— А ведь прожили здесь много веков, — усмехнулась невестка и снисходительно посмотрела на Левина. — Мы тоже. Много веков.
Левин сделал вид, что не понял. Лишь подумал: «Вот выверты истории, вот ирония: евреи и немцы — одинаковые изгои. Действительно, сотни лет жили на этой земле, уложили в нее, наверное, пять-шесть этажей костей своих предков. Но немцы хоть имели автономию, жили компактно, сохранили язык, культуру, веру, традиции. В общем, сохранили себя. У нас ничего не было. Кроме черты оседлости и этой издевательски-дурацкой сталинской затеи — Биробиджана. Мы исчезали последние семьдесят с лишним лет как народ потому, что не имели духовного лона. Потом антисемитизм работал подпольно, но столь же надежно. Никаких письменных директив. Сослаться на какие-то документы невозможно. Их не существовало. Значит, вы просто клевещете на наш государственный строй. Иезуитство. Я сталкивался с ним не раз. Но адаптировался, как и тысячи других. Это стало бытом, даже естественным, который и замечать-то я перестал, как горбун свое уродство. Только иногда спрашивал себя: „Зачем это делают? Какой прок государству? Если мы не нужны — скажите, дайте нам возможность уехать. Кончатся ваши и наши проблемы“. Так нет! Уехать — позор, предательство родины! На что же был расчет? На полную ассимиляцию? На исчезновение целого народа?.. Теперь пожалуйста: езжайте, куда хотите! В Израиль, в Америку, в Тьмутаракань ваше дело, вы уже свободны, у нас демократия. Короче: вы нам не нужны. В стране забурлило, каждый начал обустраивать свой национальный дом: Грузия, Молдавия, чукчи, якуты, даже немцы и те требуют восстановления национальной автономии. И только мы лишены этих приятных хлопот: нам нечего обустраивать. И от этого особенно тоскливо. Оказалось, мы — соль, рассыпанная по всей тарелке, и каждый берет в щепоть сколько ему нужно. Дома своего у нас не было и нет. И хлопоты наши одни, прежние: физически просто уцелеть, всего лишь выжить. Для этого надо, оказывается, уехать с земли, где родился. Куда? Безразлично. В Израиль? Не буду ли и там чувствовать себя никем, чужим, пришельцем, всего лишь эмигрантом, а не сыном? Я не знаю языка. Ладно, язык с грехом пополам можно выучить, чтобы зайти в магазин за мясом или в аптеку за аспирином. Но чтобы чувствовать себя там евреем, нужно родиться там или приехать совсем ребенком, как Сашенька…»
Эти раздумья Левина были не случайны и не вчера возникли. Их разогревала невестка — волевая, настырная. В последнее время в семье жила напряженность. Невестка твердила: «Надо ехать, пока не поздно, пока мышеловка не захлопнулась». Несмотря на свои двадцать девять лет, нрав и напор у нее были многоопытного человека, склад ума жесткий; меньше всего, убеждая, пользовалась эмоциями. «Вот факты», — говорила она обычно. Она преподавала в школе математику, ни с кем не конфликтовала, но и садиться себе на шею не позволяла. Однажды завуч спросил: «Евгения Ильинична, как у вас дела с интернациональным воспитанием? У нас должна быть комплексная комиссия облоно». — «Плохо, Ярослав Николаевич, — ответила она. — Не справлюсь. Никак не могу отучить детей вырезать на партах слово „жид“»…
Она не приносила домой слухов, а рассказывала эпизоды из жизни школы, и это были в ее понимании самые сильные аргументы, поскольку школа точное зеркало общества.
Как-то пришла веселая. За обедом вдруг сказала:
— Интересный разговорчик был в учительской. Наша милая словесница Тамара Даниловна где-то раздобыла миниатюрное издание Пушкина на двух языках — на русском и параллельно на идиш. Показывает мне и этак невинно: «Евгения Ильинична, интересный вы народ, евреи… Я, конечно, хорошо отношусь к вам, но все у вас не такое. Даже вот читать надо справа налево, а не как у всех — слева направо». Я ей тут и вмазала: «Когда ваш народ и многие другие еще ходили в шкурах, мой народ уже создал Библию, которую вы сейчас читаете слева направо». Она обалдела и испуганно лепечет, она же у нас из парторгов: «Я Библию не читала». Я ей говорю: «Напрасно, Тамара Даниловна. Тогда бы вы мне не задавали таких вопросов». Она у нас вообще большая интернационалистка. Был у нас такой ученик Миша Рубинчик. Хулиган, двоечник, полный балбес. Однажды наша Тамара Даниловна спрашивает у него: «Кто написал „Недоросль“» — «Не знаю, какой-то не русский». Что вы думаете она сказала ему на это? Объяснила, кто такой Фонвизин, происхождение его фамилии? Как бы не так! У нее хватило ума крикнуть на весь класс: «Сам ты не русский!» Сейчас этот Рубинчик то ли в Израиле, то ли в Штатах. Небольшое приобретение для тамошнего общества. Он на всю жизнь сохранит приятное воспоминание о нашей школе и о стране, где родился.
— Разве вам не ясно, что отсюда надо уезжать? — обратилась она к Левину.
— Куда б ты ни уехала, все равно ты будешь думать по-русски. Я уже не говорю о нас, стариках, — тихо сказал Левин.
— А почему вы печетесь только о себе? — вспыхнула невестка. — У меня есть сын, ваш внук, о котором надо думать сегодня, сейчас!
Левин понял: возражать бесполезно. Да и что возражать? Она била по живому. Было неприятно, больно, раздумья бесплодны, только истязают безысходностью, последнее время эта безысходность завыла в полный голос. Национальное вокруг стало концентрироваться, осознавать себя, и оттого стала заметней неприкаянность и отторгнутость евреев. Несмотря на то, что официально стало легче. Может, даже именно поэтому: где-то открываются синагоги, создаются общества, кружки по изучению иврита и идиш, выходят какие-то газеты, журналы. Но все это — самообман, иллюзии возрождения. Возрождаться уже некому и нечему. Все позабыто, уничтожено. Дух вышел…
В этот вечер она словно добивала их, была возбуждена, в каком-то раже:
— Вы помните Иду Семеновну Поляк? Я встретила ее соседку, украинку, они прожили тридцать лет рядом. Так вот эта соседка едет по приглашению Иды Семеновны в Хайфу…
Левин хорошо знал Иду Семеновну. Ее муж, покойный уже, часто по просьбе прокуратуры проводил бухгалтерские экспертизы. Она преподавала русский язык и литературу в школе, где учился сын Левина. Считалась в городе одним из лучших учителей. В 1979 году ее пригласили в мединститут на должность и.о. ассистента на кафедру иностранных языков преподавать русский для иностранных студентов. Ректор подписал приказ, она приступила к работе. Студенты ее очень любили. А там были кубинцы, индийцы, африканцы, немцы и арабы. Через два месяца ректора вызывает секретарь обкома по идеологии и устраивает разнос: почему Поляк приняли на работу, не согласовав с обкомом, тем более она беспартийная, а с иностранцами должны работать коммунисты. А, главное, надо щадить национальные чувства арабов. Ректор заикнулся, мол, давайте письменное распоряжение. Но секретарь обкома не растерялся, пообещал, что будет приказ министерства. И точно: через какое-то время из министерства пришла бумага, что на этой кафедре сокращается одна ставка. Разумеется, уволили Поляк — она была на кафедре новенькая, не увольнять же старых работников. Интересно, знали ли об этой подлой возне студенты-арабы?..
— Знаешь, — с победительной улыбкой обратилась невестка к мужу, все время молчавшему и осторожно поглядывавшему то на Левина, то на мать, когда Гомулка в конце шестидесятых изгонял евреев из Польши, очень остроумно сказал их писатель Слонимский. Он провожал кого-то из уезжавших. На вокзале, где висят таблички-указатели «К поездам», «Камера хранения», «Туалет» и прочие он посоветовал повесить еще одну: «Пусть последний погасит свет».
— Делайте, что хотите, — устало сказал Левин. — Конечно, если вы уедете, мы с мамой потащимся за вами, — он обреченно поднялся из-за стола.
13
На работу Левин пошел не к девяти, а к десяти, поднялся утром подавленный, с головной болью, как после бессонной ночи. После вчерашнего разговора с невесткой словно все выело в душе.
Не заходя к себе, заглянул в комнату Михальченко. Тот был уже на месте, сидел за столом, здоровой рукой перелистывал какие-то бумаги, а в кулаке больной разминал тугое резиновое кольцо.
— Почта есть? — спросил Левин.
— Почта-то есть, только для вас ничего.
— Молчит Мюнхен, — сказал разочарованно Левин. — Ничего из этого не выйдет, Иван. Глухое дело. Ухватиться не за что.
— Подождем еще, Ефим Захарович, куда деваться. Там у вас посетитель.
— С чем?
— Отца разыскивает. Пропал без вести… Вы будете смеяться, заулыбался Михальченко, — но он тоже немец.
— Ты что, издеваешься?! — вскипел Левин. — Ты где их берешь?
— Так уж получилось, Ефим Захарович, совпадение, — хохотал Михальченко, утирая глаза.
— Совпадение…. - пробурчал, поднимаясь Левин…
В коридоре у его двери на стуле дожидался Тюнен Александр.
— Вы ко мне? — спросил Левин.
— К товарищу Левину.
— Заходите.
— Я приезжий, — сразу сказал Александр, усаживаясь на стул.
— Издалека?
— Вообще-то из Дудинки. А в данный момент из Энбекталды, это в Казахстане.
— Каким же образом попали к нам в бюро?
— Разыскиваю отца. Сунулся для порядка в милицию, а там висит ваш рекламный плакат. Подумал, что в милиции будут отбрыкиваться, а если и примут заявление, начнется тягомотина. Решил, что за свои кровные надежнее, хотя и дерете вы, как в ателье мод высшего разряда.
На последнее замечание Левин не отреагировал, хотя оно и покоробило.
— Чтоб не дурить вам голову, вот почитайте, — Александр протянул Левину большой конверт, в котором лежала подробная справка, сделанная майором Жумекеном Каназовым.
— Что ж, Александр Георгиевич, майор Каназов сделал все с толком, а вы сетовали на милицию, — сказал Левин.
— Я дружил с его братом. Я ведь из тех мест, родился там, вырос.
— А ваши родители?
— Их привезли туда в сорок первом.
Левин понял, о чем речь.
— А где родители жили до войны?
— Здесь, в Старорецке.
— Кто по профессии ваш отец?
— Бухгалтер. А дед был то ли директором гимназии, то ли какого-то училища. Отец рассказывал, но я не помню. Дед утонул, когда меня еще на свете не было.