— Когда ж ты, мил-человек, оженишься? Все бабы по тебе расспорились, кто ж с них твоей сделается? Кому ж ты в постель свалишься? Я долго смеялся, а старик и говорит мне:
— Чего рыгочешь, кабан? В Сосновке единые мои ровесники остаются. А кому девок по сеновалам валять? Ранней все скирды помятыми были к утру. Нынче стога нетронутые стоят. Девки на лавках не поют, а воют. Все от тоски едучей, ребят вовсе мало осталось! Кто уехал в город, другие поумирали. Одни на войне, сгинули в Чечне, кто в аварии, другие от самогону загинули. Так ты покуда в силах, приголубь какую-нибудь. По тебе даже старухи тоскуют. Вон Тарасовна вчерась до ночи сидела на лавке возле твоего дома с пельменями. Все ждала каб угостить, а ты куда-то запропастился. Не воротился в дом, идол окаянный. Над старухой нынче вся Сосновка рыгочет, что ты приметил ее и со страху сбежал от своей избы, небось, в огороде ночевал с пугалом в обнимку. А Тарасовна нынче из дома нос не высовывает с горя. Засмеяли ее, испозорили.
— Ну, я и спроси, сколько ж годочков той Тарасовне сравнялось? Дедок и ответил:
— Она зим на пять старей меня будет. Ну, дак дело не в том. Не гляди, что морда морщатая! У этой бабки под юбкой пороху побольше, чем у иной молодайки. Вон ее Лукич словом нехорошим назвал по пьянке. Тарасовна ухватила дрын и погналась за Лукичом так, что собачья свора не догнала. Обскакала даже борзых. Через всю Сосновку мужика гоняла. Тот уже выдохся, свалился в канаву возле своего дома. Тарасовна и там достала. Вломила так, что и теперь встать не может. Вот тебе и бабка, сущий скакун. Бежала за Лукичом, задрав юбку. Вся Сосновка и теперь хохочет. А ты про годы! Наших баб не возраст, беды к земле гнут. Каб не они, бабам Сосновки сносу не было б! — хохотал Прохор. Подвинувшись ближе к Юльке, спросил:
— Слышал, ты в город ездила?
— Да! По своим делам, — отозвалась коротко.
— А я уж подумал, что ты не вернешься в Сосновку. Очень долго там была.
— Всего неделю.
— Мне она показалась вечностью.
— Увидеться надо было кое с кем.
— Вот как! Увидеться на всю неделю?
— Да, с отцом! — усмехнулась едва приметно, добавила, глянув на Анну украдкой:
— И с матерью. Все ж родители. Нельзя забывать. Конечно, узнала насчет работы. Пока ничего нового. Из больницы видела женщин. Те говорят, что уже есть свободные места, но никто не хочет идти к ним. Из-за низкой зарплаты не соглашаются. В нашем отделении двое ушли на пенсию, одна в декретный отпуск. Но я тоже не пойду к ним. Здесь у бабули куда как лучше. Она если и поругает, так не обидно, своя! А там чужие, и ни за что грызли каждый день, — пожаловалась невольно.
— Меня тоже зовут вернуться на Севера, в море, на рыбалку, на свое судно. Я уже подумывать начал, а что если махнуть обратно? Там все свое, знакомое и родное, — увидел округлившиеся, испуганные глаза Юльки, в них прочел вопрос:
— А как же я?
— Тут узнал, что ты приехала, и забыл про рыбалку. Всех денег не заберешь, а вот жизнь можно потерять. Она, как говорят, на каждого всего одна. Не захотел рисковать. На берегу тоже неплохо, когда тебя ждут. Правда? — глянул в смущенное лицо:
— Ты меня хоть изредка вспоминала в городе?
— Было. По поводу, конечно, — спохватилась Юлька и достала из сумки лекарства:
— Вот, для тебя взяла. Новейшие. Хорошо помогают. Весь город объездила, пока их нашла.
— Эх, Юля! Да разве они помогут? Наивная моя девчонка! Зря суетилась. Лучше б пораньше приехала. Пусть на день. Он мне подарком бы стал.
Юлька смутилась, сменила тему разговора:
— Сейчас люди поголовно увлеклись кремлевской диетой. О ней на каждом шагу тарахтят. Мол, ешьте одно мясо, в любом виде, только без хлеба и гарнира. А главное, без картошки. Меня смех разобрал. Кто эту диету соблюдать будет? Только кремлевские пузачи? Им похудеть не мешает. А вот нашим горожанам дай Бог картошки впрок. О мясе многие забыли. К нему не подступиться, цены улетные. И еще обещают их повысить.
Все трое подскочили от внезапного стука в окно. А вскоре в дом вошел человек с мальчонкой на руках.
— Анна! Спаси Христа ради, змея укусила сына. Посмотри, как нога опухла, — поднял штанину.
— Неси в ту комнату! — указала на зал, сама поспешила к своим пузырькам, баночкам, бутылочкам. Нашла нужные, подошла к мальчонке, смазала ногу темным настоем, обложила ее полотенцем, смочив святой водой, зажгла свечу, стала молиться.
— Ой, папка! Мне больно! Из ноги кто-то лезет! — закричал пацан. Юлька удержала его, не дала вскочить и, прижав мальчонку к дивану, попросила:
— Потерпи мой миленький, мой хороший, сейчас все пройдет. Не мешай, умоляю…
Отец мальчики стоял на коленях перед образом Спасителя и тихо молился сквозь слезы:
— Господи! Пощади, прости и помилуй нас грешных! Спаси моего сына, раба твоего Егорку.
Анна увидела желтую каплю яда, выступившую из ранки. Промокнула, прочла заговор, обошла пацана со свечой три раза. И велела Егорке немного полежать.
— Ну, как ты, сынок? Еще болит? — подошел отец.
— Нет! Все прошло. Я слышал, как из меня змея уползла…
Отец, глянув на ногу сына, глазам не верил. Чернота и опухоль прошли бесследно. И только над свечой все еще крутился черный хвост дыма.
— Спасибо тебе, Аннушка! — подошел к женщине отец мальчишки и спросил тихо:
— Скажи, чем помочь могу? Я кузнец из деревни Ясинной. Знаю, деньги не возьмешь, слыхал о том. Может, сумею пригодиться по дому. Распашник смастерю, лопаты и тяпки сделаю, — предложил уверенно.
— Вези домой Егора. Пусть он сил набирается. О другом потом поговорим. Не спеши с этим. Благодари Бога! Завтра в церкви свечу за сына поставь. Пусть его не поймает никакая беда, — подошла к Егорке и сказала строго:
— Тебе, малец, одно скажу, отныне не моги забижать никакую скотину, ни большую, ни мелкую пальцем не тронь. Выкинь из души своей злое. На что ты в собак камни бросаешь, зачем котов вешаешь, почему мучаешь живое? Во за это поймала тебя змея… В другой раз наказанье будет круче, коли душу не очистишь. Не сей зло вкруг себя. Слышь меня, Егор?
Мальчишка смотрел на знахарку удивленными глазами и не понимал, откуда узнала она о его шкодах? Он понял, что мог умереть от укуса змеи, на какую наступил в своем огороде, приняв за ужа. Он и не предполагал, что может быть наказан за свое озорство. И опустив голову, сказал:
— Я боле не буду никого забижать…
Юлька не пошла проводить во двор кузнеца с сыном. Анна вышла за ними за калитку. И Прохор, сидевший все время незаметно, улучил момент, притянул к себе Юльку, убиравшую со стола, и сказал, словно выдохнул:
— Как я соскучился по тебе!
Она не поспешила освободиться из рук человека. Лишь когда Анна вошла в коридор, Прохор успел шепнуть Юльке:
— Я жду тебя. Слышишь? Всегда жду…
Анна, едва глянула на обоих, сразу поняла, что они уже перекинулись сокровенным словом. Вон как светятся глаза Прошки, а у внучки маковым цветом горят щеки. А значит, оживают люди, отходят беды и переживания. Вот только не ошиблись бы друг в друге. Ведь оба вспыльчивые и норовистые, оба битые жизнью, от того недоверчивые, подозрительные. Оба сиротливые. Может, оттого потянуло их друг к другу. Но не поспешили бы, пусть приглядятся, а если судьба одна на двоих, никуда от нее не денутся, — решила Анна. Она убрала на место все лекарства, какими лечила Егорку, а Прошка спросил любопытно:
— Скажи, Аннушка, откуда узнала, что малец котов и собак мучил? Как увидела, иль кто рассказал о нем?
— Да это мелочь! Весь мальчонка исцарапанный и покусанный заявился. Будто главным в кошачьей драке был. От плеч и до ногтей живого места не осталось. А за что, долго думать не стоит, все мальцы озоруют одинаково. Но вовремя их остановить надобно, чтоб озорство в жестокость не переросло. Такое с души труднее вырвать, за самые корни тянуть надо, чтоб та зараза не закрепилась. Жестокость — самая злая в свете хворь. А родители, случается, не понимают. Одолел их малец в драке другого мальчишку, они и рады, что их пацан в жизни выстоит, себя защитить сумеет. Но забывают, что одолев сегодня мальца, завтра уже и взрослого обидит, да и до своих доберется. От таких уваженья не жди, кто в драку лезет, не умеет без кулаков договориться. Мало ума у таких, а и добра в душе не ищи! С Егоркой легче. Он нынче задумается, за что получил, — расставляла по местам пузырьки и баночки.
— Моего друга в детстве тоже змея в лесу укусила. Так он две недели в больнице лежал, — вспомнил Прохор.
— Немудрено. Хорошо, что спасли! — отозвалась Анна.
Прохор ушел вскоре. Юлька проводила его до калитки. Человек повторил, что ждет ее утром у себя дома, хотел обнять, но вовремя увидел, что из-за соседского забора зорко следит за ними дотошная старуха. Ей нужно было знать все обо всех и обязательно первой. Прошка чертыхнул старую, так некстати подглядывавшую за соседями, и пошел домой, оглядываясь на дом Анны.
— Юль, передохни, присядь, расскажи, как с отцом свиделась? Собирается ли он меня навестить? Иль новая жена тоже не пускает его в Сосновку?
— На покос хочет приехать. Отпуск у тебя пробудет так обещал. Соскучился по тебе, по дому, даже по деревне. И все жалел, что не выбрался на выходные сюда. Задыхается он в городской пыли, асфальтовой вони, от всех бензиновых отходов и от шума города. Я после Сосновки враз разницу почуяла. Голова разболелась, кашель достал, какая-то слабость навалилась. А он сутками в машине, как выдерживает такие нагрузки, не знаю. Обедает на ходу, совсем себя не щадит. Сказала ему, чтоб почаще о здоровье вспоминал, папка отмахнулся. Но те настои, что ты передала, взял и пьет постоянно. Сама видела.
— И то, слава Богу! — успокоилась Анна.
— Дома у него все хорошо. Спокойно, нормально живут. Жена не пилит его, нет времени. Папка рано уходит на работу, возвращается поздно, когда все спят. Жена его работает, сын ходит в садик. Так и живут как горожане, все на бегу, остановиться, перевести дух некогда. Ни праздников нет, ни выходных. Что за радость от такой жизни? Но он доволен. Говорил, мол, недавно холодильник купили. Какой-то супер! И стиральную машину-автомат, последней модели. Теперь телевизор на цифровой заменить хотят. Есть возможность. Правда, его жена к нам в Сосновку не приедет. К своим родителям укатит в отпуск. Говорит, что по мамке соскучилась, та еще внука не видела ни разу.