Глеб ответил. Забродов увял.
— Попробуй черный, — неуверенно повторил он. — Хотя… Ах ты, черт! Валил бы ты все-таки оттуда!
— Вся операция коту под хвост, — объяснил Глеб. — Ладно, спасибо за консультацию.
— Издеваешься, да?
— И не думаю. Извини, что побеспокоил.
— Вот скотина!
— Ты только ничего себе не сочиняй, не надо этой мелодрамы…
— Вот и не болтай тогда ерунды. У тебя еще десять минут. Смотри, думай… Работай, солдат!
— Есть работать, — без энтузиазма откликнулся Глеб.
— Удачи тебе, — сказал Илларион. — Я позже еще позвоню.
— Не надо, — сказал Сиверов, сидя на мешке с гексогеном, дымя сигаретой и следя за тем, как на дисплее будильника сменяют друг друга торопливые черные циферки. — Тут одно из двух: я либо буду сильно занят, либо… либо одно из двух. Лучше я сам тебя потом наберу.
— Буду ждать, — сказал Забродов и повторил: — Удачи.
Закончив разговор, который не следовало начинать, Глеб выбросил вон из кузова не выкуренную и до половины сигарету и снова внимательно осмотрел жутковатый плод творческих усилий Макшарипа Сагдиева, который к этому моменту был мертв уже третью минуту. Осмотр, как и в предыдущие разы, не принес желаемого результата. Глеб даже включил встроенный в корпус телефона миниатюрный фонарик, но это привело лишь к тому, что у него разболелись глаза. Тогда он зажмурился и мысленно воззвал к своему сомнительному дару, над которым неоднократно и весьма ядовито потешался при всем честном народе.
Дар, если он и имел место, оказался злопамятным и затаился, мстя хозяину за скепсис и насмешки. Интуиция тоже благоразумно помалкивала; в голове царила звенящая пустота, в которой, как горошина в свистке, перекатывался все тот же неотвязный вопрос: черный или желтый?
Поняв, что от экстрасенсорных способностей в данном случае проку меньше, чем от попа с кадилом, Глеб открыл глаза и стал смотреть на бомбу. Черный или желтый? Желтый или черный? Который из двух?
Внезапно у него словно открылись глаза. Он выпрямился и резко выдохнул воздух, а потом наклонился, приблизив лицо к самой бомбе, и еще раз осмотрел, чуть ли не обнюхал ее со всех сторон.
— Мама, вы родили идиёта! — громко, с еврейским акцентом и с огромным облегчением произнес он фразу из ставшего в последнее время очень популярным, чуть ли не культовым телевизионного сериала. — Вот же баран, ой, баран! Как же такого барана взяли на работу в такую уважаемую организацию?
Продолжая на разные лады костерить себя (и было за что), он осторожно приподнял бомбу на миллиметр, потом на два, потом на целый сантиметр и, наконец, спокойно взвесил ее на руках.
Бомба состояла из мудреного часового механизма и небольшого, граммов на сто пятьдесят, куска пластиковой взрывчатки. Помимо проводов, их соединяла полоска синей изоляционной ленты. Заряд был, в общем-то, пустяковый, способный оторвать кому-нибудь конечность или голову или сорвать с петель железную дверь чьей-нибудь квартиры. Но, взорвавшись, он со стопроцентной гарантией вызвал бы детонацию основного заряда гексогена.
А поскольку гарантия и так была стопроцентной, тот, кто подсунул эту адскую машинку в грузовик, счел возню с размещением скрытых дополнительных детонаторов в мешках совершенно излишней тратой времени и сил. Его можно было понять: он торопился, да и темно, наверное, было, как у негра в ухе…
Понять, что до сих пор застило глаза Глебу Сиверову, было сложнее. Не имея времени вдаваться в подробности своего психологического состояния, он просто подошел к открытым настежь дверям кузова, размахнулся и зашвырнул стоивший ему стольких нервных клеток адский механизм так далеко, как только мог.
— Чертов наркоман, — проворчал он при этом, отчего-то преисполнившись твердой уверенности, что бомбу в кузов подложил именно Сагдиев. Когда и как он это сделал, оставалось только гадать, но в том, что это дело именно его рук, Слепой почти не сомневался. Ему подумалось, что это, наверное, вернулся его пресловутый дар — отсиделся в темном уголке, а потом, решив, что уже достаточно наказал хозяина, отважился снова о себе заявить. Ну и черт с ним!
Бомба, кувыркаясь, отлетела метров на двадцать и упала на землю. При ударе об асфальт от нее что-то отскочило; один из проводков оборвался, раздался оглушительный хлопок, над мокрой дорогой расплылось облачко грязно-белого дыма. Шальной осколок пластмассы с визгом полоснул по открытой двери кузова, шлепнулся в лужу и зашипел, остывая и курясь вонючим паром. Несмотря на приличное расстояние, Глеб отчетливо видел и хорошо запомнил, что оборвавшийся проводок был желтого цвета. «Ай да Забродов!» — подумал он и мягко спрыгнул на испещренную трещинами и выбоинами мостовую.
Машина стояла, упираясь расколотым поперек бампером в левую створку железных ворот. Ворота отделались маленькой вмятиной, да и грузовик почти не пострадал — даже фара уцелела. В кабине по-прежнему бормотало радио, передавая неутешительный прогноз погоды на ближайшие три дня.
Как и ожидал Глеб, рычаг переключения скоростей оказался передвинутым в нейтральное положение, что автоматически превращало машину без водителя в неуправляемую, предоставленную воле земного тяготения телегу. Пленник, напротив, обманул его ожидания: вместо того, чтобы, воспользовавшись занятостью «помощника депутата», задать стрекача, он каким-то непостижимым образом ухитрился сползти с сиденья и завалиться под переднюю панель, где и пребывал до сих пор, моргая оттуда на Глеба слезящимися, как у старой собаки, и такими же тоскливыми глазами.
— Эк тебя угораздило, — весело сказал ему Глеб, с лязгом захлопывая дверцу. — Что, неудобно? Ну, ничего, терпи, Казань! Кто же виноват, что тебе на месте не сидится?
— Ты об этом еще пожалеешь, — дрожащим голосом неуверенно пообещал Фархад Назмутдинов.
— Молчи, татаро-монгол, — сказал ему Слепой. — Ты за меня век должен Бога молить… то есть, я хотел сказать, Аллаха. Ты знаешь, что твой обкуренный приятель учудил? Подсунул в кузов бомбу с часовым механизмом. Хлопок слышал? Это она и была… Дотикало бы до одиннадцати сорока пяти, и — пишите письма в рай, до востребования…
Он включил зажигание, и на приборной панели засветились электронные часы. Татарин, кряхтя от натуги, вывернул шею и с риском ее сломать посмотрел на циферблат. Мерцающие зеленоватым фосфорическим светом цифры показывали одиннадцать сорок две.
— Шакал, — с ненавистью сказал Фархад и обмяк, покорно застыв в дьявольски неудобной позе зародыша, втиснутого в чересчур маленькую для него картонку из-под обуви.
Аккуратно сдавая назад, чтобы развернуть грузовик, Глеб мимоходом удивился: он вовсе не ожидал, что пленник поверит ему так быстро и с такой готовностью.
Глава 19
Он прибыл на место заранее, в одиннадцать сорок две, и неторопливо прогулялся вокруг станции метро, с глуповато-восторженным видом глазея по сторонам. Вечно спешащие куда-то москвичи и против собственной воли втянутые в бешеный ритм мегаполиса гости столицы то и дело задевали его зонтами, натыкались на него, спотыкались об него, окидывали его торопливым взглядом — то сердитым и хмурым, то ядовито-насмешливым, то полным веселого недоумения — и спешили дальше, забыв о нем в привычной сутолоке рабочего дня.
Впрочем, полное равнодушие окружающих к колоритной фигуре в зеленоватом костюме, розовой рубашке, пестром галстуке и нелепых черных туфлях было кажущимся. За передвижениями гостя из ближнего зарубежья, напоминавшими бесцельный дрейф дохлого карпа в наполненном суетящимися мальками корыте, уже в течение некоторого времени наблюдала пара внимательных, оценивающих глаз.
Упомянутые органы зрения принадлежали профессиональному щипачу Николаю Рябову по кличке Никола Питерский. Это не блещущее оригинальностью погоняло прямо указывало на происхождение Николая Александровича; имея в виду все то же происхождение, его одно время пытались звать Президентом, но кличка не прижилась: Президент из Николы Питерского был такой же, как и Николай Александрович — то есть никакой. По той же причине после недавних президентских выборов никто даже не пытался назвать его Премьером.
Впрочем, на вора и бандита он тоже не походил — такое сходство при его специальности служило бы большой помехой, заставляя потенциальных клиентов держаться от него на расстоянии, исключающем вероятность прямого контакта, при котором только и возможен тайный незаконный переход имущества из рук в руки, на жаргоне следователей именуемый кражей. Более всего Питерский напоминал оставшегося не у дел и уже успевшего слегка опуститься спортсмена — футболиста или, скорее, легкоатлета, — проедающего последние гроши из полученных некогда премиальных, которые прежде не успел пропить.
На Лубянку Питерского занесло по делам, не имеющим никакого отношения к его профессии, и, выходя из метро, он не имел в виду ничего противозаконного: нужно совсем лишиться инстинкта самосохранения или очень сильно, прямо-таки до самозабвения, любить зону, чтобы промышлять в местечке с таким красноречивым, всемирно известным названием. Но, краешком глаза выхватив из суетной толпы неспешно передвигающийся светлый зеленоватый костюм при черных туфлях и коричневом зонтике, Никола просто не мог удержаться. Перед ним был не просто лох, а лох хрестоматийный, прямо-таки эталонный; таких, наверное, еще немало сохранилось где-нибудь в глубинке, но в центре Москвы такого, пожалуй, уже и не встретишь.
Острой нужды в деньгах Никола Питерский не испытывал; с чисто профессиональной точки зрения данный конкретный случай тоже не представлял интереса: работать этого фраера было все равно, что отнимать пустышку у грудного младенца. Но в опытном щипаче вдруг проснулся коллекционер: ТАКОГО клиента он до сих пор не только не обслуживал, но как-то даже и не видел. Его ощущения были сродни ощущениям маститого зверолова, годами охотившегося на крупных хищников и впавшего в экстаз при виде мелкой, невзрачной, серенькой, но при этом абсолютно не известной современной науке парнокопытной скотинки. Да и не такой уж серенькой, кстати; расцветкой гражданин с коричневым зонтиком больше напоминал попугая или какую-то другую, куда более экзотическую птицу из не помеченных ни на одной карте, несуществующих тропиков Южной Украины.