— Это обычные трудности любого воюющего государства, — заметил Остап Богданович. — Нормальные.
— Во-первых, не вижу ничего нормального в том, чтобы за деньги налогоплательщиков искусственно создавать им же трудности, — сказал Потапчук. — А во-вторых, эти трудности неизбежно ослабят существующий режим. Государственный переворот, вот чего я боюсь, Остап. Переворот, в результате которого к власти придут либо какие-нибудь нестриженые пацифисты, которые за месяц профукают все, что выстраивалось десятилетиями…
— Ну, этого-то мы не допустим, верно? — благодушно перебил его Рябокляч.
— …Либо военная хунта, — закончил Федор Филиппович. — И тогда война и все, что с ней связано, превратится из крайней, исключительной меры в главный приоритет государственной политики. А с учетом нашего ядерного потенциала это все равно, что пускать петарды на пороховом складе.
— Голова у тебя светлая, — помолчав, сделал ему комплимент Остап Богданович. — Но краски ты, Федор, сгущаешь просто до невозможности. Ну, какой еще, к дьяволу, государственный переворот? Наша власть с некоторых пор стала, как мужик с бабой вечером под одеялом: то он сверху, а она снизу, то наоборот — он снизу, а она на нем верхом скачет, и оба довольны по уши — так бы до скончания века и вертелись, дело-то, согласись, приятное… Вот и все перевороты, которые мы пока что наблюдаем.
— Пока что, — подчеркнул Потапчук.
— Ну, допустим, допустим… Только почему у тебя все так мрачно? Ты сам говорил, что политика нуждается в изменениях. А как поменять политику, не поменяв политиков? Тем, кто у руля, перемены ни к чему, их и так неплохо кормят. Они бы с удовольствием монархию вернули, да боятся: Романовы еще не все вымерли, а сами-то они отнюдь не голубых кровей, так что трон им, скорее всего, не светит. Переворот… Почему обязательно переворот? По-моему, досрочные выборы — это звучит намного приятнее. И почему обязательно хунта? И, в конце-то концов, почему бы и не хунта?
— Потому что дело военных — защищать, а не править, — сказал Федор Филиппович.
— А тебе не приходило в голову, что защищать то, чем правишь, намного приятнее? Не дядино добро караулить, а свое, кровное! Появляется стимул, осознанность действий… Пиночета, вон, до сих пор костерят, кому не лень, а страну-то он поднял! Не бедствует страна, не то что при демократии или при коммунистах, не к ночи будь помянуты! Но это все, конечно, так, чисто теоретически, — закончил Остап Богданович уже другим тоном, без прежнего запала.
— Разумеется, чисто теоретически, — сдержанно согласился Потапчук. — Только запашок, которым от этой теории тянет, мне что-то не очень нравится. Трупами от нее попахивает. И не только солдатскими, заметь.
— Ну, так ведь теории разные бывают, — снова становясь благодушным, напомнил Рябокляч. — Вон, по телевизору концом света в двенадцатом году пугают. Теорий понастроили, одна другой жутче, и все, на первый взгляд, превосходно обоснованы с точки зрения современной науки. Тут тебе и майя, и Нострадамус, и вулканы, и наводнения, и метеоритные дожди, и эпидемии… Даже о ядерной войне забыли, так их это глобальное потепление напугало. Теория — она на то и теория, чтоб ее практика подтверждала. Или опровергала.
— Гм, — сказал Федор Филиппович. Календарь древних майя его сейчас интересовал в самую последнюю очередь.
— А что до твоей теории, до твоего сценария… — произнес Рябокляч, верно поняв его междометие. Он задумчиво пожевал губами, вздохнул и снова покосился на часы, уже гораздо откровеннее и нетерпеливее, чем в первый раз. — Ничего невозможного во всем этом, конечно, нет. Ну, кроме варианта с приходом к власти пацифистов и прочих книжных червей, разумеется. Уж этого-то мы точно не допустим, я лично костьми лягу, зубами загрызу… Прочие варианты не исключены, и я, положа руку на сердце, не вижу в них ничего особенно страшного. Не пойму, ты-то чего забегал, почему всполошился? То кричал: подумаешь, трупы, на войне как на войне! А теперь тебе, видите ли, трупный запах не нравится, да не настоящий, а тот, который тебе только мерещится. Вижу, колеблешься ты, Федор, не решишь никак, в какую сторону тебе наклониться. А колебаться, извини, поздновато.
— А я и не колеблюсь, — абсолютно искренне заявил Федор Филиппович. — И никогда не колебался.
Он тут же пожалел о сказанном: судя по брошенному из-под косматых бровей острому, проницательному взгляду, Остап Богданович понял его правильно, а вовсе не так, как, по замыслу, должен был понять.
Впрочем, это уже ничего не меняло. Генералы, не сговариваясь и уже не таясь друг от друга, почти синхронно посмотрели на часы.
Было одиннадцать тридцать четыре.
Тыкать пальцами в кнопки, чтобы узнать, на какое время установлен будильник, и попытаться его отключить, Глеб не рискнул: у него было подозрение, что это может оказаться крайне нездоровым занятием.
В правом верхнем углу дисплея обнаружилось крошечное изображение обычных механических часов со стрелками и круглым циферблатом. Нарисованные стрелки показывали одиннадцать сорок пять; вероятнее всего, это и было время, на которое неизвестный Глебу подрывник запланировал взрыв.
Такая вводная в корне противоречила всему, что Слепой знал об этом деле. По плану, первым должен был прогреметь взрыв в метро, и только потом, когда уцелевшие хлынут наверх, настала бы очередь грузовика. Впрочем, так решил он сам; это было логично и казалось единственно верным, но логика срабатывает не всегда, да и уважаемый Саламбек — не примитивный компьютер, чтобы всегда и во всем ее придерживаться…
Он опять испытал крайне неприятное чувство потери опоры, как будто земля вдруг ушла у него из-под ног. Малейший просчет мог очень дорого обойтись, а установленный на без четверти двенадцать будильник безмолвно и красноречиво свидетельствовал, что просчет таки есть. И просчет, судя по всему, крупный.
А может, татарин, пьяная скотина, просто перепутал время? Ему сказали: без пятнадцати двенадцать, — а он услышал: двенадцать… А?..
Как бы то ни было, время шло, и осталось его до невозможности мало. Глеб еще раз внимательно осмотрел устройство и, как и в самом начале, мало что понял. После минутного размышления он пришел к выводу, что очутился в незавидном положении пресловутого киногероя, которому предстоит выбрать, какой из двух одинаково подозрительных проводков перерезать. «Так тебе и надо, — подумал он с тихим отчаянием. — Будешь знать, как ржать над серьезными фильмами!»
Подумав, что сыграть в русскую рулетку еще успеет в любом случае, Глеб присел на мешок с гексогеном, вопреки собственным правилам закурил, достал из отсыревшего кармана телефон и набрал знакомый номер.
По счастью, Забродов ответил сразу же, как будто ждал звонка.
— Легок на помине, — вкусно, с аппетитом жуя, сказал он. — А я как раз о тебе думаю…
— Частный случай так называемой телепатии, — сказал Глеб. — Извини, Илларион, на обмен любезностями нет времени. Мне нужна профессиональная консультация.
— Весь внимание, — сказал Забродов и что-то с хрустом надкусил.
— Вопрос простой, — сказал Глеб. — Какой провод резать: черный или желтый?
Забродов перестал жевать.
— Ты что, выпил? — спросил он осторожно.
— Давай по делу, а? — взмолился Глеб. — А то, боюсь, выпить мне уже не доведется.
— Если по делу, я должен, как минимум, знать, о чем идет речь, — быстро и деловито проговорил Илларион.
— Часовой механизм, — сказал Глеб. — Вернее, обыкновенный электронный будильник…
— Кнопки не трогай! — встревоженным голосом перебил Илларион.
Сиверов криво усмехнулся.
— На это-то у меня ума хватило, — заверил он. — А вот дальше — ни тпру, ни ну… Тут поработал какой-то затейник — такого навертел, что у меня уже мозги набекрень от его фокусов.
— Подробнее, — потребовал Забродов. — Я имею в виду фокусы, а не твои мозги.
Глеб честно попытался описать то, что видел, но это ему удалось лишь частично: в механизме встречались детали, названия и функции которых были ему неизвестны; к тому же, половина знакомых предметов была использована явно не по назначению.
— Бред какой-то, — растерянно пробормотал в трубке голос Забродова, когда Глеб умолк. — Его что, наркоман собирал?
— А как ты догадался? — спросил Глеб, вспомнив Макшарипа с его неразлучной самокруткой. О Сагдиеве было известно, что он опытный подрывник, обучавшийся тонкостям профессии у самого Хаттаба. Его богатый опыт и обширные познания, будучи помноженными на энное количество высококачественной афганской дури, вероятно, и дали замысловатый результат, находившийся в данный момент у Глеба перед глазами. Правда, было решительно непонятно, при чем тут Макшарип, который, насколько понял Глеб, месяцами не выходил из квартиры. Тут отчетливо пахло загадкой, разгадывать которую у Сиверова сейчас не было ни времени, ни желания. — Так черный или желтый?
— А черт его… Ну, попробуй черный…
— А если это не поможет, попробовать желтый, да?
— Да, ты прав, совет так себе… А просто свалить оттуда ты не можешь? Впрочем, что я спрашиваю, мог бы — давно бы свалил… Слушай, а давай я сейчас сам к тебе подъеду!
Глеб посмотрел на дисплей будильника, остро жалея, что позвонил Забродову. Не видя конструкцию своими глазами, заочно, основываясь только на косноязычных объяснениях профана, даже такой ас, как Илларион, заведомо ничем не мог помочь. Он, конечно, уже понял это, и теперь ему предстоит, сидя на кухне перед тарелкой с забытым завтраком, с молчащим телефоном в руке, считать секунды и мучительно гадать: рвануло или пронесло? И при этом знать, что шансы — пятьдесят на пятьдесят… Да такого времяпрепровождения злейшему врагу не пожелаешь!
Будильник показывал одиннадцать тридцать четыре.
— Давай, — вяло согласился Глеб, — подъезжай. Если доберешься за десять минут, у тебя останется еще целая минута на то, чтобы решить эту головоломку.
— Ты где? — быстро спросил Илларион, явно восприняв его мрачную остроту всерьез.