Спал эту ночь Михальченко плохо, снился ему какой-то гигантский пожар, чьи-то руки швыряли в пламя пачки квитанций…
Только к вечеру следующего дня Михальченко объявился в бюро.
— Где ты пропадал? — спросил Левин.
— Искал плащ по вашим с Остапчуком рекомендациям.
— Без толку?
— Да как сказать? — он достал квитанцию. — Что-то похожее нашел: темно-синий. Судя по индексу — импортный, 50-й размер, утепленный, хабэ с полистером. Поступил в магазин 20-го августа. Продан на следующий день.
— Где гарантия, что это наш плащ?
— Вы еще гарантии хотите!
— А кто сдал? Фамилия, адрес.
— Он поступил в магазин анонимно.
— Что значит «анонимно»? — удивился Левин.
— Из ломбарда.
— Сомневаюсь, что это плащ Тюнена.
— Почему?
— Что же это, похититель решил избавиться от вещи спустя четыре месяца? Хранил плащ у себя?
— Нет. Вещи в ломбарде хранятся три месяца, затем еще льготный месяц. Лишь потом реализуются через комиссионные.
— Ты где это все узнал?
— Прижмет, узнаешь и не такое.
Их разговор прервал телефонный звонок. Михальченко снял трубку.
— Откуда? Слушаю вас. Так… Помню, помню. Ну как же!.. Наше дело. Всегда готовы… Сейчас, одну минуточку, — и повернувшись к Левину, сказал: — Это директор конного завода. Приехал немец, наш заказчик по делу Кизе. Когда вы сможете его принять?
— Если сегодня пятница, то, разумеется, в понедельник, — после некоторых раздумий ответил Левин.
— Хорошо бы раньше.
— Мне до встречи с ним надо бы повидать еще одного человека. Так оно лучше стыкуется, — сказал Левин. Он конечно рад был бы встретиться с Шоором хоть сейчас, в нем даже засуетилось нетерпение: раз Шоор подал сигнал о своем прибытии и хочет встретиться, значит он что-то привез от Анерта. Но может быть кое-что даст разговор с Маргаритой Марголиной, о чем следует сообщить Анерту через Шоора? — Ты скажи, обратился он к Михальченко, — что я жду его в понедельник к девяти.
— Если удобно вашему гостю, то в понедельник к девяти, — передал Михальченко. И, видимо, получив согласие, опустил трубку.
— Ну что? — спросил Левин.
— Его тоже устраивает, у них там какие-то свои дела.
— Вернемся к плащу. Нам нужен ломбард: кто сдал плащ? И хорошо бы установить покупателя. Но как? — спросил Левин.
— С ломбардом просто — пойду туда. А вот с покупателем… Я решил дать объявление через газету. Договорился с директором «Комиссионторга», чтоб от их имени, я им оплачу, — Михальченко вынул из кармана листок бумажки, подал Левину.
«В связи с недоразумением убедительно просим купившего 21-го августа импортный темно-синий плащ 50-го размера в комиссионном магазине № 12 по ул. Червоных казаков позвонить по телефону 42-19-17.
Дирекция „Комиссионторга“».
— Надежда слабая, но другого выхода нет, — сказал Левин по прочтении. — Все ты, Иван, сделал правильно…
Михальченко ушел к себе.
Оставшись один, Левин вспомнил о Шооре и тут же подумал о Маргарите Марголиной: выписалась ли она уже из больницы, захочет ли разговаривать, а что если она не помнит этого Кизе и ничего не добавит к тому, что знает о нем Левин? В таком случае не зря ли отложил свидание с Шоором?.. После первого звонка на квартиру Маргариты Марголиной прошло всего шесть дней. А, была не была, и он снял трубку.
— Я вас слушаю, — отозвался старческий спокойный голос.
— Маргарита Семеновна? — наугад спросил Левин.
— Да.
Левин назвался.
— Мне необходимо с вами повидаться. Окажите любезность, уделите полчаса.
— Я сегодня только из больницы. Если можно, давайте завтра.
— Конечно! — обрадовался Левин. — Когда вам удобно?
— Если вас устроит, приходите часов в двенадцать.
— Очень хорошо! Адрес ваш у меня есть. Благодарю вас!
— Пожалуйста…
Без четверти двенадцать Левин уже шел по улице Бакинских комиссаров к Марголиной. Дом номер восемнадцать оказался обычной блочной пятиэтажкой хрущевских времен.
Дверь открыл мальчик.
— Здравствуй, — сказал Левин. — Тебя, наверное, зовут Семен. Я угадал?
— Да, равнодушно ответил мальчик. — Бабушка ждет вас…
Выйдя из комнаты навстречу, она стояла в глубине коридора — высокая, худая с совершенно седыми волосами, гладко стянутыми к затылку в большой узел.
Поздоровались, прошли в комнату. Все здесь было так обычно, стандартно — мебель, посуда за стеклом серванта, занавеси, — что Левину показалось, будто он уже посещал эту квартиру.
— Маргарита Семеновна, дело вот какое. По просьбе нашего клиента из Мюнхена мы пытаемся выяснить обстоятельства смерти его дядьки. Он находился у нас в городе в лагере для военнопленных. Было это в 1948 году. По имеющимся у нас данным какое-то время он работал на восстановлении авторемонтного завода. В одном из его писем той поры он упоминает некую Риту — кладовщицу в инструментальном цехе. Упоминает самыми добрыми словами. Мы пришли к мысли, что этой Ритой вероятней всего были вы.
— Да, я работала тогда кладовщицей именно в этом цехе. Как звали этого немца?
— Звали его Алоиз Кизе. Он был уже не молод. По-моему, лет пятидесяти пяти.
Она задумалась, провела узкой ладонью по сухой коже лица, потом сказала:
— Кизе я помню.
— Что бы вы могли сказать о нем?
— Обыкновенный человек. Вежливый. Несколько замкнутый. Но с теми, кому доверял, вернее, с чьей стороны не опасался грубости или оскорбления — все-таки немец, пленный, а война только кончилась, — он старался найти чисто человеческие контакты. У меня сложились с ним нормальные отношения.
— А кто такой сержант Юра?
— Был такой. Он служил в лагере. Первое время приводил по утрам на завод группу немцев, конвоировал их. Среди них и Кизе. Вечером приходил за ними, чтоб сопровождать в лагерь.
— Фамилии его не помните?
— Я ее и не знала. Все звали его по имени. Потом, когда немцев отправили домой, исчез и этот Юра.
— А кто был тогда прорабом?
— Гуторов Павел Иванович.
— Он здесь, в нашем городе?
— Нет, он уехал, по-моему, весной пятьдесят третьего вроде в село к матери. Кажется, на Тамбовщину. Точно уже не помню. Давно это было. Удивляюсь, что и это запомнила, вдруг всплыло.
— У вас прекрасная память, — поощрительно сказал Левин. — Бывает, помнишь то, что случилось с тобой и тридцать и сорок лет назад, а что-нибудь позапрошлогоднее вылетает из головы навсегда.
— По-моему, детство и юность как-то особенно прочно держатся в человеческом сознании. Впрочем, не знаю, — она пожала плечами.
— Маргарита Семеновна, а вы не помните чего-нибудь необычного в поведении Кизе, скажем за неделю до его смерти? Ведь жизнь его, круг людей, с которыми он общался, были очень однообразны. Что-то иное, непохожее могло бы броситься в глаза, — как бы подталкивал ее Левин.
— После того, как Кизе перестал появляться в цехе, я спросила других немцев, где он. Они сказали, что заболел и умер. Но потом приезжал какой-то военный. Расспрашивал всех нас. И меня в том числе. Один из его вопросов был похож на тот, который вы задали мне сейчас. Я ответила тогда, что видела как Кизе разговаривал с одним из шоферов, которые возили нам щебень и раствор. Мне показалось, что они хорошо знакомы. Были они, по-моему, одного возраста. И после разговора с шофером Кизе вернулся мрачный. На мой вопрос, что случилось, он сказал, что этот шофер очень нехороший человек. Я спросила, с чего он взял, а он ответил, что встречался с ним еще в 1918 году. Я удивилась, а Кизе оборвал мои расспросы, мол, об этом как-нибудь в другой раз. Вот, собственно, и все. Потом, правда, пошел слух, что шофер этот исчез.
— Не помните ли, когда это было? Хотя бы время года.
— Зимой. Потому что шофер этот носил ватник, ушанку, рукавицы, он часто заталкивал их за ремень на ватнике.
— Я утомил вас? Вы уж извините, — Левин заметил, что она побледнела, часто облизывала губы. — Последний вопрос. Военный, который потом расспрашивал вас о шофере, называл его по фамилии или просто «шофер»?
— Нет, фамилию он не произносил. Говорил «человек, который привозил щебень» или просто «шофер».
— Я вам очень благодарен, Маргарита Семеновна.
— Не за что, — она проводила его до входной двери…
Левин не стал садиться ни на автобус, ни на троллейбус. Пройтись пешком его понудило желание осмыслить добытое в разговоре с Марголиной. Теперь он имел более полное представление об оберсте вермахта Алоизе Кизе. Оно уводило от стереотипа. В совокупности с тем, что он знал о нем из его писем жене, перед ним предстал человек как будто непредубежденный, способный оценивать доброжелательность по отношению к себе и сам в какой-то мере тянувшийся к людям, видевшим в нем человека, а не преступника лишь потому, что он немец. Но самым, пожалуй, главным и неожиданным в рассказе Марголиной оказалось то, что Кизе в 1948 году, находясь в лагере в Старорецке, встретился с человеком, которого знал прежде! Кто же этот человек? Судя по всему, он — этот шофер — наш соотечественник. Где, когда, как они познакомились, при каких обстоятельствах? Почему Кизе доверил тогда Марголиной такую существенную деталь, как факт его знакомства с шофером 1918-го года? Больше того, охарактеризовал его, как очень плохого человека. Откуда и куда тут тянутся ниточки? И еще — вроде мелочь: вскоре после встречи с шофером Кизе умер. Шофер больше на стройке не появлялся. Но зато появился некто в военной форме. Это мог был дознаватель из военной прокуратуры или человек из НКВД. И, возможно, неслучаен слух, что шофер этот исчез. Что и как тут связать? Одно, пожалуй, несомненно: умер Кизе не от болезни. Вряд ли бы в этом случае посмертно им интересовалась прокуратура или НКВД. Заболел, умер, зарыли — и все тут…
Ничего подобного он не рассчитывал услышать от Марголиной, когда решил сперва встретиться с нею, а потом уже с Шоором.
19
В понедельник к девяти, как и условились, Шоор явился в бюро.
Усевшись, он извлек из красивой красной папки со множеством застежек большой конверт — Левину от Анерта.