Что-то домашнее, умиляющее было в этом письме, в дотошности и обязательности человека, чья профессия, каждодневная работа обычно вряд ли способствуют воспитанию душевной мягкости. А вот, поди ж ты!.. Каназов был прав: фамилию, кому адресовалось до востребования заказное письмо, по квитанции установить невозможно, на ней указано: «Старорецк…», а в следующей строке — ребус. И последние три буквы — тоже догадайся: то ли«…ков», то ли«…пов», то ли«…нов». Квитанция свидетельствовала, что у Тюнена в Старорецке имелся знакомый. Ему он отправил заказное письмо. Судя по отчетливому штемпелю — одиннадцатого января. Адресат этот, похоже, мужчина, поскольку последние две буквы на квитанции были нормальными«…ов». Иванов, Петров, Сидоров и так далее? Сотни вариантов с окончанием на «ов». Но почему до востребования? Конспирация? Или этот человек на «ов» сам приезжий, без места жительства в Старорецке? Или адресат не желал, чтоб с содержанием письма ознакомился кто-либо из домашних? Загадки, загадки. Но квитанция укрепила Левина в мысли, что Тюнен где-то жил в Старорецке четыре дня. Не на вокзале же — старый, больной. Однако где, у кого? Больницы, морг, милиция проверены, фамилия Тюнена нигде не фигурирует… Человек приехал в большой город и исчез, растворился. Ехал он не поездом, так что по дороге нигде сойти или быть снятым не мог. Рейс Алма-Ата-Старорецк прямой, без промежуточной посадки. Зарегистрировался в Алма-Ате, но не вылетел в Старорецк, ушел куда-то из накопителя, остался и сгинул в Алма-Ате? На всякий случай надо будет попросить Каназова проверить и это с помощью алма-атинской милиции.
20
В воскресенье каждый отдыхал как мог. Михальченко гладил выстиранные сорочки, затем брюки, жене не доверял, любил утюжить сам, чтоб не оставалось ни одной складочки, иногда добродушно ворчал, обращаясь к ней: «Ты опять перекрахмалила воротнички»…
В это же время капитан Остапчук, запершись у себя в кабинете-каморке, широкое окно которой выходило во внутренний двор, решил, наконец, навести порядок в своей личной картотеке «ненужных бумажек», куда не заглядывал с весны. Максим Федорович вывалил на пол из трех ящичков неразобранные, непросмотренные бумажки, знакомился с ними, аккуратно укладывал в пронумерованные ящички, записывал в давно заведенную общую тетрадь краткое содержание той или иной бумажки и номер ящичка, в котором она находится.
Около трех часов дня он решил сделать перерыв. Достал из портфеля термос с чаем, помидоры, два яйца, сваренные вкрутую, хлеб. Ел с аппетитом, поглядывая на пол, где было еще много бумажек, до которых покуда не добрался. Зазвонил телефон. Давний рефлекс служивого дернул руку к аппарату, но Максим Федорович преодолел себя, трубку снимать не стал: какого черта, сегодня выходной, и меня здесь нет.
Ящички Остапчука, забитые бумажками, говорили ему не о подозрительности доброхотов и уродливой бдительности, вдолбленных в головы и души сограждан за десятилетия; в глазах Остапчука это были достоинства, свидетельствующие о законопослушности и благонадежности. Тут слились воедино и характер и опыт профессии…
Наконец, к нему в руки попал конверт в подклеенной сопроводительной с главпочтамта «На ваше усмотрение». На конверте значилось: «Старорецк-23, до востребования, Иегупову А. С.», а обратный адрес: «Казахская ССР, г. Энбекталды, ул. Жолдасбая Иманова, 26. Г. Тюнену». Что-то знакомое было в этой надписи. Наморщив лоб, Остапчук вспоминал. И тут возникло: Тюнен! Да! Фамилия немца из Казахстана, которого разыскивают Левин и Михальченко! Они называли именно эту фамилию, она необычна, ее не спутаешь, она запоминается именно из-за своей необычности, Остапчук прежде таких фамилий не встречал! И хотя он не занимался поисками Тюнена, — своих хлопот, беготни и волнений было достаточно, — Максим Федорович все же вдруг заволновался: как бы тут не запахло возбуждением уголовного дела, что втянуло бы его в воронку, которую раскручивают Михальченко и Левин.
Он сунул пальцы в конверт, извлек оттуда письмо и фотографию; по ней без труда определил, что переснята она с выцветшего оригинала, а судя по одежде трех мужчин — по стоячим воротничкам сорочек, френчу и другим деталям — фотографировались либо еще до революции, либо в самом начале двадцатых годов. Никаких надписей на обороте не было. Дыхание далеких исчезнувших дней ощутил Остапчук, читая письмо. За годы работы в угрозыске Максим Федорович повидал и начитался всякого, что могло поразить воображение, но ничего его уже не поражало. Однако в этом письме было такое, что вовсе не укладывалось в его жизненные познания: письмо из Мюнхена, сообщение о каком-то дяде, погибшем в Старорецке в плену, покупка дома для семьи Тюненов, счет в банке! И Максим Федорович подумал, что всякие такие истории могли происходить лишь когда-то очень давно, в ином историческом времени и с людьми либо уже умершими, либо доживающими свой век на восьмом или девятом десятке. В наши дни, полагал Остапчук, все неинтересно, проще и не так замысловато, ибо сама жизнь как-то спрямилась, упростилась, что ли.
Он подошел к телефону, набрал номер Михальченко, чтобы сообщить о своих находках, но того не оказалось дома, жена сказала, что вырядился и куда-то ушел. Звонить Левину домой Остапчук постеснялся…
В это воскресенье все предприятия и магазины работали. От Первомая до Дня Победы набралось несколько переносов да еще хорошо прогуляли по решению трудовых коллективов на Рождество и Пасху. Теперь надо было отрабатывать.
После обеда поспав часа два, Михальченко надел отглаженную утром сорочку, вынул из шкафа выходные туфли.
— Ты куда собрался? — спросила жена.
— Надо встретиться с одним человеком.
— Человек этот в юбке что ли, ишь вырядился?
— Нет, он пиво пьет.
— Бабы теперь не то, что пиво, одеколон хлещут.
— Ладно тебе.
— Когда придешь? Чтоб к восьми был. В цирке балет на льду. Я хочу пойти.
— А почему так поздно?
— У них два концерта: в семь и в девять.
— А билеты?
— Достанешь…
Михальченко сидел в сквере на скамье. Через дорогу он хорошо видел двухэтажное здание треста «Сантехмонтаж», входную дверь и рядом широкие железные ворота со светящейся табличкой «Осторожно! Выезд автотранспорта». Был конец рабочего дня. Народ валил по скверу в обе стороны — с троллейбусной остановки и к ней: в пределах одной остановки находились какой-то НИИ, общежитие вагоноремонтного завода, мебельный комбинат. Ворота треста «Сантехмонтаж» то и дело распахивались: въезжали самосвалы, скреперы, автокраны.
Отложив газету, Михальченко уже не спускал глаз с ворот и входной двери в административное здание: оттуда начали выходить управленцы, слесари, шоферы, сварщики. Он посмотрел на часы. Восемнадцать пятнадцать. Наконец показался Вялов. Высокий, худощавый с уже лысеющей головой, был он в синей спецовке и старых коричневых брюках с пузырями на коленях.
«Сколько же ему? — подумал Михальченко, глядя, как Вялов спокойно ждет, пока под красным светом остановится поток машин, троллейбусов и автобусов. — Года тридцать два наверное. А брал я его, когда ему было двадцать пять. Летит времечко…» Вялов стал переходить дорогу, направляясь к троллейбусной остановке. Михальченко поднялся и пошел, подгадывая так, чтоб оказаться на остановке секунд за тридцать до того, как подойдет Вялов. И получится, что встреча случайная.
Так и вышло.
— О, Виктор Андреевич, привет! — Михальченко протянул руку. — С работы, что ли?
— Да, — подтвердил Вялов. — А вы что тут?
— В ДОК еду, ремонт затеяли, полы прогнили, доска нужна.
— А почему ж не из центра едете? «Семерка»-то оттуда идет до самого ДОКа?
— Я тут в хозмаг заходил, рояльные петли искал, — нашелся Михальченко. — Пойдем пивка попьем, тут недалеко «Пивной бар» новый открыли.
Немного поколебавшись, Вялов согласился.
Народу в баре было много, по дороге домой с работы грех в душный день не заглянуть сюда. Они сели за только что освободившийся столик. По полкружки осушили залпом, с разгона. Говорили о том, о сем. Михальченко не спешил, не «жал на газ». Допив, взяли еще по кружке.
— Кого-нибудь из старых знакомых не встречаешь, Виктор Андреевич? осторожно спросил Михальченко.
— Кого имеешь в виду, Иван Иванович? — насторожился Вялов.
— Да так, вообще.
— Слушай, опер, ты мне уху из таракана не вари, — приблизил к нему лицо Вялов. — Что нужно — выкладывай, но не выпытывай. Будешь темнить, вот тебе два рубля за пиво и будь здоров.
— Ладно, извини. Сдаю карту: Басик Володька не навещал тебя?
— Вон что… В начале месяца вдруг заявился, два года где-то пропадал, а тут — с бутылкой в гости. В хату я его не пустил, жена дочку купала, да и не хотел я, чтоб она его харю видела, не любит его, грозила, что если сунется, кипятком ошпарит… Толковали мы с ним во дворе на скамеечке, где детская площадка. «Ты бы, — говорит мне, — хоть стаканы взял, не из горла же цедить на глазах у людей». — Я ему внушаю: «Вот что, Басило, пузырь свой спрячь, пить не стану, у меня не день рождения. Толкуй, если есть дело». — «Дело у меня простое: ко мне кореш с Кавказа приехал. Нужна хата, где можно спокойно пожить». — Я ему отвечаю: «Дела твои, Басило, меня не колышут. Нету у меня такой хаты, так что извини и отвали». — «А ты не спеши, подумай. Человек хорошо положит, сколько запросят, и тебе перепадет». — Я, конечно, мог попробовать, есть у меня знакомый такой Леня Локоток, мать померла, один, не женатый в двухкомнатной квартире. Мы когда-то с ним в одном дворе жили, в футбол гоняли. Скупой пердун. Он бы согласился. Иногда сдает квартиру, а сам переезжает на время к кому-то. В прошлом году ко мне двоюродный брат с семьей в гости приезжал, пять человек, у меня тесно, дочке тогда только годик исполнился. Я с Леней и договорился, за плату, конечно. Но он их, сука, ободрал хорошо, брал как на каком-нибудь курорте в разгар сезона, будто у него и пляж под окном. Но не захотел я Басиле давать эту хату. Кто знает, что за человек с Кавказа, по какому делу? Не стал впутывать Локотка. С этим Басило и отвалил.