рин вознамерился улизнуть от греха подальше в соседнюю комнату, где на диване перед бормочущим телевизором сидела, уставившись в экран стеклянным, невидящим взглядом, одурманенная наркотиком Залина. — Сначала переложи продукты в холодильник.
— Зачем? — спросил Фархад, которому явно не хотелось лишний раз прикасаться к пакету, а тем более, лезть вовнутрь.
— Чтобы не испортились до завтра, — пояснил Макшарип. — Ты что, боишься? Э, стыдно, дорогой! Без детонатора это просто глина. Вернее, торф — может гореть, но не может взорваться. Ты можешь играть этим пакетом в футбол, если тебе придет в голову такая странная мысль, и ничего не случится. Кроме того, конечно, что ты порвешь пакет и попортишь еду.
— Правда? — недоверчиво переспросил Фархад.
— Правда, — лаконично ответил дагестанец, воздержавшись от дальнейших комментариев.
Ему хотелось спросить, помнит ли напарник, как разобрать и собрать автомат Калашникова, но он не стал понапрасну сотрясать воздух. То, что у Фархада начисто отсутствует боевой опыт, было видно и так, без расспросов и экзаменов. Это бросалось в глаза буквально на каждом шагу и всякий раз заставляло Макшарипа задуматься о том, какая же роль в действительности отведена им с татарином в предстоящих событиях. Получалось, что роль эта, хоть и важна, но незавидна, ибо почти ничем не отличается от роли Залины Джабраиловой и ее глупого, самонадеянного брата, из-за собственного упрямства погубившего и себя, и сестру.
Для уважаемого Саламбека все они были просто одноразовым расходным материалом, наподобие пуль в магазине его пистолета. Кого заботит судьба пули после того, как прозвучал выстрел? Пуля может поразить цель или просвистеть мимо, но назад ее уже не вернешь и повторно не используешь — быстрее, проще и дешевле взять новую…
— Скажи, пожалуйста, дорогой, — внезапно вспомнив кое-что, забытое под воздействием «афганки», спросил он у Фархада, который осторожно брал из пакета банки и свертки и перекладывал их в холодильник, — а что за спектакль ты устроил с этим неверным, помощником депутата? Какая еще машина, какие фрукты?
Фархад снисходительно усмехнулся, подчеркивая свое мнимое умственное превосходство. Покончив с продуктами, он закрыл холодильник, молча вышел в коридор, заглянул в гостиную, где все так же бормотал телевизор, вернулся на кухню и плотно закрыл за собой дверь.
— Я просто не все успел тебе сказать, — заявил он. — Юнусов велел нам завтра утром передать девчонку его человеку, который доставит ее в нужное место. А мне он приказал лично забрать в гараже Бек-Мурата грузовик и в полдень подогнать его к выходу со станции метро. Скажу тебе, как брату: не знаю, что задумал уважаемый Саламбек, но мне почему-то совсем не хочется садиться за руль этой машины. Пусть лучше это сделает неверный. Я доеду с ним до места, прослежу, чтобы он куда-нибудь не свернул, а потом выйду из машины — скажу, что пошел искать человека, который заберет товар, — и откуда-нибудь издалека, из безопасного места посмотрю, что будет.
— Ты умный, — похвалил Макшарип, выдвигая из-под стола загодя извлеченную из тайника под половицей увесистую брезентовую сумку. — Только зачем ты все это мне рассказываешь? А вдруг я перескажу наш разговор Саламбеку, которого ты так уважаешь и боишься?
Некоторое время Фархад молча хлопал на него глазами, стоя столбом посреди кухни. Взгляд у него был бессмысленный, остекленевший, как у мертвого; простой вопрос дагестанца явно поставил его в тупик, подсказав то, о чем этот умник явно не успел подумать, прежде чем открыть рот.
— Ты все равно не знаешь, как его найти, — наконец, выпалил он.
— Почему ты так уверен? — придвигая к себе наполовину опустевший пакет, спросил Макшарип и рассмеялся, роняя с самокрутки крупные искры. — Не бойся, я действительно не знаю, где его искать и по какому номеру ему звонить. А если бы знал, все равно ничего не сказал бы. Неизвестно, как посмотрел бы на это он, но мне кажется, что великое дело ислама ни капельки не пострадает, если вместо тебя умрет этот неверный. Главное, чтобы машина в нужное время оказалась в нужном месте, а ему с его удостоверением действительно будет намного легче это сделать, чем тебе. И, если твоя догадка верна — а я думаю, что ты все понял правильно, — с твоей стороны и впрямь будет намного умнее посмотреть, как все это произойдет, издалека. Боюсь, в кабине грузовика в этот момент будет жарковато…
Говоря, он по одному выкладывал из своей сумки мотки тонких проводов в разноцветной изоляции и какие-то мелкие непонятные предметы, о назначении и принципе работы которых Фархад мог только догадываться, да и то очень смутно. Татарин оглянулся в сторону гостиной, откуда доносился приглушенный голос телевизионного диктора, и на его круглом лице опять возникло столь ненавистное Макшарипу блудливое выражение.
— Она твоя сестра по вере, — напомнил дагестанец, в строгом, установленном раз и навсегда порядке раскладывая перед собой необходимые материалы и инструменты. Он затушил в пепельнице тлеющий окурок самокрутки и переставил ее со стола на подоконник. — И то, что она завтра умрет, не дает тебе права поступать с ней бесчестно. Аллаху это не понравится, и он тебя покарает. Но еще раньше тебя покараю я, потому что она — моя землячка, а у нас не принято давать в обиду своих женщин. Не смотри туда, смотри сюда. Садись и наблюдай за тем, что я буду делать. Это не так приятно, как то, о чем ты сейчас думаешь, зато куда более полезно. Когда-нибудь это умение тебе пригодится. Меня учил сам Хаттаб, правой рукой которого называет себя уважаемый Саламбек. Не знаю, известно ли об этом уважаемому Саламбеку, но у Хаттаба не было правой руки, он потерял ее давным-давно… Может быть, отделившись от тела Черного Араба, она выросла, отпустила бороду и назвалась Саламбеком Юнусовым? Наверное, так и есть, потому что больше этому Саламбеку просто неоткуда было взяться…
— Много ты понимаешь, — без особенной уверенности огрызнулся Фархад, нехотя присаживаясь на табурет.
Речи напарника казались ему непозволительными и провокационными, но он и сам минуту назад наговорил лишнего, посвятив дагестанца в свои планы, явно шедшие вразрез с планами уважаемого Саламбека. Кроме того, ему уже начал чудиться в словах Макшарипа некоторый резон. Так бывает всегда, когда подчиненный начинает по-своему интерпретировать приказы, водя начальство за нос. Водить за нос можно только того, кого не уважаешь и считаешь глупее себя; заняв эту сомнительную позицию, человек поневоле ищет у окружающих поддержки и одобрения, с радостью принимая на веру любую гадость, сказанную о водимом за нос начальнике.
— А что, — спросил он, чтобы задобрить Макшарипа, — ты правда знавал Хаттаба?
— Не близко, — признался дагестанец. — Он примерно полторы недели вел в нашей группе занятия по подрывному делу. Однажды он даже пожал мне руку, клянусь. Мне приятно об этом вспоминать, потому что он был великий воин и отличный подрывник…
— А рука? — напомнил Фархад.
— Ну, что — рука?.. Думаешь, потерять руку, возясь с детонатором, может только растяпа и неумеха? Тут не все зависит от человека, заводские детали иногда оказываются бракованными, знаешь ли…
Татарин испуганно отшатнулся от стола. Макшарип засмеялся, не прерывая работы.
— Погоди, еще рано. Я скажу, когда придет время бояться… Да, Хаттаб был подрывник милостью самого Аллаха, он многому нас научил за те несчастные полторы недели, что мы провели вместе. Когда-нибудь я покажу тебе, как сделать осколочную бомбу из пустой консервной жестянки, стеклянной банки и химикатов, которые можно найти почти на любой кухне…
Его темные, заскорузлые пальцы с обломанными, обведенными траурной каймой грязи ногтями касались неуклюжими и малоподвижными, как узловатые корни старого дерева, но, глядя, как эти толстые пальцы с неожиданной ловкостью безошибочно соединяют в одно смертоносное целое разрозненные мелкие детали, Фархад невольно залюбовался. Не переставая монотонно рассказывать о Хаттабе, Басаеве и других легендарных людях, под началом которых ему довелось воевать, Макшарип что-то наматывал, свинчивал, припаивал и отпаивал. От его паяльника поднимался синеватый, пахнущий канифолью дымок; за окном становилось все темнее, последние отблески догоревшего заката уже ушли с западного горизонта, в темноте сверкали россыпи освещенных окон. Воображение рисовало заслушавшемуся Фархаду сцены героического прошлого, а при упоминании о суммах, которые Макшарип некогда получал за участие в боевых операциях и отправлял родным в Дагестан, у молодого татарина перехватывало дух. Он жалел, что поздно родился и не успел по-настоящему повоевать за ислам, и надеялся, что былые славные времена вернутся раньше, чем он состарится, одряхлеет и умрет. Правда, его немного смущало то обстоятельство, что на войне не только одерживают славные победы и лопатой гребут премиальные, но и погибают. Однако, когда мечтаешь о богатстве и славе, на такие мелочи, как перспектива быть разорванным на куски шальным снарядом, легко закрыть глаза. Смерть, увечья и лишения не имеют значения, пока мечты остаются мечтами; Фархад знал, что действительность груба и неприглядна, но предавался мечтам с почти детским удовольствием.
Помимо воинской славы и богатства, Фархад Назмутдинов мечтал о сидевшей в соседней комнате девушке. Он уже сто раз во всех волнующих подробностях представил себе, как это могло бы быть, и теперь, когда от верной смерти девчонку отделяло чуть больше двенадцати часов, был полон решимости во что бы то ни стало получить свое.
Это представлялось не особенно сложным — проще, по крайней мере, чем стяжать богатство и славу на полях сражений, про которые еще неизвестно, состоятся они или нет. Дагестанец, так рьяно защищающий честь землячки, по ночам спит, как убитый, и странно, что эта старая сука, что живет этажом ниже, не просыпается от его храпа и не барабанит своей клюкой по трубам. А если в его вечерний чай добавить капельку той дряни, что хранится в холодильнике, девчонку можно будет насиловать всю ночь напролет прямо на нем. А утром, проснувшись, ни тот, ни другая ничего не вспомнят, и все угрозы дагестанца, таким образом, превратятся в пустое сотрясение воздуха…