ы этого нового человека она не скинула, так ничего не осталось от нашей любви, а это национал-социалистское совокупление превратилось в какой-то акт в тоге, Лиза даже не дотронулась до меня и до моей плоти, я просто участвовал в случке, согласно предписанию и правилам Нового Европейца, и никакой радости не почувствовал, но так же вышло и с ребенком, одна только наука и химия и, главное, инъекции, попочка у Лизы от этих уколов была истыкана, будто гвоздями, мы все время лечили чирей, а у меня еще и гнойники после уколов, нужных для того, чтобы произвести нового красивого ребенка. И тут со мной случилась неприятность, уж сколько раз я замечал, что из аудитории, где читали лекции о славном прошлом древних германцев, теперь доносились уроки русского языка, солдаты выполняли племенной долг по оплодотворению красивых белокурых девушек и вдобавок еще учились русскому языку, таким основным фразам, и вот однажды, когда я под окнами прислушивался к уроку русского языка, капитан спросил меня, что я об этом думаю, и я сказал, что судя по всему будет война с Россией, а он начал кричать, что я возбуждаю общественность, а я говорю, мол, тут никого нет, только он да я, а он орет, у нас-де пакт с Россией, это подстрекательство общественности и распространение ложных слухов, и только теперь я узнал его, того самого капитана, который был Лизиным свидетелем на свадьбе, того, который и руки мне не подал и не поздравил, потому что сам ухаживал за Лизой до меня, а я ему перебежал дорогу, и вот он уловил момент, чтобы отыграться, и донес на меня, а я стоял перед начальником городка, в котором выращивают Новую Европу… когда этот начальник вволю накричался, что это глупость, что я пойду под военный трибунал, что я чешский шовинист, как раз в этот момент в городке поднялась тревога, начальник поднял трубку и побледнел, оказалось, что началась война с Россией, как я и предвидел, и он уже на лестнице сказал мне, мол, вы угадали, а я скромно ответил, что обслуживал эфиопского императора… И через день у меня родился сын, по желанию Лизы его окрестили и назвали Зигфридом, потому что она смотрела на стены зданий и слушала музыку Вагнера, который вдохновил ее на рождение нашего сыночка. Но меня уволили и предписали после отпуска начать работать на новом месте в ресторане «Корзиночка» в Чешском Рае. Ресторан и отель на самом дне ущелья, будто в корзиночке, утопал в утренних туманах и послеобеденном прозрачном воздухе, малюсенький отель для влюбленных парочек, которые мечтательно прогуливались между скал и смотровых площадок, чтобы возвращаться назад к обеду и ужину, держась за руки или под руку, все движения наших гостей были свободны и спокойны, потому что эта «Корзиночка» предназначалась только для армии и СС, для тех офицеров, которые, прежде чем отправиться на Восточный фронт, напоследок встречались здесь со своими женами, возлюбленными, тут все было не так, как в городке, где выращивали новую расу, куда солдат привозили, будто племенных жеребцов или породистых хряков, чтобы в один вечер или за два дня по науке оплодотворить самку германским семенем… В «Корзиночке» все выглядело совершенно по-другому, по моему вкусу, тут не было веселья, но меланхолическая печаль, такая мечтательность, какой я никогда не ожидал от солдат, почти все гости походили на поэтов, которые вот-вот начнут писать стихи, но это была не поэтичность, потому что они оставались такими же жестокими, и грубыми, и заносчивыми, как остальные немцы, опьяненные победой над Францией, хотя одна треть офицеров «Großdeutschland»[15] и полегла в том галльском походе… тут немецких офицеров ждала другая дорога, другое назначение, другие бои, потому что совсем другой коленкор ехать на русский фронт, который уже в ноябре клином дошел до самой Москвы, но не дальше, хотя армии расползались все шире и шире, даже к Воронежу и на Кавказ, но эти расстояния, и эта даль, и эти известия из России, главное, известия из России, где партизаны, и эти партизаны делали дорогу на фронт настолько опасной, что фронт, в сущности, начинался уже в тылу, как сказала Лиза, которая приехала домой, и война с русскими ее совсем не радовала. Еще она привезла маленький чемоданчик, и я сперва не знал цены тому, что в нем было, чемоданчик оказался заполненным почтовыми марками, я думал, что Лиза его нашла, но она еще в Польше и во Франции рыскала по еврейским квартирам в поисках почтовых марок, а в Варшаве при досмотрах депортированных евреев брала только почтовые марки, про которые говорила, что после войны они так поднимутся в цене, что мы на них сможем купить отель где угодно и какой угодно. А этот сынок, который оставался со мной, он был странное дитя. Я в нем не мог угадать ни единой моей черты, ни единой приметы ни моей, ни Лизиной, ни даже той, какую обещала атмосфера Вальхаллы,[16] в этом ребенке не было даже и следа музыки Вагнера, наоборот, он был такой пугливый и в три месяца уже бился в родимчике. А я обслуживал гостей из всех немецких земель, сначала угадывал, а потом уже с абсолютной точностью определял, откуда немецкий солдат, из Померании, или из Баварии, или из Рейнской области, я точно узнавал солдат родом с побережья или из внутренних земель, кто он, рабочий или деревенский человек… и это было мое единственное развлечение, я обслуживал с утра и до ночи без отдыха и выходных, потому и не мог развлекаться по-другому, как только угадывать, кто что закажет да откуда родом, и не только мужчин, но и женщин, которые приезжали и несли в себе тайную весть, и в этой вести были печаль и страх, такая торжественная печаль, потом за всю жизнь я никогда не видел супружеских и влюбленных пар таких нежных и внимательных и чтобы в глазах у них было столько печали и нежности, так бывало дома, когда девушки пели «Очи черные, почему вы плачете…» или «Зашумели горы…» и вообще. В окрестностях «Корзиночки» в любую погоду прогуливались парочки, всегда молодой офицер в форме и молодая женщина, тихие и погруженные в себя, и я, который обслуживал эфиопского императора, не мог понять и разгадать, почему они такие, только теперь я добрался до сути, это была вероятность, что влюбленные никогда больше не увидятся… вот эта вероятность и делала из них красивых людей, это и был новый человек, не тот победитель, горлопан и гордец, но, напротив, человек смиренный, задумчивый, с прекрасными глазами испуганного зверька… и вот глазами этих влюбленных пар, потому что и муж с женой в предвидении фронта становились влюбленными, я научился смотреть на окрестности отеля, на цветы в вазах, на играющих детей, на жизнь, каждый час которой — святое причастие, потому что день и ночь перед отъездом на фронт влюбленные уже не спали, не то чтобы они не были в постели, но тут было что-то еще более высокое, чем постель, тут были глаза и отношение человека к человеку, которое почти за всю свою жизнь официанта я не прочувствовал с такой силой, как видел и пережил тут… Хотя я служил официантом, а иногда метрдотелем, в сущности, я был здесь как в огромном театре или в кинематографе на печальном спектакле или фильме о влюбленных… и еще я понял, что самое человечнейшее отношение человека к человеку — тишина, такой час тишины, потом четверть часа и потом последние минуты, когда подъезжает коляска, иногда воинская бричка, иногда машина, и два тихих человека поднимаются, долго смотрят друг на друга, вздыхают, и потом последний поцелуй, и фигура офицера высится в бричке, и повозка въезжает на холм, последний поворот, взмах платочком, и потом, когда коляска или машина постепенно исчезает, будто солнце за холмом, и больше ничего уже нет, перед входом в «Корзиночку» остается стоять женщина, немка, человек в слезах, и все машет и машет, прощается пальчиками, из которых выпал платочек, чтобы потом вернуться и, заливаясь слезами, кинуться по лестнице в комнату и там в отчаянии, будто монашка, которая встретила мужчину в монастыре… упасть лицом в подушку и утонуть в постели в нескончаемом рыдании… а на следующий день уезжали на вокзал эти возлюбленные с покрасневшими от слез глазами, и та же самая коляска, или бричка, или машина привозила новые пары со всех сторон света, из всех гарнизонов, из всех городов и деревень на последнее свидание перед отъездом на фронт, потому что сообщения с фронта шли такие плохие, несмотря на быстрое продвижение армий, что Лиза от этого блицкрига становилась все озабоченнее и озабоченнее, и она тут не выдержала, решила отвезти Зигфрида в Хеб в ресторан «У города Амстердама», а сама поехать на фронт, потому что там ей будет лучше…Так невероятное еще раз стало реальным, меня больше не было в «Корзиночке», год назад я уехал и тоже прощался, тоже махал рукой, прежде чем коляска исчезла за холмом, тоже плакал по дороге и потом поездом отправился на новое место. Те драгоценные марки лежали у меня в обыкновенном чемоданчике с едой, в фибровом чемодане, который кто-то выбросил, а я подобрал, я определил по каталогу Цумштайна ценность некоторых марок и сразу же понял, что мне уже не придется устилать пол своей комнаты стокроновыми купюрами, что если бы я из сотенных сделал обои и обклеил ими потолок, и прихожую, и уборную, и кухню — всю квартиру бы облепил зелеными стокроновыми квадратиками, так и это не могло бы сравняться с суммой, которую в свое время я выручу за марки, только за четыре марки, судя по каталогу Цумштайна, я мог получить столько, что стал бы миллионером, и вот в уме я рассчитывал, как когда-нибудь вернусь, немцы войну уже проиграли, скоро им конец, и этого нельзя не видеть, потому что, когда приезжал любой высший офицер, по его лицу я читал положение на фронте, их лица стали моими газетами и сводками о боевых действиях, и если бы они вставили в глаза сверкающие монокли, я все равно бы понял, и если бы одели черные очки, я все равно бы увидел, чем дело кончится, и если бы натянули на лицо сетку, какую-то черную маску, я догадался бы по походке, по их генеральской выправке и поведению, что происходит на местах боев… и вот я ходил по перрону, и вздумалось мне посмотреть на себя в зеркало, я поглядел и вдруг увидел себя со стороны, как тех немцев из всех областей, со всеми отпечатками профессий, и болезней, и слабостей, и пристрастий, которые я, потому что обслуживал эфиопского императора, разгадывал, ведь все же я был учеником пана метрдотеля Скршиванека, который обслуживал английского короля, и вот поглядел я на себя этим проницательным взглядом и увидел себя таким, каким еще не знал, я увидел «сокола», который, когда казнили чешских патриотов, позволил осматривать себя нацистским врачам, чтобы установить, способен ли он сожительствовать с немецкой учительницей физкультуры, и в то время, когда немцы развязали войну с Россией, я устроил свадьбу и распевал «Die Reihen dicht geschlossen», и в то время, когда дома люди мучились, я прекрасно себя чувствовал в немецких отелях и гостиницах, где обслуживал немецкую армию и эсэсовцев, и когда война кончится, мне никогда не вернуться в Прагу, я увидел, как где-то меня собираются повесить, но я понимал, что и сам приговорю себя и повешусь на первом же фонаре, что в лучшем случае я приговорю себя к десяти годам и больше… и вот я стоял и смотрел на утреннем вокзале, совершенно пустом, смотрел на себя как на гостя, который идет навстречу, а потом удаляется от меня, но я, который обслуживал эфиопского императора, я приговорен к правде, и с тем же любопытством, с ка