Я говорил скороговоркой, что со мной бывает в тех случаях, когда боюсь потерять собеседника.
— Ты сейчас только проснулся, что ли? Или шутишь? — удивилась Айбика. — Плакаты висят без малого неделю.
— И вот — «Цех карбамида сдадим ко дню открытия областной партийной конференции»?
— А тот висит уже целый месяц!
Пошли рядышком. Под ручку не осмелился взять. Потому что знаю свою вину.
— Ты что вдруг замолчала?
Не отвечает.
— Обиделась?
Молчит.
— Что у тебя за книга?
Вытянул книгу из-под ее локтя. Взглянул на заголовок — усмехнулся.
— Книгу эту вовсю разругали. Сам читал в газете.
— И правильно сделали, что разругали! — неожиданно рассердилась Айбика.
— Почему же правильно?
— Не люди описаны в ней, а черт знает кто, какие-то недопеки и недоспелки.
— Тебе, конечно, нравятся только положительные герои? О них сейчас немало пишут и говорят.
— Да, если хочешь!
Чувствую, разговор не клеится. Она здорово рассердилась на меня за то, что я тогда из-за Нимфочки не пришел на свидание. Назначил и не пришел. Свинство, конечно!
— Если все писатели будут писать только о героях, например о Корчагиных прошлого…
— И настоящего…
— Пусть и настоящего… Ведь не одни Корчагины на свете. Если превратить литературу в жизнеописание одних только героев или в предписания, как себя вести в жизни, то у нас никогда не будет широкой панорамы общества, как, например, у Бальзака. Он один, я где-то читал, создал две тысячи персонажей, плохих и хороших, идеальных и неидеальных.
— А разве писатель должен только панораму описывать? — задористо спросила Айбика. — Он, по-моему, должен эту самую панораму переделывать. А кто ее может переделывать: хлюпики или, допустим, положительные герои?
— Упрощенно смотришь, — сказал я ей. — Не может быть просто идеальных и просто плохих людей. Бывает и на солнце пятнышко… Пришло время сложных людей. Я хочу быть сложным. И все мы хотим быть сложными.
— В книге, как и в жизни, — возразила она важно, — человек есть человек. Хлюпик есть хлюпик… А слова твои какие-то чужие.
И пошла прочь. Конечно, обиделась, и не столько на то, что я повторил чужие мысли, а я в самом деле повторил чужие мысли, сколько за то, что в прошлое воскресенье не пришел к ней на свидание. Наверное, рассчитывала, что я кинусь за ней и буду просить прощения…
Но я не кинулся. И не стал вымаливать прощения. И все-таки заставило меня что-то крикнуть ей вдогонку:
— Постой-ка, Айбика!
Она не оглянулась. Ну и шут с ней!
29
Вдруг на том берегу, где-то в ложбине, среди деревьев, запела птица. Я неважный знаток пернатого царства. Кто это поет: желнушка или сорокопут-жулан?
Я криво усмехнулся — жулан своих песен не имеет… во всяком случае, весною его голоса не услышишь. Месяца два он как бы втихомолку тренируется, передразнивает коноплянку или овсянку; и вот в середине лета жулан вдруг начинает петь во весь голос, ловко подражая своим учителям вплоть до соловья.
Птица, не имеющая своих песен, — это же я сам!
Вот Амантаев, тот имеет свою собственную песню. Его не собьешь с голоса.
…Майя Владимировна давно собиралась устроить загородную прогулку. И вот наконец это осуществилось. Мы долго шли по берегу, пока Майя Владимировна не сказала:
— Давайте здесь сделаем привал. Правда, уютное место?
Мы расположились у самой реки, чуть ниже плавучего моста, разведенного по случаю молевого сплава.
— Костер беру на себя, — сказал я.
— Вот и отлично.
И мы сидим у яркого костра, который шипит и ворчит почти у самой воды. «Почему это с огнем — врагом номер один, как говорят химики, — связано самое интимное чувство уюта? — думаю я, следя за ленивыми языками пламени. — Не потому ли, что огонь — первое и самое древнее открытие человека?»
Я украдкой посматриваю на Майю Владимировну. О чем она думает в этот отдохновенный час? Перехватываю ее взгляд. Она смотрит на реку, Бревна несутся по воле волн, натыкаются друг на друга, их выбрасывает на пологий берег.
В вечерней звонкой тишине явственно слышно, как они, глухо ворча, выползают из воды.
Никаких других звуков до нас не доходит. До города далеко, а землеройные машины, добывающие в глубоком карьере песок, не работают по случаю воскресенья.
— Как хорошо! — говорит Майя Владимировна.
Противоположный берег крутой. Весь он сбит из голых холмов. В ложбинках между ними приютились кривые березки и стройные сосенки.
Наверное, там, за рекой, — хрустальные родники, таинственные пещеры, зеленые лужайки. Хорошо бы переправиться через реку и идти, идти до самого горизонта, до синих гор, что маячат вдали.
Мне кажется, Амантаев не замечает красоту, разлитую повсюду. Его больше интересуют два рыбака, расположившиеся выше по течению.
— Какое счастье быть человеком! — говорит Майя Владимировна. — Каждый из нас в своей основе очень, очень хороший. Стоит человеку чуточку постараться, и он становится милым, добросердечным, даже восхитительным. Ведь правда? И от этого так хорошеет жизнь.
Что с ней? Ее точно подменили. Ведет себя как восторженная девчонка.
«И наоборот, — мысленно возражаю я, — стоит человеку постараться — и он становится негодяем. И это ему удается не хуже.
…Я бы, например, смог рассказать им, как звонил своему другу. Набрал нужный номер и спрашиваю:
— Это ты, Доминчес?
А мне отвечает другой голос. Как будто даже знакомый, но не Доминчеса. На какое-то мгновение я засомневался: может, ошибся номером?
— Доминчес Федорович отлучился, — отвечают мне.
— Позвольте, — спрашиваю, — кто же в таком случае со мной разговаривает?
— Друг семьи, — отвечает тот же голос явно двусмысленно.
Пока я держал трубку, не зная, что сказать, на том конце послышался голос Лиры Адольфовны:
— Что передать товарищу Алонсо?
Я не стал с ней разговаривать, бросил трубку…
«Сказать об этом или нет?..»
— Вчера я была на банкете, — продолжает Майя Владимировна, — его устраивали в честь героической дочери Кубы. Кто-то поставил перед нею бокал с шампанским, но она не выпила ни глотка, отказалась, одним словом. Товарищ, сопровождавший ее от Уфы, между тем стал настаивать.
«В Уфе, — сказал он, — вы не отказались выпить с нами». На это она ответила: «В тот раз я была в платье, а сейчас на мне форма повстанца». — «И что же?» — удивился товарищ. «Дело в том, — сказала она, — что Фидель запрещает пить в форме». — «Но ведь Фидель за одиннадцать тысяч километров отсюда. Он не увидит!» Знаете, что ответила кубинка? По-моему, превосходно: «Провожая нас, Фидель напомнил: «Мое сердце всегда с вами!» А сердце Фиделя обмануть нельзя».
Майя Владимировна оглядела нас и сказала как-то значительно:
— Слышите, мужчины: сердце Фиделя обмануть нельзя!
Хорошо, что я не рассказал Саратовой о телефонном разговоре. Я бы, пожалуй, испортил весь вечер!
30
Я вышел из реки и быстренько натягиваю на себя рубашку и брюки.
Слышу тихий всплеск. Из воды выходит Майя Владимировна, царственной походкой медленно приближается к костру. Ее плечи и руки излучают свет. Она похожа на русалку из сказок. Но вот Майя Владимировна начинает обтираться полотенцем, и на моих глазах гаснут маленькие капли-бриллиантики на ее плечах, очарование проходит. Русалки нет. Стоит женщина.
Женщина, которая не хочет быть нашей царицей.
Стремительные тени то и дело пересекают лунную дорожку, пролегшую по реке, — это плывущие бревна. Между ними, почти у того берега плавает Амантаев.
— О-го-го! — кричит Майя Владимировна.
— О-го-го! — отвечает река.
Майя Владимировна расчесывает волосы.
— Жаль, не догадалась взять с собою зеркало, — говорит она мне.
— Взгляните на луну, сегодня она похожа на зеркало.
Майя Владимировна тихонько смеется.
Я слышу чьи-то крадущиеся шаги и незнакомый голос.
— Можно к вашему костру? Пока стояли в реке с удочкой, спички отсырели.
Смотрю — рыбаки. Те самые, которые рыбачили неподалеку от нас.
— Присаживайтесь. Костер оставляем в полное ваше распоряжение.
— Кого я вижу! — вдруг радостно восклицает один из рыбаков. — Здравствуйте, товарищ Саратова!
— Здравствуйте.
Майя Владимировна не в восторге от этой встречи. Заметно по голосу.
— Кто еще там купается?
— Искандер Амантаевич.
— Ба! Я как раз хотел поговорить с ним по очень важному делу.
Рыбаки окликают Амантаева. Ничего в этом удивительного нет. Город наш небольшой, а мой шеф — человек известный.
Рослый рыбак, нахлобучивший на голову старую соломенную шляпу, молча стоит у костра, а второй, щупленький, горбоносый человек, пошел навстречу Амантаеву.
— В чем дело? — спрашивает Амантаев, закуривая и протягивая пачку папирос собеседнику. — Искупаться не даете.
— По пятому разу?
— По пятому.
Щупленький затягивается дымом, выпускает его и говорит, как бы осуждая:
— Так, так. А вот со стариком ты оплошал. Сам подумай, человек демонстративно, на виду у всего цеха отказывается участвовать в общегородском слете, а в это время парторг, вместо того чтобы осадить человека, осудить его, выступает в роли адвоката. А следовало подумать о возможных последствиях. Это прежде всего.
— Нам, в нашем положении, нельзя не думать, — неохотно отзывается Амантаев. — Если уж говорить откровенно, то Прохор Прохорович прав. В самом деле, не следует в разгар дня срывать сотни людей с рабочего места. Тут уж ничего не попишешь…
Собеседник Амантаева тянется еще за одной папироской.
— Мое дело маленькое, — говорит он, не умея скрыть досады. — За такие дела по головке не гладят, это тебе известно. Руководству видней, когда нужно собирать слет. К тому же подобные мероприятия без согласования с Уфой не проводятся.
— По-вашему, Уфа не может ошибиться?
Щупленький пропускает этот вопрос мимо ушей. Твердит свое: