Она сгорела. Пьяная, на собственной кухне. Не от сигареты – она не курила. Видимо, хотела протрезветь – пошла варить кофе. Во всяком случае, рядом с ее обугленным телом валялась турка. Так что ее тоже на похоронах не было.
Медсестры шептались, что Лилечка покончила жизнь самоубийством, но мама в это никогда не верила.
Этот вопрос: «Кто виноват?» – мучает меня до сих пор. Я считаю, что Маркуша. Кстати, у него все в жизни сложилось хорошо. Он занял папино место, родил еще одного ребенка, стал не менее, а то и более знаменитым, чем папа. И жил спокойно. Продолжал нравиться женщинам. У него появилась мудрая улыбка с прищуром. И «соль с перцем» в волосах ему удивительно шла. И дети были умненькие, и жена красавица.
Но это не важно.
Я хотела быть врачом, а пошла в педагогический. Сама не знаю почему. Никогда не любила учить, воспитывать. Да и читать особо, так, чтобы запоем, не любила. Русский язык… писала я грамотно, но языка не чувствовала, красоты слова не видела. А вот стала учителем. И все говорили, что хорошим, даже выдающимся. Первое время я очень переживала по этому поводу – что не люблю свою профессию всем сердцем, так, как папа любил медицину. Не мое это призвание. Но ведь не много на свете людей на самом деле, кому повезло заниматься любимым делом. Много тех, кто работает, потому что так сложилась жизнь, была выбрана профессия и уже ничего не изменишь. И между прочим, хорошо работают, не хуже других.
На самом деле у меня не было ни одного качества для работы учителем. Не было самого главного – я не любила детей. Относилась к ним как к больным: когда надо – была жесткой, беспощадной, когда надо – стремилась одобрить, поддержать. Такой была мама со своими пациентами. Все говорили, что я разбираюсь в детской психологии и умею «найти подход». Ничего подобного. Мне кажется, что детям нужно ставить правильный диагноз и лечить. Одному нужны терапевтические меры, другому – операция.
Я знаю, что меня дети не любили. Боялись, уважали, признавали за мной главенство. Но не любили, не висели на мне гроздьями. Да я бы такого и не позволила – всегда держала дистанцию.
Вот и Лена до сих пор меня побаивается. Вздрагивает и вытягивается в струночку, когда я ее окликаю. Все крыльями хлопает, ждет похвалы.
Мне исполнялось шестьдесят. Лена тогда бегала с горящими глазами – хотела устроить юбилей, собрать бывших учеников, чтобы стол, тосты, поздравления, цветы.
– Зачем? – спросила я.
– Как зачем? – заклокотала Лена. – Это же такой повод, чтобы всем собраться.
– Мне это неинтересно, – сказала я, – и не нужно.
Лена тогда заплакала. Уронила голову на локти и заплакала.
– Я стараюсь для вас, а вам все равно, – хлюпала она.
– Ладно, собирай, – согласилась я, чтобы прекратить этот поток соплей и слез, – только я палец о палец не ударю.
Лене удалось невозможное. Она приготовила все дома, привезла ко мне бесчисленные склянки, пластмассовые контейнеры с едой. Сходила в салон и была при прическе.
– Александра Ивановна, все будут! Все придут! – щебетала она. – И Ирка Петрова, и Пашка Куницын. Помните? Ваш любимчик, между прочим.
– Ты ради Пашки все устроила? – спросила я.
– В каком смысле? – Лена застыла с тарелкой и ложкой.
– В прямом. Ты же в него была влюблена.
– Откуда вы знаете?
Я засмеялась.
– От верблюда. Лен, посмотри на себя. Тебе уже давно не четырнадцать. У Пашки сейчас наверняка трое детей, лысина, живот и импотенция.
– Двое, – прохрипела Лена.
– Что – двое? – не поняла я.
– Детей – двое. Он с женой давно не живет. То есть живут вместе, но он ее не любит.
– Это он тебе сказал? Когда ты его на мой юбилей приглашала?
– Он ничего мне не говорил. Сказал, что постарается быть.
– Если ради этого ты весь этот балаган устроила, то не стоило и затевать, – заметила я. – Это не чаепитие в школе и не дискотека в классе при выключенном свете.
Лена пошла плакать в ванную. Она так и в школе делала. Чуть что – бежала рыдать в туалет и пить хлорированную воду из-под крана, чтобы успокоиться. От нее всегда хлоркой пахло, когда она отвечала у доски.
Пашка Куницын, да, был моим любимчиком. Я и не скрывала. Талантливый оболтус, ничего не делал, но умел меня рассмешить. Красивый парень. Ресницы как у девочки, длиннющие, тонкий нос, подбородок. Я смотрела на него и гадала, кто из него вырастет? Про всех могла сказать, а про него не могла. Слишком талантлив, многое дано от природы. Слишком разболтанный и самоуверенный, чтобы это использовать.
Да, я видела детей насквозь. Чувствовала их, как рентген. Особенно маленьких, когда они только переходили в старшую школу из начальной. Я видела, кто может предать, кто умеет дружить, кто «вещь в себе» и таким и останется. Знала, от кого ждать подвоха, кто станет трусом, кто лидером. Видела, чьи таланты станут пшиком, сдуются, как воздушный шар, а кто тихой сапой будет идти к цели.
Лена в Пашку Куницына – явного лидера – была влюблена класса с пятого. Пашка любил всех и никого. Себя любил. Он даже у доски занимался самолюбованием. Работал на публику. Лене он позволял себя любить, как и всем остальным. Единственное, от чего его бросало в дрожь, – равнодушие. Он немедленно становился этаким «шармером» – увлекал, завлекал, производил впечатление и бросал, добившись цели. Я удивлялась – неужели никто не видит, что этот мальчик одинок, заброшен? Я знала, что его мама долго была в разводе и только недавно снова вышла замуж, родила еще одного сына. Пашка боролся за лидерство, за любовь, за внимание. Ему этого очень не хватало, как будто всеобщее обожание посторонних людей – учителей, одноклассников – могло ему заменить любовь мамы или хоть как-то компенсировать ее отсутствие. У нас с ним были странные отношения. Я не поддавалась его обаянию, а он и не стремился заполучить меня в свои сети. У нас с ним был негласный договор. «Я все про тебя понимаю, так что не трать свои силы понапрасну. Ты хороший мальчик, мне тебя по-человечески жалко, но я не буду ставить тебе оценки за красивые глаза. Работай, трудись», – говорила я ему мысленно. «Я все понял», – отвечал он.
Нет, мне он нравился. Перед экзаменами, на Восьмое марта, на День учителя приходил с букетом, расточал комплименты, морочил мне голову, рассказывал анекдоты, байки. Я хохотала.
Пашка был из тех, кто умеет «найти подход». Я была за него спокойна – он пробился в жизни, как я и думала. Я знала, что он обо мне не вспомнит без особой надобности. Не было в нем привязанности к прошлому, к людям. Он жил настоящим и будущим, а я была для него совсем уж «прошедшим временем».
Я уверена, что Лене пришлось его уговаривать прийти на юбилей. Или ему просто было скучно.
«Неужели эта дура Лена до сих пор на что-то рассчитывает? – подумала я тогда. – Неужели не прошла у нее та детская влюбленность? Пашка ведь ее никогда не выделял. Так, подшучивал, приобнимал, мог в щечку чмокнуть – Ленка краснела и бежала в туалет пить воду. Но все это было несерьезно».
Да, как выяснилось, Лена рассчитывала «пробудить воспоминания». Встреча одноклассников как встреча родственников. Вроде не виделись сто лет, а родные люди в каком-то смысле. И чем черт не шутит, может, и роман получится по старой, так сказать, памяти. Без лишних слов и экивоков – ведь знаем друг друга как облупленных.
Нет, Лена определенно нафантазировала себе страстную любовь, которой не страшны годы и которую она сохранила и сберегла. Смотрела на своего принца с животом, одышкой, лысиной и, судя по искреннему безразличию к Лене, импотенцией, как кошка, и все салатики подкладывала.
– Паш, скажи честно, что тебе нужно? Ты ведь не просто так сюда пришел салатики поесть, – спросила я его тихо, когда тот исполнил все положенные торжеству сценки – тосты, поцелуи рук, поздравления, заверения в любви.
– Я вас умоляю, Александра Ивановна, – драматично возмутился Пашка, – что мне может быть нужно? Только упасть вам в ноги и целовать.
– А конкретнее?
– Надо младшего моего сына поднатаскать по русскому. – Он вдруг стал серьезным.
Это его свойство – мимика лица, расслабление лицевых мышц – меня всегда потрясало. Он улыбался, а когда снимал с лица улыбку, становился жестким, холодным и страшно одиноким. И глаза – ледяные-ледяные. Жестокие. Даже я вздрагивала.
– Во сколько ты оцениваешь мой труд? – спросила я. На самом деле мне было все равно – за деньгами я никогда не гналась. Просто хотела его подзадорить, что ли. Поговорить на равных.
Пашка опять заулыбался.
– Я вас обожаю, Александра Ивановна. Вы – удивительная женщина. Ни маразм, ни Альцгеймер вам не грозят никогда! Вы – воплощение цинизма и здравого смысла! Договоримся. Бесценная вы наша!
Лена в этот момент пошла плакать в ванную. Мне даже стало ее жалко. Мечты в очередной раз рухнули. Пашка пришел ко мне с конкретной целью – нанять в качестве репетитора, а Лена просто попалась под руку. Вовремя позвонила.
С Пашки за занятия с его сыном я драла немыслимую сумму. Пашка хмыкал, но платил, видимо, понимая, за что. Странно, но мне даже не было стыдно. Сын, Паша-младший, Павлик, как называли его родители, был бестолочью, лентяем и хамом, если говорить откровенно. Избалованный, «педагогическая запущенность» в последней стадии. Павлик дерзил, смотрел нагло. Ему не репетитор был нужен, а воспитатель с ремнем. Чтобы драл как сидорову козу. Мне кажется, что Пашка это прекрасно понимал, поэтому и обратился именно ко мне.
Мать Павлика, которая во время первых занятий тихонечко сидела на кухне, уткнувшись в книжку, была совершенно аморфная, серая, забитая. Тетка и тетка. Я таких много видела. Даже не помню, как ее звали. То ли Света, то ли Наташа, что-то такое незатейливое. Удивительно, что Пашка на ней женился. Хотя, наверное, именно такая серость ему и была нужна. Чтобы слушалась, сидела раскрыв рот и внимала. Павлик мать ни во что не ставил, издевался над ней даже при мне, дерзил и не слушался. Отца боялся. Это я тоже сразу поняла.