Но он не доставил мне этого удовольствия.
— Да, нелегко мне придется. Но об этом мы поразмыслим завтра. Утро вечера мудренее, — сказал Амантаев и спросил весело: — Стелить постель умеешь?
Натянув на себя простыню, отдающую сыростью, я потушил свет. Сейчас, вероятно, два часа ночи, если не больше, а в шесть тридцать утра, как сказал Амантаев, побудка. Надо заставить себя вздремнуть…
3
Поезд ползет мимо комбината, на котором мне предстоит брать «урок самостоятельной жизни». Ничего не скажешь, такого скопления заводов в одном месте мне еще не доводилось видеть. Башня на башне, резервуар на резервуаре, бесчисленные цехи. Если бы не пудовый камень на сердце, я мог бы воскликнуть:
— А ведь очень красиво, черт возьми!
Но я не произнес этих слов.
Искандер Амантаев, кажется, залюбовался комбинатом, хотя мог бы и не любоваться… Неужели ему не осточертело жить среди газов и дымов. Конечно, это так, только сознаться не хочет.
Неожиданно совсем рядом с железнодорожным полотном поднялся грозный факел, вслед за ним второй, но поменьше. Первый бушевал, подобно утренней заре, а второй тлел голубым, еле заметным огнем.
Я бы тут же и забыл о них, если бы не Амантаев.
— В самом скором времени, — задумчиво произнес он, — мы потушим эти факелы. Но сейчас мы сроднились с ними, они стали как бы частью комбината. Человеку присуще романтизировать окружающий его мир. Багровый факел я назвал для себя Марсом, а тот, второй, серебристый, — Луною…
Как разыгралась фантазия у моего шефа! Даже не верится, что он на это способен. Чтобы позлить его, я заявил:
— Не разделяю восторга. Эти факелочки, как бы выразиться… напоминают мне бутылки с коньяком и со столичной водкой.
Он расхохотался.
— Умеешь образно мыслить. Вот не думал!
Я ни за что не смог бы угадать, как он поведет себя в следующую минуту. Такого человека, откровенно скажу, я еще не встречал.
У меня этой самой выдержки ни на грош.
Наконец как будто приехали.
Искандер Амантаев жил недалеко от вокзала, от силы три минуты ходьбы. Перешли скверик и — дома.
Как только переступили порог, он изобразил хлебосольного хозяина:
— Завтракать хочешь?
Я немного растерялся: неужели он прощает все мои выходки? Или просто-напросто решил не обращать на них внимания?
— Особого голода не ощущаю, — отмахнулся я.
— Как знаешь! — Амантаев усмехнулся. — Если захочешь вздремнуть, а это простительно после ночной дороги, то диван в твоем распоряжении. На все будущие времена! А мне пора на комбинат.
Он ушел. А мне не до сна. Разволновался. Храбрился для виду, что уж тут скрывать!
Чего доброго, могут отказать по всем статьям, не примут на комбинат, и точка. Что делать тогда? Покупать билет и в обратный путь? Откровенно говоря, не хотелось возвращаться так скоро.
В первый раз за свою жизнь я попал в холостяцкую обитель. Забавно все-таки. Озоруя, я сказал себе: «Как бы ты, Хайдар, обставил квартиру, если бы, допустим, ее отдали в полное твое распоряжение?» Раньше подобные мысли и в голову мне не могли прийти…
Письменный стол я оставил бы на месте. Только на стене, над столом, прибил бы карточку какой-нибудь кинозвезды. Скорее всего Быстрицкой. Я влюблен в ее глаза.
С кроватью я расстался бы и с пуховиком тоже. Не переношу допотопный инвентарь.
В библиотеке провел бы чистку. «Попутные газы и трапные нефти Башкирии», «Учись хозяйствовать» — это я вышвырнул бы вместе с тощей брошюркой «Новая жизнь — новые традиции». Довольно с меня наставлений да нравоучений! Сыт по горло.
А вот откуда у него, у сухаря, «Маленький принц» Антуана де Сент-Экзюпери? Не думал встретить «Принца», честное слово. Между нами говоря, я в восторге от Экзюпери, особенно от его «Ночного полета».
И я спросил себя: кто такой Амантаев? Что я о нем знаю?
4
Сижу себе на массивной чугунной скамейке, каких тут немало, от нечего делать разглядываю комбинатских ребят и девчат и думаю: вот примут меня на работу и буду бегать, как и они, из дома в цех, из цеха в столовку и обратно. И так изо дня в день, минус воскресенье, из года в год, минус отпускной месяц.
А если не примут?
Я трудоустраиваюсь потому, что это нужно маме, а не мне.
Маяковский, как говорят, делил человеческую породу на две неравные части: на тех, кто пробегает перед автобусами, и на тех, кто спокойно ждет, пока автобус пройдет мимо. Впрочем, не ручаюсь, может быть, это не Маяковский говорил, а другой какой-нибудь поэт.
Я бы нашу человеческую породу разделил по иному принципу: на думающих и на увлекающихся. Первое качество, очевидно, лучше, чем второе, Но еще, должно быть, удачнее, если ты сочетаешь оба эти качества. Наш класс, десятый «В», может, по-моему, гордиться: половина выпускников были одновременно и думающими и увлекающимися. Они сейчас строят Уфимский синтетический завод: махнули по комсомольским путевкам.
А сам я, полагаю, просто увлекающийся парень. Но не думающий. А может быть, совсем наоборот? Думающий, но не увлекающийся. Одним словом, чего-то во мне не хватает. Иначе я давным бы давно где-нибудь и что-нибудь строил.
Тут же я спрашиваю себя: разве я не пытался увлекаться? Конечно, пытался. Но мне просто не повезло.
Со мной, молокососом, очень круто обошлись в уфимской артели по производству кроватей и прочих скобяных изделий.
Наверно, нередко случается, что человеку не везет с первых же шагов. Другие как-то спокойно относятся ко всякого рода ударам судьбы, а я нет. Я легко ранимый парень.
…Эта банда до сих пор вот где у меня сидит. Родню, пожалуй, могу забыть, но пятерых хапунов, из той артели — никогда. Хапуны официально именовались «передовиками производства». Но какие же они передовики? Вовсе они не передовики.
Норму завышать — не смей! Перевыполняй план с оглядкой, до известного предела. И весь этот милый сброд норовил оттянуть выпуск продукции на конец месяца, а там — не зевай, почем зря вкручивай сверхурочную!
Вижу — форменный грабеж государства. Терпел я месяц, второй, третий. А потом терпенье лопнуло. Подступаюсь к мастеру и говорю:
— Даешь мне работу аристократов или нет?
— Прошу прощенья, — отвечает мастер. — Если настаиваешь, пожалуйста.
— Во всяком случае, две нормы будет, — пообещал я.
Мое предложение ему не понравилось, но перечить не стал.
— Доказывай свою правоту, — сказал мастер. — Иными словами, соревнуйся.
Верно, двух планов я не одолел, но полторы нормы дал. Хапуны, между прочим, намекнули мне, чтобы остепенился. И, понятное дело, стали мешать. То инструмент терялся, то появлялся брак. Не мой, конечно, но пришивали мне.
Я пошел к бригадиру.
— Я что? — он пожал плечами. — Я человек маленький.
Мастер у нас был рассудительный.
— У ребят семьи, — пояснил он. — Сам должен понимать.
Позже появилась заметка в газете — хапуны остались передовиками производства, а я оказался бузотером и демагогом.
Кинулся в райком комсомола, обещали разобраться, но не разобрались. По-видимому, не сочли нужным прислушаться к сигналу «демагога и бузотера»…
Вот и вся история, если не считать того, что однажды какие-то незнакомые ребята намяли мне бока. Просто, без всяких причин… Вот и вышибли из седла. С тех пор у меня камень там, где по всем правилам должно биться человеческое сердце. Наверное, из таких камней может образоваться стена. Тогда попробуй-ка эту стену прошибить…
Мать пыталась меня утешить.
— Тебе просто не повезло, — сказала она. — Это частный случай. На свете много прекрасных людей, особенно среди нашего брата — трудового человека.
Но разве мне легче оттого, что хороших людей больше, чем плохих? Я вас спрашиваю…
5
Именно тут, на чугунной скамейке, я условился встретиться с Амантаевым. Наверно, я приехал чуточку раньше. Тут уж винить некого.
Управление комбината размещалось в двух больших зданиях, соединенных аркой и окрашенных в яркий лимонный цвет. Я бы ни за что не сказал, что у человека, выбравшего такую краску, великолепный вкус. Скорее всего, наоборот.
Мое внимание привлекли двое мужчин. Они остановились совсем близко от меня, шагах в десяти. Один из них, высокий и смуглый, смахивал на цыгана. Пышные усы были лихо закручены. А второй, плешивый пузан с помятым носом, в каких-то невероятных брюках, был на голову ниже своего друга.
— Баганай и Катук[1] в натуре! — невольно прошептал я. Захотелось даже подойти к ним и намекнуть, кого они мне напомнили.
Стоят Баганай и Катук, о чем-то оживленно болтают и тут появляется еще одно действующее лицо. Девчонка с косичками сходит с трамвая и попадает прямо в общество говорунов. У нее в руках чемоданы, в каждой — по-одному. Конечно, фанерные. Сначала я обратил внимание на ее косы — почти до колен, такие странные на фоне нефтехимического предприятия, потом на голые ноги в красных туфлях.
— Это и есть нефтехимический комбинат? — осведомляется девчонка.
Только тут говоруны замечают ее.
— Так и есть, — охотно отвечает тот, который смахивает на Баганая. — Нефтехимический.
— И вы оба тут работаете?
— И мы оба тут работаем. Не ошиблась, красавица, — благосклонно улыбается внушительный Баганай.
Он весь внимание. Двумя пальцами подкручивает кончики усов — то правый, то левый — и обольстительно улыбается.
— А почему тебя, красавица, наш комбинат вдруг заинтересовал?
— Я мечтаю устроиться на работу, — признается девчонка простодушно. — И не знаю как. Я ведь никогда и нигде еще не устраивалась.
— По чемоданам вижу, что не местная, — басит Баганай и опять эффектно улыбается.
Провалиться бы тебе!
— Из деревни я приехала, мы живем в горах, — смиренно вздыхает девчонка и неожиданно с какой-то отчаянной надеждой спрашивает: — А вы не могли бы пособить мне устроиться на работу?