Одноэтажный дом коннозаводчика и владельца ипподрома Вильгельма Мадера находился вовсе в иной части города, на тихой Благовещенской улице, с конца которой начинался булыжный Дальнепольский тракт. Левую, большую половину дома с красивым мезонином занимали теперь какие-то совконторы. Хозяевам были оставлены две комнаты: кабинет и спальня, соединявшиеся между собой. В свой дом бывшие владельцы входили теперь с черного хода, через кухню, ибо парадным подъездом пользовались только чиновники совконторы.
Жена Мадера встретила нас в черном платье и в черных чулках, лицо ее было опухшим от слез. Взглянув на Титаренко, который был у нее вчера сразу после убийства, она слегка кивнула ему и повела нас в кабинет, где выстрелом в затылок был убит ее муж. Здесь я еще застал некоторые признаки вчерашней трагедии: ящики и тумбы письменного стола открыты, валялись бумаги — купчие, счета, отчеты управляющего ипподрома, программки скачек и бегов, бухгалтерские отчеты с конного завода и прочее.
— Садитесь, господа, — тихо произнесла хозяйка.
Титаренко сел на стул с высокой спинкой, а я продолжал осмотр кабинета. Ничего я не нашел, никаких следов, посторонних предметов, мебель не сдвинута, никакой видимости борьбы или сопротивления.
— Госпожа Мадер, я вынужден буду задать вам несколько вопросов, обратился я к вдове.
Она согласно кивнула, сказала:
— Меня зовут Елена Леопольдовна.
— В котором часу это произошло? — спросил я.
— Между девятью и десятью вечера.
— Где вы находились в это время?
— Муж последнее время ужасно похудел. В тот вечер он попросил меня отнести нашему портному две пары брюк, сузить.
— Вы не могли бы перечислить, что похищено?
— По-моему, ничего. И дорогие вещи, и драгоценности на месте.
— Елена Леопольдовна, с кем ваш муж общался последнее время?
— Какое сейчас общение? Господи!..
— Ну а по телефону?
— За полгода вчера утром был единственный звонок.
— От кого?
— Не знаю. Я находилась в спальне. Поскольку звонки теперь редкость, я прислушалась.
— Пожалуйста, воспроизведите по возможности разговор.
— Трубку снял муж. Он сказал: „Да, это я… Не узнал… Живу? Как все сейчас… Благодарю, я передам ей привет… Конечно, почему бы и нет… Ах, вот как! Понимаю, понимаю… Это я улажу… Годится, я теперь человек свободный…“ Потом звонивший заговорил, видимо о лошадях, потому что муж ответил: „Понятия не имею, наверное забрали для своей Красной Армии. Я теперь на завод не хожу. „Пепел“? Конечно помню. Это была великолепная скачка. Кажется, четвертая… Вы тогда сорвали куш, что и говорить!.. Ах, что вспоминать!..“ На мой вопрос, кто звонил, муж уклончиво ответил: „Один старый знакомый“. Я спросила, знаю ли я его, муж ответил: „Нет“. Меня это удивило, поскольку звонивший передавал мне привет. Но я почувствовала, что муж уклоняется и не стала настаивать. Вот, собственно, и все.
— Елена Леопольдовна, хотя бы предположительно вы не могли бы назвать, кто мог быть звонившим?
— Нет. Но наверное кто-то из знакомых мужа, кто посещал ипподром. А таких было много.
— Кто был управляющим ипподромом?
— Господин Левжинский, Адам Юрьевич.
— Вы давно его видели? Он жив?
— Не знаю. Последний раз я видела его в прошлом году.
— А вы не знаете его адрес?
— Прежде он жил в доме Болотовича. А сейчас, право, не знаю.
Я помнил доходный дом купца Болотовича. Квартиры в нем снимали люди приличного достатка…
Когда мы уже уходили, вдова Мадера обратилась ко мне:
— Если вы разыщите господина Левжинского, будьте добры, известите его… И скажите, что похороны завтра…
Попрощавшись, мы вышли.
— Что дальше, Викентий Сергеевич? — спросил Титаренко. — Каковы ваши впечатления?
— О впечатлениях говорить рано. Завтра, до визита к ограбленной вдове Йоргоса, я хотел бы знать, обитает ли еще на своей квартире управляющий ипподромом Левжинский. Если его выселили, то куда. И вообще, жив ли он. Есть у вас люди, которые в состоянии это сделать? Не мне же этим заниматься, любезный.
— Это будет сделано, — коротко, без тени обиды сказал Титаренко. Куда сейчас? Домой?
— Да… Вот что еще: в городе теперь не так уж много извозчиков. Пусть ваши люди попробуют выяснить, не возили ли они кого-нибудь по адресам, где живут погибшие именно в те дни и часы, когда были совершены убийства. Извозчики народ сговорчивый, они охотно помогали полиции. Вряд ли убийца передвигался пешком. Ему нужно было появиться на короткое время, сделать свое дело и тут же исчезнуть. Тем более, что все три жертвы живут в отдалении и в разных концах города.
— Я понял, — сказал Титаренко. — Постараемся выяснить…
На следующий день около пяти вечера заявился Титаренко.
— Ну что? — спросил я.
— Левжинский Адам Юрьевич проживает там же, в доходном доме Болотовича. Правда, его несколько потеснили: большую часть квартиры отдали многодетной работнице с фармацевтической фабрики и старухе с тремя внучатами. У нее сын погиб на фронте в Галиции. Невестку изнасиловали и убили. Она поехала в деревню менять последнюю одежонку на картошку, — он взглянул на меня каким-то давящим испытывающим взглядом.
Я уклонился от дальнейшего разговора на эту тему.
— С извозчиками безрезультатно, — сказал Титаренко.
— В каком смысле?
— Опросили всех, кого только можно. Никто не возил по этим адресам в указанные дни и часы.
— Я и не очень рассчитывал… Ладно. К Левжинскому я пойду один. Не возражаете?
— Как вам угодно…
Левжинский оказался человеком лет шестидесяти — сухощавый, чистенький, гладко выбритый с тщательно зачесанными седыми волосами, со следами былой респектабельности. Занимал он одну большую комнату, забитую мебелью в белых парусиновых чехлах, видимо снесенную сюда со всей прежней его квартиры.
Я представился, объяснил причину своего визита.
— Убили?! — он провел узкой холеной ладонью по лбу и опустился на стул, словно боясь, что упадет. — Кто же это сделал? — тихо спросил он.
— Адам Юрьевич, для выяснения этого я хочу задать вам несколько вопросов.
— Пожалуйста.
— У вас не сохранились случайно программки скачек, скажем за последние пять-шесть лет?
— Я храню все программки с момента открытия ипподрома. Что вас конкретно интересует?
— „Пепел“. Что это?
— „Пепел“ — игреневый жеребец.
— Фаворит?
— Какое там! Господин Мадер купил его в конце 1915-го года. Я уговорил его. Никто не верил в „Пепла“, считали, что выбросили деньги. Но я и жокей Боровец почувствовали, что „Пепел“ — будущая жемчужина в нашей конюшне. Что сказать? Трудный был жеребец. Выпустить мы его рискнули впервые перед закрытием сезона 1916-го года. Больше не успели в связи с известными вам событиями в феврале 1917-го.
— То есть он участвовал в одной скачке?
— Да. В четвертой. Тогда и произошла сенсация.
— А именно?
— Ставок на „Пепла“ почти не делали. Разве что кто-то ради шутки. В „Пепла“ никто не верил, жеребец новый, никто о нем ничего не знал. А я верил и уговорил одного знакомого. Сказал, что если „Пепел“ проиграет, я погашу половину проигрыша своими деньгами. „Пепел“ выиграл скачку, а мой знакомый положил в карман огромную сумму. Вечером мы отметили победу в ресторане Яроховича.
— Кто этот счастливец?
— Адвокат Иегупов Борис Николаевич. Он помешан на лошадях, дружил с жокеями. В общем, свой человек на ипподроме, в конюшнях.
Имя адвоката Иегупова было мне знакомо: молодой, способный, выиграл несколько крупных нашумевших наследственных дел; несмотря на молодость, вращался в кругу солидных промышленников и деловых людей, но, по слухам, хваток, циничен, высокомерен, кое-кто из старых адвокатов считал его авантюристом.
— Он бывал в доме у Мадеров? — спросил я.
— И не раз. Там любили поиграть в карты. Принимали и его, восходящую звезду. Это же он выиграл миллионное дело для купца Чернецкого, когда тот судился с заводчиком Лункевичем. Кроме того, Иегупов ухаживал за племянницей господина Мадера. Она ушла сестрой милосердия на фронт и погибла весной 1915-го, когда немцы осуществили Горлицкий прорыв.
— Вы так хорошо знаете все о семье Мадеров.
— Я работал у него с 1901-го года.
— Кто еще бывал у Мадеров, когда собирались поиграть в карты?
— Известные в губернии и в городе люди; купцы, промышленники, финансисты, крупные адвокаты.
— А Чернецкие, Йоргосы, Пирятинские?
— Непременно.
— Когда вы последний раз видели Иегупова, Адам Юрьевич?
— Зимой 1917-го. Потом он куда-то исчез.
Поблагодарив Левжинского, я ушел. После полудня мы с Титаренко отправились к вдове Йоргоса. Сам Йоргос застрелился в 1913 году, запутавшись в каких-то любовных тенетах. Теперь вот ограбили его вдову. Жила она в маленьком флигеле. Большой собственный дом был конфискован, в нем разместились какие-то конторы, связанные с речным портом и пристанями (дом находился невдалеке от порта).
Мадам Йоргос — пожилая, сухая, как тарань, южного типа женщина с широко раскрытыми, вроде навсегда испуганными черными глазами — была суетлива и взволнована. У низенького окна стояла швейная машина, рядом лежала какая-то ткань. Заметив мой взгляд, хозяйка смущенно сказала:
— Я в юности умела неплохо шить. Сейчас пригодилось, жить как-то нужно.
Комната являла собой какой-то склад вещей и предметов. Как и у Левжинского, сюда из большого многоквартирного дома было снесено все, что оказалось возможным втиснуть. Картина рухнувшей жизни.
— Я уже убрала немного, потому что тут был такой разгром! — рукой хозяйка обвела комнату. — Что-то искали. А что — не могу понять, все вещи целы.
— Это произошло в ваше отсутствие? — спросил я.
— Да. Я боюсь тут одна оставаться и ночую у сестры на Троицкой. Так и в этот раз. Утром вернулась, а дверь взломана.
— Что же все-таки похитили? Драгоценности?
— Нет. Сумку. У покойного была большая замшевая сумка. Когда нас переселяли сюда, я из сейфа и ящиков письменного стола все бумаги мужа затолкала в эту сумку. Она-то и исчезла…