— Добрый вечер, Аленушка. Я тебе в дяденьки гожусь, по всем данным самый нормальный дядя, а ты вдруг низвела меня в мальчики. Не ошиблась?
— Нет. Я ведь хорошо тебя знаю. Ты в пятьдесят седьмой квартире живешь?
— В пятьдесят седьмой.
— Вот видишь, ничуть не ошиблась.
— Все-таки я не понимаю… Она заразительно смеется.
— Мама так говорит: «Это наш бедненький мальчик…»
Аленушке от силы четыре года. Тряхнув головой, она подмигнула серыми, как у ее мамы, глазами:
— Ссориться не будем, ладно?
— Ладно.
— Ты хорошенький! — говорит она, внимательно рассматривая мое лицо.
— Сочиняешь!
— Ничуть, — она лукаво улыбается. — Мама тоже говорит, что хорошенький… Хочешь, я буду называть тебя дяденькой?
Я несколько раз порывался зайти к Майе Владимировне, да все не решался. Не хотелось показаться навязчивым.
А сегодня решился. Аленушка, открывшая дверь, сказала, что Майя Владимировна должна вернуться с минуты на минуту.
Поболтав с девочкой, я хотел было уйти, но не тут-то было: она умела занимать гостя, как заправская хозяйка дома.
Как и подобает в ее возрасте, Аленушка перескакивает с одной темы на другую. Я едва успеваю следить за ходом ее мыслей.
— Афафочка милая, а вот ее мама, ой, какая сердитая! — заявила Аленушка. — Она никак не хочет, чтобы Афафочка играла с мальчиками. Они ведь ужасные драчуны.
Я не успеваю сообразить, соглашаться или не соглашаться мне с этой суровой оценкой поведения мальчишек из детского сада, как Аленушка весело усмехается.
— Афафочка пока не умеет, а я уже умею ладить с ними. И ничуть их не боюсь!
— А как же ты ладишь с ними?
— Когда они ударят больно или сильно подергают за косички, я не плачу, я смеюсь. Будто мне совсем не больно. Я знаю: когда заплачешь — еще побьют, а когда засмеешься, им совсем неинтересно драться.
— Ну и болтушка ты! — говорю я ей.
— Мне и нужно быть болтушкой, — серьезно утверждает она. — После садика я ведь часто остаюсь одна; вот сама с собой и разговариваю, чтобы не расплакаться. И болтаю, и болтаю…
Внезапно открывается дверь, и на пороге появляется Майя Владимировна.
— О, кого я вижу! — говорит она вместо обычного «здравствуйте».
— Добрый вечер.
Сколько раз я давал себе слово не волноваться при встрече с Майей Владимировной! И всегда робею, как несовершеннолетний, даже самому противно.
— Забежал на минутку, чтобы попросить какую-нибудь книжку, хочется почитать новинку, и вот засиделся, как видите, — произнес я заранее подготовленную фразу.
— Ну и хорошо, что засиделись, — улыбается она. — Не скучали с Аленушкой?
— Нет, мама, нам совсем не было скучно, — тараторит девочка. — Ведь правда, дядя?
— Истинная правда. Нам было очень весело.
Теперь мне самая пора уходить. Уже десять часов, девочку пора кормить и укладывать спать. Чтобы оправдать свое появление, нужно взять какой-нибудь роман и пожелать милым хозяйкам спокойной ночи.
Но я остаюсь. Бывает же так! Сижу и слежу за тем, как Майя Владимировна кипятит молоко, варит манную кашу.
Затем она на диване стелет девочке постель.
«Эй, чурбан, вставай! — мысленно приказываю я себе. — Убирайся, пока не попросили!»
Но я не ухожу.
Саратова ходит по комнате, ласково взбивает снежно-белую подушку, наверно, пуховую, а потом усаживает Аленушку за стол…
Аленушка, пожелав мне и маме спокойной ночи, преспокойно укладывается спать. Дальше задерживаться просто неприлично.
— Вы ужинали? — спрашивает меня Майя Владимировна и тут же отвечает сама: — Конечно, нет. С вашего позволения, я поставлю на плиту чайник, через пять минут вскипит.
Ужинать отказываюсь наотрез. Еще этого не хватало!
— Пожалуй, я пойду.
Она улыбнулась.
— Посидите немного. Время еще детское…
— Аленушка, кажется, заснула…
— Она у меня молодец! А скажите, Хайдар, вы похожи на свою маму? У нее такой же угловатый характер? И такие же хмурые брови?
Это еще что за вопрос?
— К счастью, — говорю я ей, — матерям не дается угловатый характер… И брови ее не похожи на мои.
Усевшись против меня, положив одну руку на другую, Майя Владимировна весело говорит:
— Итак, последнее слово осталось все-таки за окислительным пиролизом!
Я с недоумением смотрю на нее. Такой внезапный переход…
— Ах, да! — спохватывается Майя Владимировна. — Вы, наверно, не в курсе дела. Но я вам поясню, это интересно.
И она говорит, говорит о том, как одна из печей расщепления термического пиролиза была подготовлена для окислительного процесса и вот наконец достигнут выдающийся успех: впервые на промышленных установках новым методом получены бензол и этилен. Впервые в нашей стране!
И втолковывает мне, во сколько раз метод окислительного пиролиза повысит производительность печей, говорит о более низких температурах. Потом о каком-то шамотном кирпиче.
Не скрою: мне становится тоскливо. От таких разговоров и дома деваться некуда. Майя Владимировна наконец видит, что меня не интересует пиролиз.
— Вам скучно со мной. Ведь правда?
— Неправда, — отвечаю я. — Почему вы так подумали?
Мне хочется спросить: «Что хорошего вы нашли в Амантаеве? Почему вы приходите к нему в дом? Неужели у вас нет гордости? Будьте же царицей! Царицей над нами, мужчинами, над всеми вместе!»
Но вместо этого я говорю:
— Спокойной ночи!
Встаю, иду к двери. Майя Владимировна улыбается мне вслед. Очаровательная женщина, которая не желает быть общей царицей. Мне кажется, улыбка у нее чуточку грустная.
Уже на лестничной площадке говорю себе: «Не стоило ей поступать в институт тонкой химической технологии. Из нее, честное слово, получилась бы первоклассная кинозвезда!»
20
Однажды Лира Адольфовна сказала мне:
— Женщина обречена на осуждение. Что бы она ни сделала, как бы ни поступила, ее все равно осудят.
Может быть, она права. Об этом я никогда не задумывался.
В другой раз, услышав какую-то сплетню о нашей Нагимочке, она неожиданно проговорила:
— Если уж на то пошло, простить — это значит восстановить справедливость!
Умение прощать свойственно только благородным душам. О том ли она говорит, так ли я ее понял?
Она не глупа, но ум, очевидно, не мешает ей флиртовать с Барабаном. Теперь весь цех это видит. Только один человек, сам Доминчес Алонсо, в жилах которого течет барселонская кровь, не замечает этого. Или делает вид, что не замечает?
В этот поздний час я вместе с Доминчесом помогаю монтажникам разбирать огромное, высотою в три метра, рабочее колесо. Оно почему-то дает вибрацию, а это вызывает опасение приемочной комиссии.
— Мне что-то не нравятся лопатки лопаточного направляющего аппарата, — возбужденно говорит Доминчес. Его хлебом не корми, только дай какую-нибудь сложную техническую задачку!
Моя помощь никудышная. Одним словом, второй помощник третьего заместителя. Основную работу исполняют монтажники и мой друг Доминчес. Я подаю ключ, когда в этом есть надобность, или подпираю плечом, если просят.
Мы так увлеклись поршневым компрессором двойного действия, что и не заметили, как пролетел рабочий день. Доминчес умеет увлекать других, он мастак по этой части, что правда, то правда.
Вдруг к нам подходит тетя Саша. Мы с удивлением оглядываемся на нее.
— Помогать пришла? — улыбается Доминчес, откладывая гаечный ключ.
У нас у всех ключи обмедненные, не дающие искры во время работы. В наших цехах шутить с огнем опасно. Малейшая неосторожность — и по меньшей мере жди взрыва местного значения…
— Право, Доминчес, не мое дело тебе указывать, но смена наша кончилась, — произнесла тетя Саша, явно чего-то не договаривая. — Взял бы свою жену под ручку и пошел бы домой, как это делает мой Прохор Прохорович.
— Надеюсь, ничего дурного с моей женой не случилось? — рассмеялся Доминчес.
— Чего же дурного с ней может случиться? Просто беспокоюсь о твоем отдыхе.
Я смотрю на нее и думаю: тетя Саша — справедливый человек. Но почему-то с первой же минуты она невзлюбила Лиру Адольфовну.
— Спасибо за вашу заботу, — Доминчес натянуто улыбнулся. — Тем не менее оставим эти разговоры. У нас и дела-то на полчаса. Верно, ребята?
Мы киваем головами, и он снова тянется за гаечным ключом.
Но едва тетя Саша скрывается из глаз, как Доминчес вскакивает на ноги и, не выпуская из руки ключа, бросается на четвертый этаж. В таком состоянии он может натворить черт знает что! Я кидаюсь за ним. Нагоняю его уже на отметке «двадцать восемь». Возле двери, распахнутой настежь, Доминчес останавливается. На нем лица нет… А там, в нескольких метрах от нас, разговаривают Барабан и Лира Адольфовна.
— Испанца своего не боишься? — спрашивает каким-то не своим голосом Барабан. Он стоит неподалеку от нас, за сепаратором. Отсюда видно его плечо, и на нем рука Лиры.
— Все, что мое, то мое: и тело и душа, — со смехом, заносчиво говорит Лира Адольфовна. — Я сама себе хозяйка. Никому не позволю встать поперек моего пути…
Я сжимаю руку Доминчеса и отнимаю у него тяжелый ключ. К моему удивлению, он не оказывает никакого сопротивления. Освободившейся рукой вытирает пот с лица, оставляя на лбу грязный масляный след.
Мне становится страшно: в его глазах — знойный холод и неуютная пустота.
21
Не спится.
Он опять пишет что-то. Я никогда не заглядываю в его папку: ценю и уважаю чужую тайну. Но все-таки меня распирает любопытство. Письма? Статьи? Воспоминания?
На стене — силуэт склонившегося над столом человека. Высокий покатый лоб, правильный нос.
Я прислушиваюсь. Весь дом спит. Устала и улица.
Тишина. Только перо скрипит по бумаге, только ровно дышит человек, склонившийся над столом.
Время от времени Амантаев перестает водить ручкой, подолгу сидит задумавшись или вдруг поднимается и осторожно крадется на кухню за стаканом холодного чая.