17
Ежедневно мне выдают по две бутылки молока, потому что наше производство считается вредным. Литр на нос!
Женатики, как правило, уносят молоко домой, не знаю как там, сами пьют или детишкам отдают. Это их сугубо личное дело, как сказал бы Валентин. Он, между прочим, неравнодушен ко всяким канцелярским словам вроде: «сугубо», «фактически», «целенаправленно» и т. д. и т. п.
Мне известно, что Барабан свою порцию молока обменивает возле пивного киоска на более потребимый напиток. Это тоже его сугубо личное дело.
Что касается меня, то я одну бутылочку выпиваю сам тут же, во время обеденного перерыва, а вторую безвозмездно уступаю Нагимочке.
Она у нас местная достопримечательность, прославилась на весь комбинат. Но не тем, что отличилась на производстве или какой-либо подвиг совершила, а тем, что от четырех незаконных мужей прижила четырех незаконнорожденных парнишек. Одним словом, знаменитая мать-одиночка.
И что самое любопытное — никто ее пропащей женщиной не считает; просто-напросто сильно не повезло ей с мужьями, так у нас принято думать.
Про себя решил: бутылкой молока больше, бутылкой меньше, — меня от этого не убудет, а ей, гордой бедняжке, как-никак подмога. Пусть самая незначительная. И, как ни странно, на этой основе мы с ней крепко подружились.
— Если бы этот мерзавец поступил со мною, как человек с человеком, я бы ему все простила, — говорит она мне, выкладывая свои душевные тайны. «Мерзавец», как я понимаю, один из ее бывших мужей. Она каждый раз сообщает мне что-нибудь в этом роде.
— А чем же провинился этот твой мерзавец? — спрашиваю я, хотя мне нет никакого дела до ее брачных историй. Ну, человек обращается к тебе, надо же поддержать разговор.
— Ты не смей его оскорблять! — вдруг вскидывается Нагима. — Какое твое дело, мерзавец он или нет?
Просто диву даешься, сколько в ней этой самой гордости. Ничего не понимая, смотрю на нее и думаю: а зачем же лезешь ко мне со своими тайнами? Кто тебя просит? И с аппетитом продолжаю уписывать булку с молоком. Тем временем незаметно слежу за ней: лицо у нее привлекательное, и вся она какая-то домашняя, уютная.
— Ну, чего уставился, как теленок на новые ворота? — чуть смягчившись, спрашивает она.
— Ладно, не стану хаять твоего ухажера, — говорю ей с улыбкой. — Только, пожалуйста, перестань ты мне рассказывать о своих сердечных делах.
— Нет, не увильнешь! Не перестану! Ты должен знать, какова ваша мужская порода, и вообще такие вы сякие…
Покорно молчу. Ей не терпится выложить мне свою последнюю неудачу. Нагимочка принадлежит к той породе женщин, которые считают, что о ее жизни должен знать весь цех. Она предпочитает жить на виду.
Пододвинув ко мне стул, она наклоняется в мою сторону.
— Была не была, расскажу, — говорит она.
— Валяй! — говорю я.
Ничего другого мне не остается делать.
— Не могу простить одного, — начинает Нагимочка сокрушенно. — Последний раз он гостил у меня двадцать четвертого мая, а уже на следующее утро, значит, двадцать пятого, пошел в загс с другой. Выходит, что путался еще с одной. Разве я не понимаю, что стара для него, он только-только из армии вернулся! Я даже невесту для него подыскала. Сама бы его, дуралея, женила на хорошей. Не дождался, поторопился, подлец!
— Довольно мерзкая история, — говорю я искренне. — В самом деле ничего в ней нет святого.
— Не подлец ли? — спрашивает она, точно желая утвердиться в своей мысли.
— Сразу видно!
— Знаешь, как я с ним поступила? — вдруг воодушевляется Нагимочка. — Иду, значит, по базару и вижу: «мой» под ручку со своей расписной прогуливается. Постояли возле фруктового ряда — ничего не взяли, она, видно, капризничает. Даже свежих помидоров не купила. Так по всему базару за ними и ходила. А потом не выдержала. Приближаюсь к нему и говорю: «Здравствуй, дорогой мой! Купи-ка мне яблочко, сынка твоего угощу. Ему ведь тоже витаминчики нужны». Спорить не стал, покраснел, побелел и покорился.
— Ну и ну! — мотаю головой. — Твоя выходка, по-моему, неприлична.
— А обманывать женщину прилично? — перешла она в наступление. — И что ты можешь понимать в приличии?
Тут не избежать бы нам ссоры, но, к счастью, из-за щитов неожиданно появился Катук. Было похоже, что он подслушивал.
— Ну, чего тебе, старый хрен? — недовольно и высокомерно спросила Нагимочка.
— Ты бы с него алиментики… — посоветовал он, осмелев. — Пусть отвечает кошельком. Недурная мысль!
— Ну, чего не в свое дело лезешь? — рассердилась Нагимочка. — Насчет алиментиков я тебе вот что скажу: ни с кого ничего не требовала и не буду требовать. Сама родила, сама и воспитаю. И никто из соседей не скажет, что мои дети сироты, что живут хуже других…
— С подлинным верно! — ухмыльнулся Катук, стараясь как-нибудь выпутаться из неловкого положения. — А я что говорю!
По-своему она, гордячка, права.
18
— Подай зубило, — командует Барабан.
Я протягиваю ему инструмент.
— Куда только смотришь? — ворчит он. — И что ты мне сунул?
— Виноват, — говорю я, — не то схватил.
— Воротки!
Мы с ним на отметке «двадцать один» принимаем все узлы, или, как это говорится по-научному, «обеспечиваем доводку для получения плотного прилегания соприкасаемых поверхностей деталей»…
Следом за нами дотошный Прохор Прохорович — это его участок.
— Нутромер, да поживее!
Внезапно на нашем этаже появляются Валентин и Вадим Пискаревский, помощник оператора. Что их сюда завело в неурочное время?
— Слушай, Пискаревский, как же ты умудрился ничего не ответить о колоннах предкатализа?
Вадим Пискаревский, видимо, опять сорвался на экзаменах по технологии производства. Тут же при нас Валентин по всем правилам устраивает ему разнос. Вижу, нервы у него никудышные, вот-вот сорвется. Но пока старается владеть собою. И ему это в какой-то степени удается.
— Ну что? Ославил на весь комбинат и молчишь?
Его страшит мнение комбината, а меня это совсем не волнует. Пискаревского, по-видимому, тоже.
— Я не понимаю, чего ты раскричался? — отвечает Вадим невозмутимо. — Не сдал сегодня, сдам завтра, не сдам завтра — сдам через неделю. Какая разница? Подумай!
— Какая разница! — передразнивает Валентин, но тут же, спохватившись, добавляет: — Разница очень большая, милый Пискаревский. Подвел весь цех, опозорил!
Пискаревский хладнокровно пожимает плечами, хмурится, но ничего не отвечает комсоргу. Ему, наверное, лень поддерживать беседу.
Потом он вздыхает и говорит, как бы оправдываясь:
— Ну как ты не понимаешь, не в ладах я с твоей техникой!
Он какое-то чужеродное тело в нашем славном цеховом обществе. Его зеленые брюки и оранжевая кофточка стали притчей во языцех, говоря словами Катука. В таком оперении ему только со стилягами слоняться, а не стоять возле циркуляционного компрессора. Не идет! Не соответствует! И баста! Позирует парень. Лицо бледное, взгляд томный, в походке нарочитая небрежность, как и подобает изысканному человеку, который никак не желает сливаться с массой.
А Валентин красив в своем негодовании. Плюнув под ноги, он демонстративно отворачивается.
Мы с Барабаном на время отвлекаемся от своих плашек и зубил и с интересом ждем, что произойдет дальше. Мне непонятно одно: зачем Валентин привел с собой Пискаревского?
Вот Валентин подходит к Прохору Прохоровичу. Старик делает вид, что очень занят и будто не замечает комсорга… Ничего не понимаю.
— Вы готовы? — начинает Валентин самым учтивым тоном. — Я вас спрашиваю: готовы или нет?
Со старым ворчуном приходится деликатничать, тут уж ничего не поделаешь.
— Я всегда готов, — сурово отвечает Прохор Прохорович.
— Отлично, — радуется Валентин. — Я так и знал, что вы уже готовы. Кстати, я привел вам подсменщика. Пока вас подменит Пискаревский. Вадим, поди сюда!
Франтоватый Вадим старику явно не нравится. И вообще Прохор Прохорович не в духе.
— Видишь ли, комсорг, меня никто не сможет заменить, вот в чем дело.
— Ну ладно, не будем ссориться, — говорит Валентин миролюбиво. — По существу, и спорить-то некогда. Мы и так опаздываем.
— Я тебя, комсорг, не задерживаю. И не вижу необходимости задерживать. Иди себе с богом.
— Прошу прощения, как же прикажете вас понимать?
— В прямом смысле.
— Насколько я понимаю, вы отказываетесь идти на городской актив?
— Понимаешь, мой мальчик, я не могу оставить свое рабочее место.
— Если вы это серьезно, то я вынужден буду доложить руководству…
Валентин, надувшись, уходит.
— Ну, чего уши развесили? — кричит Барабан. — Веселее!
Вскоре появляется начальник цеха.
Еще от самых дверей Задняя Улица окликает старика:
— Тебя, Прохор Прохорович, вчера оповещали или нет?
— Оповещали.
— Раздумал, что ли?
— Раздумал.
— Что так?
— Ты мне, начальник, вот что скажи: о чем пойдет разговор на твоем активе? О том, чтобы лучше работать. Верно?
— Верно.
— Да ведь эту лучшую работу надо показывать здесь, в цехе. Подумали вы о том, что в рабочее время со всего города собираете пятьсот человек?
— Полноте!
— Не полноте! Не позволяет моя душа совершить такой проступок. Если можешь, оставь меня в покое.
— Ты рассуждаешь, как ребенок…
Задняя Улица все-таки ушел ни с чем.
Позже, на трамвайной остановке, кто-то за моей спиной произнес негромко:
— Дон-Кихот.
Я обернулся. Меня нагнал Пискаревский.
— Ты это о ком?
— О старике. Разве что-нибудь изменится оттого, что он не пошел на актив? Ровнехонько ничего. Актив-то и без него проведут. По всем правилам!
19
— Ой, кого я вижу! — навстречу мне выбежала Аленушка. — Ура, к нам пришел наш бедненький мальчик!
Я протягиваю ей обе руки, мы церемонно здороваемся. А потом я усаживаю ее против себя, говорю: