ировала Прагу из-за ее белых чулок, из-за того, что меня оплевали в отеле, и мы так прогуливались по Пршикопу, солдаты в форме отдавали честь барышне Лизе, я тоже каждый раз им кланялся, и вдруг мне пришло в голову и Лизе тоже, мы повернули к Прашне Бране, подошли к тому месту, где Лиза лежала на тротуаре, где стаскивали с нее белые чулки, всего-то три месяца назад, и потом вошли в отель «Париж», и я будто бы искал столик, везде сидели немецкие офицеры, я стоял с барышней Лизой, которая была в форме сестры милосердия, и младшие официанты, и пан Скршиванек побледнели и молча обслуживали немецких гостей, а я сел к окну и по-немецки заказал кофе, кофе по-венски со сливками и рюмкой рома, Wiener Kaffe mit bespritzter Nazi, как мы прежде подавали, как это делали в Вене в отеле «Sacher», какое прекрасное чувство, когда я вошел, пан Брандейс кланялся мне особенно учтиво и ни с того ни с сего заговорил о том досадном происшествии, что случилось тогда, извинялся передо мной… но я сказал, что не принимаю его извинения, что мы еще увидим… и когда я платил пану Скршиванеку, то сказал: ну видите, черта с два помогло, что вы обслуживали английского короля… я поднялся и зашагал между столами, и офицеры немецкой армии приветствовали барышню Лизу, я им тоже кланялся, будто их приветствия относились и ко мне… той ночью барышня Лиза повела меня к себе, сначала мы зашли в какое-то военное казино на Пршикопе, в какой-то серый дом, мы пили шампанское в честь оккупации Праги, офицеры чокались с Лизой и со мной, и всякий раз она объясняла им, что я достойно вел себя и защищал ее германскую честь от чешского хамья, а я раскланивался и благодарил за приветствия и за поднятые вместе со мной бокалы, но я не понимал, хотя вроде бы не мог не понимать, что все приветствия относились исключительно и только к Лизе, а по моей особе офицеры лишь скользили глазами, они меня лишь терпели, воспринимали как довесок к Лизе, начальнице над военными сестрами, как я узнал, когда к ней обращались, поднимая бокалы… но у меня было такое прекрасное чувство, что я могу участвовать в этом торжестве, что я среди капитанов и полковников, что я среди молодых людей с такими же голубыми глазами и такими же светлыми волосами, как у меня, который не умеет прилично говорить по-немецки, но чувствует как немец, которому, будто Спящей Красавице, нужно было встретиться с барышней Лизой, наступить ей на черную туфельку и проснуться, как в той сказке. И вот мы куда-то возвращались с этого праздника, туда, где я еще не был, Лиза попросила, чтоб я проверил свои метрики, что там обязательно должен быть какой-то германский предок, а я сказал, что у моего деда на могиле написано Иоганн Дитие, что он служил в барских конюшнях, и Лиза как услышала, так я словно вырос в ее глазах, больше чем если бы был чешским графом, вроде бы из-за этого Дитие рухнули все перегородки и тонкие стены, что разделяли нас, всю дорогу она молчала, потом отперла подъезд в старом многоквартирном доме, мы поднимались по лестнице, и на каждом этаже она долго меня целовала, гладила рукой мне брюки в шаге, и когда мы вошли в ее комнатку, она зажгла настольную лампу и стояла вся мокрая, глаза и губы, и такая пелена затянула ей глаза, будто бельмо, она повалила меня на кушетку и опять долго целовала, языком ощупала и пересчитала все зубы и так неустанно скулила и стонала, будто ветер непрестанно открывал и закрывал несмазанную калитку, и потом уже не оставалось ничего другого, как сделать то, чего я ждал, но что исходило не от меня, как обычно, но от нее, у нее была потребность во мне, и она позволяла мне все, она медленно раздевалась и глядела, как раздеваюсь я, если она на военной службе, думал я, то должны быть форменные трусики или комбинации, конечно же, должно быть у сестер в госпиталях какое-то казенное белье, но у нее белье было такое же, как и у барышень, что ходили в отель «Париж» в павильон визитов к панам биржевикам, как и у барышень «Райских», и потом она притянула к себе мое голое тело, все вышло так, будто мы расплавились, будто мы стали моллюсками и льнем друг к другу студенистой мякотью, вылезшей из раковины, ужас как эта Лиза дрожала и тряслась, и я впервые узнал, что я любимый и что это значит, когда тебя любят и ласкают, и все шло совсем иначе, чем прежде, и она не просила, чтоб я был поаккуратнее и поосторожнее, но все было только ради того, чтобы было так, как было, движение и слияние, и дорога к вершине, и всплеск света, и подавленное сопение, и стоны, и еще, она меня не боялась, ни одной минуты, она надувала живот навстречу моему лицу, крепко так обнимала ногами в коленях мою голову, она не стеснялась ни единой минуты и ни в чем, она поднялась и начала языком тереть и лизать мою плоть так долго, пока она не восстала, и она дала мне попробовать и языком и через язык пережить все, что разыгрывалось в ее теле… потом, когда она уже лежала на спине с закинутыми за голову руками и разбросанными ногами, где пылал клубок светлых волос, зачесанных наверх к пупку, глаза у меня задержались на столе, и там стоял букет весенних тюльпанов с побегами молодых березовых ветвей и несколько веточек ели, будто бы во сне и почти не вспоминая, все пришло так, словно зазвучал забытый мотив, выдернул я веточки, разделил на частички и обложил темневший бугорок этими веточками, весь живот я устлал веточками ели, она глядела на меня уголком глаз, и когда я наклонился и поцеловал ее между этими веточками, я почувствовал на губах колючие иголки, она медленно взяла мою голову в ладони, поднялась и прижалась рыжим треугольником к моему лицу так резко, что я застонал от боли, и несколькими резкими рывками живота она достигла такого возбуждения, что пронзительно закричала и упала набок и дышала так прерывисто, что я подумал, будто она умерла или вот-вот умрет… но оказалось, не то и не другое, она наклонилась надо мной, растопырила все десять пальцев и грозила, что выцарапает мне глаза и расцарапает лицо и всего меня, так она была благодарна и удовлетворена, и снова она растопырила надо мной эти ногти и судорожно их сжимала, чтобы через минуту рухнуть с плачем, и тихий плач перешел в отрывистый смех… расслабленный, спокойно и молчаливо я лежал и смотрел, как быстрыми движениями пальцев она выдергивает остатки еловых веточек, так заламывают ветки охотники, когда хотят отметить место, где подстрелили зверя, и я увидел, как она устилает мой живот и обвисшую плоть, весь пах у меня заполнился веточками, потом она приподняла мою плоть и гладила рукой, и целовала, и постепенно я достиг эрекции, и сразу раздвинулись эти веточки, и сквозь них продиралась моя плоть, и медленно росла, и отбрасывала веточки, и Лиза эти веточки языком разравнивала вокруг, чтобы потом поднять голову и захватить мою плоть целиком в рот, куда-то к самому горлу, я хотел ее оттолкнуть, но она повалила меня, отбросила мои руки, я глядел в потолок и позволял ей делать все, что она хотела, никогда бы я не ожидал от нее такой грубости, почти жестоко она высосала меня до самого мозга резкими ударами и движениями головы и хотя бы убрала веточки, которые ее царапали до крови, наверно, кровь для германцев привычна… вскоре я стал Лизу бояться… когда она ползала языком по моему животу, оставляя слюнявые полосы, будто моллюск, она целовала меня, и рот у нее был полон семенем и еловыми иглами, и она не считала это чем-то нечистым, наоборот, будто частью мессы, это мое тело, и эта моя кровь, и это мои слюни, это твои и мои соки, и они нас соединяли, и соединили навсегда, так она мне говорила, потому что мы взаимно обменялись и запахом соков, и волосками… Хватит вам, на этом сегодня закончу.А голову я так и не нашел
Послушайте-ка, что вам еще расскажу.
Мое новое место младшего официанта, а потом метрдотеля было в горах над Дечином. Когда я приехал в этот отель, то так и обмер. Я увидел не просто гостиницу, как ожидал, а маленький городок или большую деревню среди леса и горячих источников, оттуда тянуло таким свежим воздухом, что хотелось разливать его по бокалам, повернуться навстречу приятному ветерку и не спеша заглатывать его, будто рыба жабрами, и чувствовать, как жабры втягивают кислород с озоном, как мало-помалу наполняются легкие и все нутро, точно шина, которая спустила где-то внизу, давным-давно спустила, а теперь сама по себе накачивается этим воздухом, чтобы ехать было не только безопаснее, но и приятнее. Лиза, которая привезла меня в военном автомобиле, разгуливала тут как дома, она водила меня по длинной аллее, что-то вроде главного двора, и все время улыбалась. Какие стояли тут рогатые германские скульптуры, статуи императоров и королей, все из чистого мрамора или белого известняка, который искрился, будто рафинад, искрились и административные здания, которые расходились от главной колоннады, словно листья акации. И всюду колоннады, прежде чем войти в такое здание, можно погулять по колоннаде или постоять перед постаментами с рогатыми статуями, и стены тоже украшены рельефами из этого славного германского прошлого, когда они еще бегали с топорами, одетые в шкуры, что-то такое, как у Ирасека в «Старинных чешских сказаниях», но тут одежда была немецкая. И Лиза объясняла мне, а я так удивлялся и вспоминал коридорного из отеля «Тихота», который любил повторять, что невероятное становится реальным, тут тоже вышло так, Лиза мне с гордостью рассказывала, что здесь самый здоровый воздух в целой Европе, какой есть еще только под Прагой, там, где Оуголичи, и в Подморжани, и что это первый в Европе центр разведения облагороженного человека, что здесь нацистская партия построила первую лабораторию по скрещиванию благородной крови немецких девушек и чистокровных солдат, как из армии, так и из СС, все на научной основе, что тут каждый день совершаются национал-социалистские сношения так, как эти сношения происходили у воинственных древних германцев, и главное, тут будущие роженицы вынашивают в своих чревах новых людей Европы, тут они и рожают, а через год детей увозят в Тироль, в Баварию, в Шварцвальд или к морю, чтобы там в яслях и детских садах продолжить воспитание нового человека, однако уже без матерей, но под наблюдением новой школы. И вот Лиза показывала красивые маленькие домики, построенные в виде деревенских изб, с цветами, свешивавшимися с подоконников, и террас, и деревянных галерей, и я увидел эту будущую мать, эти матери, статные, как все деревенские девушки, белесые, пришли точно из прошлого века, но будто откуда-то из наших мест, из Гумпольца или из Гане, правда, из каких-то отдаленных деревень, где еще носят полосатые нижние юбки и рубашки, как у наших «соколок» или как на той картине, где Божена стирает белье, а Олдржих едет мимо на коне и находит в ней свою мечту, у всех девушек были красивые груди, и когда они маршировали, а будущие матери тут только и гуляли среди постаментов, будто для этого их сюда и привезли, то все время глядели на статуи рогатых воинов или стояли перед красивыми немецкими императорами и королями, и, наверно, у них в мозгу отпечатывались лица, и фигуры, и разные истории об этих знаменитых людях прошлого. Потом я узнал и услышал обо всем из окон училища, где читали лекции о легендарных германцах и где экзаменовали будущих матерей, не забыли ли они эти истории, помнят ли их наизусть, Лиза говорила, что эти женщины должны знать, что увиденные картины из головы беременных девушек постепенно просачиваются по их те