Это верно, как я полагаю, и в отношении взрослых, хотя у них материал, перерабатываемый неврозами, гораздо содержательней, и при образовании симптомов привходят еще некоторые другие моменты. Но, по существу, это одно и то же. Агорафобик налагает ограничение на свое эго, чтобы избежать опасности влечения. Эта опасность влечения состоит в искушении поддаться своим эротическим соблазнам, вследствие чего возникла бы снова, как в детстве, опасность кастрации или какая-либо другая ей аналогичная. Как пример приведу случай с молодым человеком, который стал агорафобиком из опасения, что не устоит перед соблазном проституток и в наказание заразится сифилисом.
Я прекрасно знаю, что во многих случаях структура гораздо более сложна и что много других вытесненных влечений сливаются в фобии, но все они имеют вспомогательный характер и в большинстве случаев соединяются впоследствии с ядром невроза. Симптоматика агорафобии усложняется благодаря тому, что эго не довольствуется отказом от чего бы то ни было: оно еще что-то добавляет, чтобы лишить ситуацию элемента опасности. Это добавление обыкновенно состоит во временной регрессии к эпохе детских лет (в крайних случаях вплоть до ситуации в материнском чреве, к тому времени, когда была полная защита от угрожающих теперь опасностей) и является условием, при котором возможно избегнуть вынужденного отказа. Так, например, агорафобик может выйти на улицу, если, как маленький ребенок, он идет в сопровождении лица, пользующегося его доверием. Подобное же соображение может дать ему возможность выходить одному на улицу, но только не удаляться дальше определенного расстояния от своего дома, не заходить в незнакомую местность, где люди его не знают. В выборе этих условий проявляется влияние инфантильных моментов, которые овладели им вследствие его невроза. Совершенно понятна и без такой инфантильной регрессии фобия оставаться одному, направленная, в сущности, на избежание искушения предаваться в одиночестве онанизму. Условием инфантильной регрессии является, разумеется, временное отдаление от детства.
Фобия обыкновенно возникает после того, как при известных обстоятельствах, на улице, в вагоне железной дороги, в одиночестве, случился первый припадок тревоги. Тревога тогда оказывается связанной с представлением об этих ситуациях, но возникает всякий раз снова, когда не выполняются защитные условия. Механизм фобии как защитное средство оказывает большие услуги больному и проявляет склонность к устойчивости. Продолжение борьбы, направленной теперь против симптома, встречается часто, но это не обязательно.
То, что мы узнали о тревоге при фобиях, может быть использовано и для понимания невроза навязчивости. Не трудно свести ситуацию невроза навязчивости к таковой при фобиях. Мотором всех последующих симптомообразований здесь, очевидно, является тревога перед своим суперэго. Враждебность суперэго представляет ту ситуацию опасности, которой старается избежать эго. Здесь отсутствует всякая видимость проекции, опасность безусловно исходит изнутри. Но если мы себя спросим, чего же эго опасается со стороны суперэго, то приходится остановиться на мысли, что наказание со стороны суперэго представляет собой продолжение наказания кастрацией. Подобно тому, как суперэго воплощает ставшего безличным отца, так и тревога перед исходящей от последнего угрозой кастрации превратилась в неопределенную социальную тревогу или тревогу перед своей совестью. Но эта тревога прикрыта, эго избегает ее, послушно выполняя возложенные на него приказы, меры предосторожности и покаянные действия. Если ему в этом препятствуют, немедленно возникает крайне мучительное беспокойство, в котором мы можем видеть эквивалент тревоги и которое больные сами отождествляют с тревогой. В результате мы получаем тревогу как реакцию на ситуацию опасности. От этой тревоги можно уберечься тем, что эго что-то совершает, чтобы избежать этой ситуации или увильнуть от нее. Можно было бы сказать, что симптомы создаются для того, чтобы избежать развития тревоги, но это не дает еще возможности глубже вникнуть в сущность процесса. Правильней сказать, что симптомы создаются для того, чтобы избежать ситуации опасности, о которой сигнализирует развитие тревоги. Опасность же в исследованных до сих пор случаях состояла в кастрации или в чем-то, что было с ней связано.
Если тревога является реакцией эго на опасность, то вполне естественно понимать травматический невроз, возникающий так часто вслед за пережитой опасностью для жизни, как прямое следствие тревоги за жизнь или тревоги смерти, принимая во внимание кастрацию и зависимость эго от других психических инстанций. Так именно и поступило большинство исследователей травматических неврозов в последнюю войну, и с триумфом возвестило, что теперь приведено доказательство, будто угроза влечению к самосохранению может повлечь за собой невроз без какого бы то ни было участия сексуальности и без сложных положений психоанализа. Действительно, приходится крайне пожалеть, что у нас нет ни одного пригодного анализа травматического невроза. И не из-за возражения против этиологического значения сексуальности. Это возражение устранено давно благодаря введению понятия нарциссизма, которое сравнивает либидинозные привязанности к эго с привязанностями к объектам и подчеркивает либидинозную природу влечения к самосохранению. Но приходится жалеть о том, что отсутствие таких анализов лишает нас наиболее реальных возможностей получить решающие указания на взаимоотношения между тревогой и симптомообразованием. Судя по тому, что нам известно о структуре более простых неврозов обыденной жизни, маловероятна возможность возникновения невроза только вследствие объективного факта угрожающей опасности, без участия более глубоких бессознательных слоев душевного аппарата. А в бессознательном ничего нет такого, что могло бы дать содержание нашему понятию об уничтожении жизни. Всякий может себе, так сказать, представить кастрацию, благодаря ежедневному опыту отделения содержания кишечника и благодаря пережитому при отлучении лишению материнской груди. Но ни у кого не было никогда переживания, подобного смерти, а обморок не оставляет никаких видимых следов в психике. Я настаиваю поэтому на предположении, что страх смерти приходится понимать как нечто аналогичное кастрационному страху и ситуация, на которую эго реагирует страхом смерти, представляет собой состояние, при котором эго чувствует себя оставленным защищающим его суперэго, олицетворяющим судьбу, – и с этим наступает конец уверенности в защите от всех опасностей. Кроме того, необходимо принять еще во внимание, что при переживаниях, ведущих к травматическому неврозу, нарушается «внешняя защита от опасностей» и душевный аппарат подвергается воздействию слишком больших количеств возбуждения, так что тут создается еще вторая возможность – тревога не только сигнализирует о наличии аффекта, но и снова появляется благодаря экономическим условиям, возникающим в психике вследствие переживаемой ситуации.
Благодаря последнему замечанию, что эго подготовляется к кастрации под влиянием регулярно повторяющихся потерь объектов, у нас возникает новый взгляд на тревогу. Если до сих пор мы рассматривали тревогу как аффективный сигнал опасности, то теперь она нам кажется реакцией на потерю, разлуку, если принять во внимание, что так часто речь идет об опасности кастрации. Если кое-что и говорит против такого вывода, то все же в глаза бросается следующее замечательное сходство. Первое переживание тревоги, по крайней мере у человека, составляет рождение. Оно объективно означает отделение от матери и могло бы быть поэтому сравниваемо с кастрацией матери (согласно равенству ребенок – penis). Можно было бы быть довольным, если бы оказалось, что тревога как символ разлуки повторяется впоследствии при всякой разлуке. К сожалению, однако, использованию этого совпадения препятствует то обстоятельство, что субъективно рождение не переживается, как разлука с матерью, потому что мать как объект совершенно неизвестна абсолютно нарциссическому фетусу. Другое соображение гласит, что нам известны аффективные реакции на разлуку и что мы их ощущаем как боль и печаль, а не как тревогу. Однако, вспомним, что при исследовании печали мы также не могли понять, почему она причиняет такую боль.
Пора опомниться. Мы ищем определенного понимания сущности тревоги, альтернативы или – или, отличающей истину от заблуждения, но это трудно найти. Чувство тревоги не дается нашему пониманию. Пока мы вскрыли только ряд противоречий, между которыми без определенной точки зрения нет возможности сделать выбор. Теперь я предлагаю поступить иначе. Сопоставим совершенно объективно все, что можно сказать о тревоге, отказавшись от надежды на скорый синтез.
В первую очередь тревога представляет собой нечто ощущаемое. Мы его называем аффективным состоянием, хотя так же не знаем, что такое аффект. Как ощущению, тревоге свойствен совершенно очевидный признак неприятного, но этим не исчерпывается ее качество: не все, что имеет характер неприятного, мы можем назвать тревогой. Имеются еще и другие ощущения неприятного характера (напряжение, боль, печаль), и тревога, помимо этого качества неприятного, должна обладать еще и другими особенностями. Возникает вопрос, удастся ли нам понять различие между этими разнообразными аффектами.
Из ощущения тревоги мы можем все же кое-что выделить. Ее неприятный характер как будто бы имеет некоторую особенность. Это трудно доказать, но кажется весьма вероятным, и в этом не было бы ничего удивительного. Но кроме этого трудно поддающегося выделению особенного признака, мы замечаем при тревоге определенные физические ощущения, которые мы связываем с определенными органами. Так как физиология нас здесь не интересует, то нам достаточно выделить отдельных представителей этих телесных ощущений, т. е. самых ясных и самых частых, исходящих из органов дыхания и сердца. Они служат нам доказательством того, что моторные иннервации, т. е. процессы,