– У меня колет сердце, – пожаловалась мне Анеля.
– Может, тебе что-то выпить надо? Или хочешь, отвезем тебя домой?
Анеля покачала головой.
– Пройдет, наверное, – ответила она.
Гульжа, напирая на особый статус именинницы, то и дело подходила к Ануару. Она пригласила его на первый танец, потом фотографировалась с ним на всех фонах, потом попросила его пиджак, когда ей надо было проводить до такси рано уходившую подругу. Ануар вежливо улыбался и возвращался к Бахти, едва у Гульжи заканчивался повод держать его возле себя.
– Мы поехали, – сказала мне Бахти в какой-то момент. – Тут не может быть никакой серьезной ревности, но знаешь, она меня достала. Кстати, я посчитала свечки – кажется, ей девятнадцать.
– У меня вышло восемнадцать. – Я их тоже считала.
– Или восемнадцать, – махнула рукой Бахти, отдала мне мой номерок от гардероба, отправила нам воздушный поцелуй, и они с Ануаром ушли.
На втором этаже клуба была большая открытая терраса, откуда Гульже непременно нужно было отправить в воздух китайские фонарики.
– Я тоже хочу запустить фонарик, – сказала мне Анеля. – Мы запускали такие на выпускном, и мое желание тогда сбылось.
– Они вредные! – Я не помнила точно чем: то ли мешают птицам, то ли засоряют планету – ничего хорошего в любом случае.
– Давай хотя бы посмотрим? – Подруги Гульжи уже поднялись наверх, и Анеля не хотела идти туда одна.
Мы поставили бокалы и пошли. Я уже почти поднялась по скользким ступеням без перил, когда сзади раздался жалобный голос Анели – она застряла на третьей ступеньке, не решаясь ни подняться выше, ни вернуться назад.
– Если на обратном пути ты шараебнешься на этой лестнице, – устойчивая в своих чудесных тапках, я протянула ей руку, – я в темноте не различу, где твои зубы валяются, где браслет и что собирать в первую очередь.
Она захохотала. Мы выключили режим скрупулезных сучек, она отправила в воздух фонарик с желанием, которое никогда не сбудется, и еще пару часов мы радостно пили, пока Гульжа не показалась нам младшей сестрой.
В конце вечера Карим развез нас по домам. Дома я поставила те же танцевальные песенки, под которые мы скакали с Анелей, и умывалась, довольная, но незаметно мое настроение поменялось. У меня возникла мысль, не совсем ясная пока. Она не отпускала меня, пока я не заснула, сшибленная алкоголем, и проснулась вместе со мной, как только я открыла глаза утром.
Анеля, я думала об Анеле.
Моим открытием нужно было срочно поделиться с Бахти.
Я звонила Бахти, пока она не проснулась, и не могла дождаться, пока они с Ануаром позавтракают и она приедет ко мне в «Лангедейк».
Через час Бахти приехала, счастливая после ночи с Ануаром, рассеянная и мечтательная.
– Тебе вчера ничего не показалось странным? – спросила я Бахти без приветствия. – Бахти, сними их. – Я сняла с нее солнечные очки, чтобы она вышла из роли и слушала меня внимательно. – Тебе не кажется странным поведение семьи Анели?
– Да они вообще чокнутые, – сказала Бахти любимую фразу. – У них столько денег, а кучкуются под одной крышей. А хотя, – Бахти явно стало стыдно, – это же, наверное, потому, что они болеют, потому, что они хотят успеть провести друг с другом все оставшееся время?
– Мне кажется, они не больны, – сказала я.
Бахти наконец сфокусировала на мне взгляд.
– Сама подумай: они едят, как мушкетеры перед войной, вчера Анеля сказала, что они и спят все прекрасно. У них неухоженный, конечно, но цветущий вид. Они не пропускают ни одно мероприятие, никто из них не похудел, ни у кого не выпадают волосы. У Анели не бывает следов от капельниц, ни одного синяка на руке ни разу. Если люди прекрасно едят что угодно в огромном количестве и переваривают, гуляют и спят в свое удовольствие, разве это не показатель здоровья?
– Анелька же говорит, у них редкое что-то – может, там другие симптомы?
– Какие? – Я слегка понизила голос, когда нам принесли кофе. – Какие такие симптомы? Бахти, я не жалуюсь на самочувствие, но когда мне выдирали зуб мудрости – меня две недели лихорадило и щеку раздуло до самых ключиц. Человек неделю лежит после пищевого отравления, и легкий овощной супчик вызывает у него изжогу. Редкие тяжелые заболевания, которые ведут к летальному исходу, должны как-то влиять. Нет, бывает, что у человека рак, а он об этом не знает и скоропостижно умирает, но так, чтобы болезнь уже нашли, она бы страшными темпами прогрессировала, а больной ел бы все подряд, прежде чем забыться крепким восьмичасовым сном, – где ты такое видела?
– У Анели дома, – ответила Бахти.
– Вспомни, когда это началось: когда у Юна появилась Айя. До Айи Анеля еще получала какое-то внимание, и у нее были надежды, она пыталась быть милой, все время что-то приносила и все такое – но ей ведь впервые стало плохо, когда Айя пришла ко мне в гости, и во время игры Анелю так задвинули, что я даже не помню, что она делала и говорила, пока у нее не случился приступ.
– Но ей же было плохо.
– Или не было. – Я воссоздала в уме тот вечер. – То есть плохо ей было, но морально, а вот физически – она не позволила позвонить ни маме, ни в «Скорую», ни какому бы то ни было другому врачу – не потому ли, что они бы увидели, что она в полном порядке? Она так дергалась, что не дала ни замерить температуру, ни – я, правда, не знаю, что бы это показало, но что-то бы показало – посчитать пульс. Расплакаться – это Анеле раз плюнуть.
– Она была такая бледная, – с сомнением сказала Бахти.
– Бахти, зайди в туалет, смой помаду и румяна, сделай несчастное лицо. Она не была белой как смерть, она ведь ни на секунду не потеряла сознание.
– Ну капец. – Бахти, впечатленная, помолчала. – Нет, ты правда думаешь, что она могла выдумать свою болезнь, болезнь матери и Ажеки? Кто же станет о таком врать?
– Сделать вид, что тебе плохо, – это последний способ обратить на себя внимание. Анеле нечего рассказать нам интересного, а когда она с важным печальным видом говорит об их болезнях, мы все слушаем, ужасаемся и, как можем, ее поддерживаем.
– Слушай, ты права. – Бахти смотрела на меня большими глазами. – Анеля говорит, что ей плохо, как только ей становится скучно, а еще как-то мы с ней договорились поехать утром на йогу, потом она мне пишет, что опоздает, потому что ей надо сначала в больницу на капельницу. А в итоге она приехала на йогу раньше меня, хотя ты же меня знаешь, я мигом собираюсь. Если посчитать по времени, она никак не могла успеть смотаться в больницу. Да и, – она замедлилась, – да и какая йога после капельницы? После капельницы лежат, чтобы не кружилась голова.
Я кивнула.
– Вчера она сказала, что у нее болит сердце, и сидела, ссутулившись, пока я разговаривала с Каримом, а ты – с Ануаром, но как только вы ушли, а я стала общаться с ней, боль в ее сердце прошла настолько незаметно, что она выпила бокалов пять и прыгала со мной под все веселые песни.
– Вам было весело? – неодобрительно спросила Бахти.
– Да. – Я не стала увиливать. – Но я тебе говорю: у нее не болело сердце.
– А как мы скажем ей, что знаем?
– Никак не скажем, – я вертела в руках «Рей Баны» Бахти, их подарил ей недавно Баке, – будем надеяться, что у нее это пройдет.
Мы не скажем Анеле, что ее вранье нелепо и по большому счету бессовестно. Мы не скажем Бахти, что она поступает с Ануаром как ужасная дрянь. А они не скажут мне, что я расточительная корова, просравшая дядино наследство.
Глава 16
Когда на тебя подают в суд ни за что ни про что, тебе кажется – какой бред, это скоро пройдет за отсутствием состава преступления. Тебе даже кажется, что раз ты на самом деле не виноват, ты можешь вообще в этом всем не участвовать. Кажется, что это не очень злая школьная разборка и если на нее не прийти, все и обойдется. Иск Боты казался мне смехотворным. Где только ни размещены фотографии полуобнаженных девушек – этих изображений так много, что сложно даже приводить отдельные примеры. В самом начале этой нелепой истории, мы тогда только вернулись из Грузии и узнали о гневе Боты, мы сидели с Бахти в «Лангедейке».
– Что ты будешь делать? – спросила у меня Бахти.
– Ничего, – пожала я плечами. – Это же нелепая жалоба, я ни в чем не виновата.
– Реальность или отсутствие твоей вины не имеет никакого значения. – Бахти выглядела обеспокоенной и расстроенной. – Если Бота захочет тебя засудить и не пожалеет на это денег и времени, тебя объявят виноватой, даже если на деле ты Франциск Ассизский[51].
– Бахти, на твоего папу тогда завели уголовное дело, на меня – гражданское. Это же разные вещи, здесь не задействованы ни деньги, ни юридические лица, ни интересы, связанные с каким-нибудь имуществом.
– Ты не понимаешь. – Бахти никогда не выглядела такой серьезной. – Он не был ни в чем виноват – ни в чем, ты слышишь меня? У него были неопровержимые доказательства его невиновности, но это никого не трогало. Его подставили партнеры по бизнесу, и скоро он уже сидел в следственном изоляторе – Кора, он там год провел, – и потом мы продали все, что у нас было, и заплатили за него, и его выпустили с условным сроком, но знаешь, в себя он так и не пришел.
– У Боты на меня ничего нет, – я не представляла, как из оскорбленных чувств Боты можно раздуть что-то большее, – она просто потратит деньги, но никто не станет реагировать на такую глупость, у них есть более важные дела.
– Если тебе дорога свобода, – мрачно ответила мне Бахти, – я советую тебе прямо сейчас, во-первых, клясться и молиться Боте, что ты ни при чем, принести ей на всякий случай за что-нибудь извинения, что-нибудь сделать с Айдаром, чтобы он начал с ней спать и она бы успокоилась, а еще – щедро заплатить человеку, который занимается твоим вопросом.
Иск Боты вызывал у Бахти параноидальный страх такого размера, что я частично послушала ее – обратилась за советом к матери Анели. Вся семья Анели была судейской: покойный дядя, дедушка (он жил не с ними, а с относительно новой семьей) и мама. Я рассказала матери Анели все, не признавшись, конечно, что слух о Боте действительно запустила я. Она смотрела на меня внимательно, задавала мне дополнительные вопросы и в конце, почти смеясь, сказала: