри, вот они теперь и отыгрываются.
— Уклоняешься от темы, — разрывая зубами леща, невнятно заметил Алехин.
— А что ты хочешь от меня услышать? Да, я считаю, что ситуация балансирует на грани взрыва. И, на мой взгляд, единственный верный способ ее спасти — это снова ввести туда войска, не дожидаясь, пока противник накопит силы для массового, организованного военного выступления. Придавить железным сапогом, чтоб шелохнуться не могли, а уж потом вести переговоры и спрашивать: чего вам, братцы, надобно, чем недовольны? Силовики бесчинствуют? Верно, есть такое дело, это мы в два счета пресечем. Выстроим насильников и мародеров в одну шеренгу на краю рва и — залп… Видали? Они вам мешали жить спокойно? Все, больше не будут мешать. И всех, кто станет впредь безобразничать, нарушать ваши права и так далее, в этот же ров положим. Но и вас, если поймаем с оружием, туда же отправим, уж не обессудьте: порядок — он для всех порядок, так не бывает, чтобы одним все можно, а другим ничего нельзя… А войска к вам ввели потому, что ваша милиция ни черта со своими обязанностями не справляется. Для вас ввели, для вашего спокойствия и процветания. Да и что вам, собственно, не нравится? Войска российские, территория пока тоже, вроде, российская, так какая же это, к чертям, оккупация? Вон, в Пскове дивизия ВДВ расквартирована, так что же, Псков, по-вашему, оккупирован? Вот такое мое мнение, если начистоту.
— Если начистоту, то и мое тоже, — посерьезнев, кивнул Алехин. — Но там, — он поднял кверху указательный палец, — считают, что такие действия сильно навредят положительному имиджу России на мировой арене.
— Помнится, когда грянул кризис, Владимир Владимирович лично заявил: мы, дескать, годами боролись за то, чтобы максимально интегрироваться в мировую экономику. И вот, пожалуйста, интегрировались. За что боролись, говорит, на то и напоролись.
— Это ты к чему? — удивленно приподнял брови Алехин.
— Это я к тому, что мы слишком усердно лижем Западу зад. Подлаживаемся под него, подстраиваемся, а он только руки потирает: так-так, давайте, ребята, еще немножко, и станете, как мы — тупые, сытые и самодовольные, а главное, с головы до ног в долгу, как в шелку. Это вот и есть наш положительный имидж на мировой арене. По мне, так этот имидж нам нужен, как прострел в пояснице. Веками без него жили и не плакали, полмира в кулаке держали — вот это был имидж! — Федор Филиппович сделал богатырский глоток из горлышка, со стуком вернул бутылку на стол и горячо, с копившейся на протяжении многих лет горечью продолжал: — Знаешь, мне иногда кажется, что нами правит обыкновенное ворье. К чему, в противном случае, все эти заигрывания с западными политиками и банкирами? Прокормиться мы можем и сами, без Запада. Просто, если не брать у Всемирного банка кредиты, разворовывать будет нечего — внутри страны все давно поделено и разворовано. Вот они и лебезят: подайте на пропитание, правнуков-то мы уже на всю жизнь обеспечили, а вот праправнукам, не дай бог, до пенсии не хватит… Черт, что-то я распустил язык прямо-таки до неприличия. Окосел, что ли, с непривычки? Надо же, а раньше литр водки мог засосать, и ничего… Старею, Гриша, старею…
Алехин некоторое время молчал, сосредоточенно ощипывая леща и запивая его пивом. Вид у него при этом был печальный, чуть ли не угрюмый. Федор Филиппович, переводя дух после своей пламенной речи, тоже скупыми глотками потягивал пивко и исподтишка наблюдал за хозяином. Наговорили они оба с три короба, и теперь беседа, похоже, достигла кульминационной точки. Сейчас ее дальнейший ход целиком и полностью зависел от Алехина. Он должен решить, куда двигаться, вперед или назад. Если Федор Филиппович в нем ошибся, и разговор сейчас повернет вспять, генерала Потапчука в ближайшем будущем ожидают крупные неприятности на службе. Потому что генерал-полковник Алехин — не тот человек, с которым можно безнаказанно откровенничать. Он никому не позволит иметь компромат на себя и при этом спокойно разгуливать по коридорам Лубянки. Ситуация-то классическая: два человека наговорили друг другу лишнего, и теперь кто первый настучит на собеседника, тот и в шоколаде. А в чем собеседник, говорить не надо — и так, без слов, все ясно…
— Это не старость, Федя, — сказал, наконец, Алехин. — Это усталость. Усталость не от работы, а от постоянного сознания ее бесполезности, бессмысленности. Сизифов труд, вот что такое на самом деле наша работа! Так Сизифу хотя бы вручил его камень не кто попало, а боги, и не за здорово живешь, а за какие-то там прижизненные провинности. А нас ни за что ни про что заставляют на виду у всего мира валять дурака не боги. Далеко не боги, это ты верно подметил…