Дома было тихо и пусто. Дети и жена на работе, внук в садике. Левин походил по комнатам. Шкафы с бельем и одеждой в них, сервант с посудой, телевизор и радиоприемник, полки с книгами, даже дешевенькая индийская деревянная статуэтка женщины в комнате детей, — все, все имело свое надежное, обжитое и вроде очень удачное место, к которому давно привыкли. Но для того, чтобы получить это пространство и обжить его, в сущности ушла вся жизнь. Больше ничего сюда не вместишь — покажется лишним, нарушит уют, но и не изымешь так, чтоб без боли…
Покружив у телефона, он сел и заставил себя набрать номер, записанный на каталожной карточке. Долго никто не отвечал. Затем немолодой женский голос спросил:
— Вы куда звоните? — словно в эту квартиру звонить не дозволено или сюда так давно не звонили, что люди отвыкли и считают, что просто кто-то ошибся номером.
— Это квартира профессора Нирода? — осведомился Левин.
— Да. А вы кто, откуда? — удивилась женщина.
Левин растерялся.
— Если можно, Аполлинария Дмитриевича, — все же попросил он. — Вы его жена?
— Нет. Я экономка. Сейчас посмотрю, не отдыхает ли.
Левин ждал, улавливая шаркающие удаляющиеся куда-то в глубину квартиры шаги. Через какое-то время в трубке что-то зашелестело и раздался хрипловатый голос:
— Я слушаю. С кем имею честь?
Левин объяснил, кто он и что, но без подробностей:
— Вы извините, Аполлинарий Дмитриевич, за беспокойство. Мне крайне необходима одна книга. Я обыскал весь город, все библиотеки. Помню вас по университету, хотя учился на юрфаке. В пятидесятые годы. Слышал, что у вас богатая библиотека.
— Что вас интересует? — прервал его собеседник.
Левин назвал.
— Есть она у меня, но на дом книг не выдаю.
— Я понимаю, — смутился Левин, не зная, что сказать.
— Вы можете прийти полистать ее. В моем присутствии.
— Ну хотя бы так, — согласился Левин. — Когда вам удобно?
— Можете даже сегодня. После шести вечера я всегда свободен.
«От чего он свободен?» — подумал Левин и попросил адрес.
— Дом Академии наук знаете? На Костомарова. Шестнадцатая квартира. Лифт, как всегда не работает, учтите это…
Это был дом из тех, которые называли «сталинскими» — построен в 1951 году, шестиэтажный, огромный, несуразный, но добротный. Фасад шел вогнутой дугой, четыре подъезда с большими тяжелыми деревянными дверями, с высокими окнами.
Квартира профессора Нирода находилась в первом подъезде на четвертом этаже. Одолев крутые долгие лестничные марши, Левин позвонил. Открыли не сразу: сперва откуда-то издалека возникли шаги, затем на него смотрели в «глазок» и лишь потом, после того как на вопрос «кто?» он назвался, зазвякали цепочки, задвигались щеколды, защелкали замки. В дверном проеме стояла невысокая пожилая женщина. Он поздоровался. Ничего не ответив, она заперла дверь и двинулась по длинному полутемному коридору, как бы приглашая следовать за собой. Квартира была огромная, четыре или пять больших, метров по тридцать, комнат, с высоченными потолками, к ним наверное десятилетия не прикасалась малярная кисть. В двух комнатах, которые он пересек, окна были зашторены, висел сумрак, окутавший тяжелую старинную мебель.
Приоткрыв дверь в третью комнату, из которой наконец-то блеснул зеленоватый свет, женщина произнесла, обращаясь к кому-то:
— К вам, — и, повернувшись, ушла.
Левин постучал.
— Входите, — раздался голос.
В такой же большой комнате, окна которой выходили в сумеречный колодец двора, стоял полумрак, пробитый светом бронзовой лампы, прикрытой зеленым треснувшим стеклянным абажуром. Стен не было видно, их наглухо закрыли стеллажи и шкафы с книгами. Просторный, из темного дерева письменный стол, два глубоких кресла, обтянутых истертым коричневым плюшем, — и больше никакой мебели.
Из-за стола встал невысокий полный старик с большим гладко выбритым шишковатым черепом, голубоватая сорочка-«апаш» с обвисшими длинными ушами воротника заправлена в слишком просторные, поднятые выше круглого живота брюки, державшиеся на подтяжках.
— Садитесь, молодой человек, — Нирод указал на одно из кресел.
А Левин подумал: каким образом в этой сумасшедшей, циничной и сволочной жизни сохранились такие «интеллигентные», как он определил для себя, обиталища и такие владельцы их?
— Я слушаю вас, — сказал Нирод. — Сперва расскажите о себе.
— Аполлинарий Дмитриевич, чтобы вы не гневались, что потревожил вас, мне придется быть многословным, — сказал Левин.
— Это не самое страшное сегодня.
Коротко рассказав о себе, Левин подробно изложил историю Кизе, свои долгие поиски и затруднения, и под конец добавил, что для завершения работы у него вся надежда на книгу, ради которой он позволил себе нарушить покой уважаемого профессора.
— Вы кончали наш юрфак? — спросил Нирод.
— Да.
— У кого вы слушали римское право?
— У профессора Кориневича, — удивившись вопросу, ответил Левин.
— Ну и как?
— Считаю, что мне повезло, — улыбнулся Левин.
— Он был знатный хулиган, — подмигнул старик. — Мы учились в одной гимназии. — Кого вы еще слушали?
— Латынь читал профессор Шевлягин, уголовное право профессор Хасарджи, гражданское — Станислав Адамович Огановский, криминалистику Владимир Иванович Максимович.
— Все они «пережитки прошлого», а? — засмеялся Нирод. — Почти все мои ровесники. И все уже покойники, — посерьезнев, произнес он. — Сейчас, наверное, там нет таких лекторов.
— Пожалуй, нет, — согласился Левин.
Старик повернулся, протянул руку куда-то в угол и с маленького круглого стола на изогнутых элегантных ножках взял книгу, как понял Левин, приготовленную к его приходу.
— Вот она.
Книга была в мягком дешевом переплете, печать плохая, бумага желтовато-серая, грубая, непривычно жестко шелестели страницы — иссохшие, впитавшие за десятилетия микроскопическую пыль.
— Где бы я мог устроиться, чтоб не мешать вам? — спросил Левин.
— Вам нужно только то, что касается вашего дела? — Нирод испытывающе взглянул на Левина.
— Была б возможность, с удовольствием прочитал бы всю. Такие издания редко попадают в руки.
— А вам фамилия автора знакома?
— В том-то и дело, что нет. А я ведь криминалист.
— Агафонов был до революции очень известный криминалист. Даже ЧК не расстреляло его, не гнушалось его знаниями. Потом он с ними не поладил. У закона и произвола цели разные. Агафонов эмигрировал в Германию. Имя его вычеркнули отовсюду, книги изъяли. Самое трагичное, что в 1942 году его расстреляли нацисты. Причина мне неизвестна — старик умолк, стал поигрывать пальцами обеих рук по столу, словно по клавишам черного рояля, который Левин приметил в одной из комнат. — Я полагал, что вы очень молоды, — вдруг произнес Нирод, — этакий шустрый современный функционер.
— Вы разочарованы?
— Вот уж нет! Вы учились у интеллигентных людей. В наши дни это хоть некоторая гарантия порядочности. Я дам вам книгу домой.
— Под какой залог? — улыбнулся Левин.
— Я скоро умру. Все это пропадет, — он очертил дугу, указывая на стеллажи и книжные шкафы. — Даже если не возвратите книгу, я буду знать, что она попала к специалисту.
— Я непременно возвращу, — Левин клятвенно приложил ладонь к груди…
Отпирая многочисленные дверные запоры, профессор Нирод, указав на них, произнес:
— Хочу умереть своей смертью, не желаю, чтоб меня убили… Я вас жду, — сказал он, и Левин почувствовал, что старик, похоже, жаждет не столько получить обратно книгу, сколько снова услышать живой голос собеседника в этой огромной многокомнатной пустыне…
32
Ехать в Коктебель Остапчук отказался наотрез:
— Ты что, спятил, Иван?! Да у меня завал! И кто меня отпустит сейчас? Это ты сам себе хозяин-барин. Во, посмотри, — он указал на папки и бумаги на письменном столе. — Разматывай, а я вместо тебя прокачусь в Крым. То-то…
На этом и расстались. Никакой обиды Михальченко не испытывал. Он понимал, какой воз тянул Остапчук, и будучи на его месте, сам бы посмеялся над чьим-нибудь предложением все бросить и идти к начальству отпрашиваться в подобную поездку, которую, конечно, мотивировать можно было всякими оперативными соображениями…
Билеты в Симферополь и через три дня обратно ему достали знакомые сотрудники линейного отдела при аэропорте. Вылетел он первым рейсом и в начале десятого утра был уже в Симферополе. Свежий, чистый после ночного отдыха воздух наливался теплом, когда Михальченко вышел на площадь перед аэропортом. В ларьках уже продавали арбузы и дыни, сваленные прямо на асфальт, торговали мясистыми малиновыми помидорами и большими синими баклажанами.
Он купил билет на рейсовый автобус, и едва машина выбралась на загородное шоссе, прикрыл глаза и дремал до самой Тополевки. Там пассажиры попили родниковой воды, потолкались на площадке, где бабы продавали еще горячую кукурузу из эмалированных ведер, прикрытых белой тряпицей, орехи, груши, яблоки, персики.
— Уродило в этом году? — спросил Михальченко у одной бабы.
— Уродило, покупайте.
Он купил десяток яблок, бросил их в пустую сумку…
Сжевав по дороге два яблока, он снова задремал: встал рано, в пять утра. Очнулся, почувствовав, что машина притормозила, делая правый поворот с шоссе, которое дальше удалялось на Феодосию. Теперь дорога, незаметно поднявшись, пошла под уклон. В открытое окно влетал теплый, непривычный для Михальченко воздух, замешанный на солоноватом ветерке моря.
Первое, что сделал Михальченко, когда автобус остановился у маленького здания автостанции, спросил у соседа, с которым сидел рядом всю дорогу, где можно снять комнату, — на гостиницу, как он понимал, рассчитывать тут не приходится.
— Сходите к почте. Там бывают объявления, да и хозяйки иногда наведываются. Пик сезона уже прошел…
Потыкавшись у почты без результата минут двадцать, узнав, где местный рынок, он отправился туда. Его сыщицкий опыт имел ориентиры на все случаи жизни. Через полчаса у моложавой опрятной женщины, торговавшей сливами, он снял на три дня комнату, уплатив вперед, не торгуясь. Потом, подумав, спросил: