н, между прочим, в здании Всемирного торгового центра, в одной из этих злосчастных башен-близнецов. И как раз одиннадцатого сентября его угораздило попасть в пробку при въезде на мост. На работу он опоздал, перенервничал, а потом — сам знаешь, что… Оба тарана он видел своими глазами, хотя и с приличного расстояния. Сам понимаешь, что там в тот день творилось, и каково это было — выбраться из пробки и вернуться домой, чтобы успокоить жену. А тут еще мобильная связь не работает — антенна-то на башне стояла! Приехал домой затемно, когда по радио и телевидению уже передали, что семьи жертв теракта получат компенсацию в размере одного миллиона долларов за каждого погибшего. Представляешь, целый миллион! А тут он является — живой, здоровый и без единой царапинки. В общем, дома ему почему-то не обрадовались…
— И что он? — спросил заинтригованный Глеб.
— А что — он? Живет… Ты себе представляешь, что это такое — развестись в Америке? Финансовый крах, банкротство, кабала и пожизненное рабство. Живет… Только в России начал по полгода гостить, а так — ничего…
Илларион вооружился бутылкой и налил по третьей.
— За тех, кого с нами нет, — сказал он.
Глеб молча кивнул. Они выпили, не чокаясь, и некоторое время молчали, вспоминая каждый о своем.
— Итак, чему обязан приятностью нашей встречи? — по истечении паузы в свойственной ему шутливо-вычурной манере осведомился Забродов.
— Торопишься? — спросил Глеб.
— Чудак, это ты торопишься. Вернее, должен торопиться. Ты с женой сколько не виделся — неделю, две, месяц? Как она, кстати?
Глеб пожал плечами.
— Да, в общем, как обычно. Хорошеет. На работу опять устроилась…
— Ну, а что ж ей — в пустой квартире волком выть, тебя дожидаясь? Правильно сделала, что устроилась. Другая на ее месте давно бы тебе рога наставила. Цени!
— Ценю, — сдержано сказал Глеб.
— Ладно, ладно, не ершись. На правду не обижаются. Муж из тебя, как из бутылки молоток, ты уж извини за откровенность. Да и из меня тоже, если на то пошло. Только я, зная об этом, не женился, а тебя вот угораздило… Вы бы, что ли, зашли как-нибудь вдвоем. Посидели бы, провели приятный вечерок… Или, скажем, на природу…
— На твоем драндулете?
— Сам ты три дня не умывался! Да мой драндулет твоей «бэхе» сто очков вперед даст!
— В поле, — уточнил Глеб, — без дороги.
— Естественно, — пожав плечами, сказал Забродов. — По дороге-то и на автобусе проехать можно. Или на такси. На кой черт нужна своя машина, если собираешься ездить только по дорогам?
Глеб не нашелся с ответом. В этом заявлении была своя логика — с точки зрения горожанина, извращенная, перевернутая с ног на голову, но при этом несокрушимая, как стены противоатомного убежища. В самом деле, зачем нужна машина там, где можно легко обойтись без нее? А там, где она действительно нужна, пройдет далеко не каждая машина…
— Ладно, — сказал он. — Обсудим твое предложение в семейном кругу.
— В добрый час, — в свою очередь становясь сдержанным, кивнул Забродов.
Глеб знал, в чем причина этой сдержанности, как и то, что лжет, обещая обсудить с Ириной предложение Иллариона устроить совместный пикник. Ирина была многим обязана Забродову и всегда об этом помнила; более того, она очень тепло относилась к Иллариону, находя его по-настоящему хорошим человеком и отменным, в высшей степени интересным собеседником. Но он напоминал ей об одной из самых тяжелых — да что там «одной из»! — нет, о самой тяжелой и горькой странице ее биографии, и общество этого человека тяготило Ирину против ее воли и вопреки здравому смыслу. Забродов прекрасно об этом знал и, наверное, уже успел пожалеть о своем опрометчивом, сделанном под влиянием момента предложении.
— Давай за Ирину, — предложил Илларион, разливая по рюмкам все, что осталось в бутылке.
У самого ее донышка еще сохранился ободок быстро тающего инея; с бутылки капало, размокшая этикетка отстала и перекосилась, и было ясно, что надо либо уходить в загул (к чему ни тот, ни другой не имел ни малейшей склонности), либо заканчивать увеселение и переходить к делу.
Они выпили за Ирину, и Глеб, не дожидаясь новых наводящих вопросов, спросил первым:
— Скажи, такая фамилия — Рябинин — тебе о чем-нибудь говорит?
Забродов сделал волнообразное движение бровями.
— Если ты о полковнике нашего управления Павле Рябинине, то — да, говорит. Еще бы не говорила! Мы с ним столько выпивки усидели — вот тут, за этим самым столом, и еще в разных других местах…
— Превосходно, — сказал Глеб. — А еще что-нибудь, кроме того, что он, как и ты, был горьким пьяницей, ты о нем можешь сказать?
— Полегче на поворотах, — одернул его Забродов. — Он был отличный мужик, профессионал высочайшего класса и погиб, выполняя правительственное задание…
— …по ликвидации некоего Саламбека Юнусова, о самом факте существования которого стало известно от него же, — вставил Глеб.
— Ты на что, собственно, намекаешь?
— Да ни на что я не намекаю, — с досадой сказал Глеб, раздражено вытряхивая из пачки сигарету. — Просто мне не нравится этот Юнусов…
— Погоди, — перебил Илларион, — какой еще Юнусов? Юнусовых много…
— Вот видишь, — сказал Глеб, — даже ты о нем не слышал. А ведь, согласно информации, переданной твоим распрекрасным Рябининым, это человек выдающийся. Просвещенный исламист, корифей духа, и при этом — правая рука самого Хаттаба, подрывник волей Аллаха, один из главных вдохновителей и руководителей движения шахидов…
— Ну-ну, — с явным сомнением произнес Илларион. — Что-то многовато у этого Хаттаба правых рук. Рубили, их, рубили, а они все растут и растут! От самого Хаттаба уже и духу не осталось, а его правых рук не убавляется. Прямо Лернейская гидра какая-то: одну голову рубишь, а на ее месте две новые вырастают!
— Вот, — сказал Глеб, — а я тебе о чем! До сих пор об этом Юнусове никто и слыхом не слыхивал, и вдруг — на тебе! — выскочил, как чертик из табакерки, и сразу — фигура. И при этом еще зачем-то выдает себя за покойного Бакаева. Возникший ниоткуда авторитетный дагестанец, выдающий себя за мертвого чеченца — скажешь, не бред?
— Бред, — согласился Забродов. — Да еще какой! Ум за разум заходит, если честно.
— Вот, — повторил Сиверов. — А начало весь этот бред берет из одного-единственного донесения полковника ГРУ Рябинина, который ныне числится в списках погибших и, следовательно, не может дать никаких разъяснений.
— То есть виноват Рябинин, — сказал Илларион. — Правильно, мертвый не оправдается. Это, знаешь, как однажды в троллейбусе ехал крепко вдетый мужик и нечаянно пукнул — да громко так, на весь салон. Ну, все, естественно, обернулись, а он смотрит на девушку, которая рядом стоит, и говорит ей этак снисходительно: «Чего там, вали все на меня, я все равно пьяный…»
— Я вовсе не утверждаю, что Рябинин в чем-то виноват, — сказал Глеб, не улыбнувшись шутке.
— А к чему тогда этот разговор?
— Да я и сам толком не знаю. Просто лезет в голову всякая чепуха… Скажи, а он не мог перебежать? Ну, так, чисто теоретически?..
— Ага, — сказал Забродов, — чисто теоретически… Чисто теоретически, чтобы перебежать на сторону противника, нужна веская причина. Страх за собственную шкуру, идейные соображения или просто деньги. Пашка был настоящий профи, солдат до мозга костей, так что трусость отметаем сразу. Да и потом, выкинув такой фортель, бояться пришлось бы уже не этих бородатых ишаков, а родного ведомства — скажем, просто для примера, меня. Или тебя.
— Да, — согласился Глеб, — это, что называется, шило на мыло. Я, лично, предпочел бы схлестнуться с вооруженным бандформированием, чем с тобой, даже если ты будешь без оружия и неглиже.
— Взаимно, — вернул комплимент Забродов. — Об идейных соображениях говорить не будем. Какие идейные соображения могут заставить рязанского мужика, грамотного и честного российского офицера принять сторону исламских террористов? Коран он, конечно, читал — профессия заставила, сам понимаешь, — но в таком, знаешь ли, военно-полевом переводе на уровне солдатского разговорника. Вряд ли что-то из прочитанного его настолько впечатлило, что он решил встать под зеленое знамя ислама. Значит, остается одна причина — деньги. Поскольку разговор у нас с тобой чисто теоретический, скажу прямо: купить можно кого угодно, вопрос только в цене, которая, в свою очередь, во многом зависит от личности покупателя. Одному делают скидку с учетом его приятного морального облика и бедственного материального положения, с другого не грех содрать семь шкур… В конце концов, профессионал — это тот, кто продает свой труд, свое время, свою энергию — в конечном счете, свою жизнь — за презренный металл. У нас, как и в других развитых странах с устоявшейся системой государственного правления, напирают еще и на патриотизм, но на голом патриотизме далеко не уедешь, это — для потомков старых дворянских родов, особенно военных, и серой массы, которая верит всему, что печатают в газетах и говорят по телевизору. Да и то, знаешь ли… А Пашка Рябинин был не дворянский отпрыск и не серая скотинка, он был просто профессионал, и чисто теоретически его действительно можно было перекупить. Но с покупателями, о которых идет речь, он бы даже торговаться не стал, уж очень крепко он их, сволочей, ненавидел. До такой степени, что это иногда начинало смахивать на оголтелый расизм.
— Шантаж? — предположил Глеб.
Забродов выставил указательный палец и показал его собеседнику.
— Один, — озвучил он свой ответ, — как этот вот перст. При нашей профессии это разумнее всего — не иметь привязанностей, чтобы тебя нечем было взять за живое.
— Ну, шантажировать ведь можно не только родными и близкими…
— Если бы за ним водились достойные упоминания грешки и террористы стали бы его этими грешками шантажировать, он бы просто застрелился, — уверенно объявил Илларион.
— Значит, опять пустой номер, — констатировал Глеб.
— Да в чем ты, собственно, его подозреваешь?