— Нет! Ради Бога! Только не это! Не хочу!
— В следующий миг он уже положил трубку. Знаешь, Юлька! Я испытал райское наслаждение, когда разговор закончился. Я. снова почувствовал себя счастливым человеком. И фиг с ним, что живем скудновато, зато не дышу под одной крышей с той семейкой. Никому из них не должен и ничем не обязан. И пусть меня отморозки разнесут в куски, но я никогда не суну свою башку в петлю такого родства, где все человеческое попрано копытами, а души и сердца нет ни у кого. Там главное деньги! Ведь вот знаешь, Юленька, моя Надюха за всю жизнь не носила никаких украшений, даже дешевого кольца не купили. А тут Юрий Михайлович хотел ей подарить из Елениных украшений, сестра наотрез отказалась принять. Сказала, что будет чувствовать себя виноватой перед покойницей. Да и ни к чему ей украшения, какие не признает. Поверишь, Михалыч онемел от изумления. Он считал, будто все бабы падки на побрякушки, да ошибся. Надюха его мозги в другую сторону развернула, заставила себя уважать. И ты молодчина! Не пошла работать к Вадиму Евгеньевичу, хотя звал, деньгами заманивал, да облом получил, козел! Мне кажется, не сойдет ему даром та шкода. Наколет его Михалыч. Не сам, ребята его, дружбаны. Он запрещал ему тебя обижать, а он не послушал. А Юрий Михайлович, как я понял, проколов не прощает.
— А мне кажется, что они одинаковы! Иначе с чего кентуются и называют друг друга корешами? — словно ушат холодной воды вылила на голову Мишке. Тот сразу сник, сжался в комок, поскучнел и попросил по-детски пискляво:
— Юлька, ну расскажи какую-нибудь сказку. Из бабкиных. А то совсем холодно стало…
Они долго сидели, прижавшись друг к другу.
Юлька за всеми своими заморочками так и не позвонила Аннушке и та, прождав несколько дней, решила поступить так, как сама посчитала нужным. Собственно в ее решении не было ничего удивительного.
Через дом от Аннушки уже много лет подряд жила семья Спиридона, сам хозяин и две дочери. Хозяин давно овдовел. Жена его почти всю жизнь хворала. То головные боли допекали, то болезни по женской части одолевали женщину Мужик много раз возил ее в город, показывал врачам, те, осмотрев бабу, говорили как всегда, что она здорова и симулирует болячки, каких у нее в помине нет. Так это или нет, но после одного из таких осмотров она умерла прямо в телеге, на какой вместе с мужем возвращалась в Сосновку из города.
Две дочери Спиридона не были бездельницами и сами стали управляться по дому, с хозяйством, огородом и садом. Росли они тихо, незаметно, их не склоняла деревенская молва, обходили досужие сплетни этот дом и семью. Да и что о них скажешь, если с раннего утра и до поздней ночи у всех троих лоб был в поту. Девчонки, едва закончив деревенскую восьмилетку, забыли дорогу в науку, никогда не брали в руки книги, даже в кино не ходили, не до него. Лишь на Рождество Христово и на Пасху Господнюю переводили дух от нескончаемых дел. И тогда старшая дочь Любаша шла к подругам, веселилась вместе с деревенскими, а младшая Клавдия не знала веселья, робела и никуда не ходила даже на праздники. Клавдия была молчуньей, очень стеснительной, ни с кем не дружила и не общалась. Во всем беспрекословно слушалась отца, никогда с ним не спорила и не ругалась.
Когда ее старшую сестру взяли замуж, Клавдия не радовалась и не огорчалась. Пожелала сестре здоровья, счастья и добра. Ей на Любашиной свадьбе намекали парни, что не прочь взять в жены Клавку, но девка ни разу не вышла на свидание. Не обращала внимание на ребят и подруг не имела.
Сам Спиридон был отменным пчеловодом. У него было несколько десятков своих ульев, над какими человек дрожал. Он не просто заботился, пчелам он отдавал все свое время и силы. Иные деревенские считали этого мужика сдвинутым, потому что он разговаривал с пчелами как с людьми, даже песни им пел тихие, такие над колыбелью детям пели. Удивляло сосновцев в этом человеке многое. Он не пил как все, до усеру, лишь после баньки пропустит стаканчик медовухи, на том и все. После смерти жены прошли годы, а мужик не смотрел на баб, ни к одной не свернул в потемках, никому робкого намека не дал, словно навсегда забыл, для чего на свете бабы имеются.
Над ним подтрунивали все кому ни лень. Лопотали, что у Спиридона мужское достоинство пчелы сгрызли. Другие доказывали, будто у мужика отродясь тех достоинств не водилось. Третьи убеждали, что после смерти жены у человека все в отруб ушло. На нервной почве отказало.
Сам человек не опровергал и не поддерживал эти слухи. Улыбался рассеяно и проходил мимо, никого не обругав.
— Спиридон! Ты хоть бабу в дом возьми. Будет с кем побрехаться. То уж с пчелами тарахтишь! Да разве они женщину заменят? В деревне одиноких баб больше, чем мух на куче! Ты ж сиротой маешься! Разве так должно быть?
— А у меня дочка есть, Клавдя, я при ней не сирота. Вдвух не горько, — отмахивался человек от докучливых вопросов и советов.
Случалось к Спиридону сами бабы заглядывали под вечерок. Войдет иная во двор, оглядится. Вокруг ни соринки, ни пылинки. А и на дом любо глянуть. Весь побеленный, стекла в окнах помытые. На пороги и крыльцо ступить не решались. Хотя иные заходили в дом. Но не задерживались. Повода не было. Вот так и прослыл чудаком в своей деревне. Привыкнув к странностям семьи, люди обсуждать ее устали. Никому они не мешали, потому их тоже не трогали. Видели сосновцы, что иногда Клавдя прошмыгнет огородами к Аннушке, с банкой меда иль с куском прополиса. Ну да кто миновал дом знахарки? Его в деревне знали все, от мала до стара. Коль кто пришел, значит, беда привела. Интересовало сосновцев только одно: какая хворь у Клавди? Уж не плод ли нагулянный хочет вытравить? Что еще случиться могло? Девка, что коняга здоровая! Такую не всяк мужик одолеет. Но у кого узнать? Сама Клавдя не признается. Да и Анна аборты не делает. Уж как уговаривали, мало того что отказалась, коромыслом, метлой со двора гнала. А как ругалась! Ну, а зачем Клавдя к ней бегает? В деревне все должны знать друг о друге подноготную. Коли молчат люди, значит, скрывают что-то от всех! Но что именно? Знали, Спиридон человек скупой. У него средь зимы сосульку даром с крыши не сорвешь, в проливной дождь из корыта во дворе не зачерпнешь кружку воды. А тут мед банками сами носят. Не за спасибо, конечно! Чем-то помогает знахарка. Но из нее калеными клещами не вытянешь правду, ни за что не скажет. Так вот и потерялась в догадках и слухах деревенщина. Постепенно угасло любопытство. Старели обыватели, умирали деды и бабки, им на смену рождалось новое поколение, горластое, беспортошное, но такое же любопытное. У них были свои заботы, и никого из сосновцев уже не интересовало, зачем это знахарка Анна вместе с Клавдией пошли в лес или на луг. Что им там понадобилось? Почему возвращаются оттуда с корзинами и мешочками полными всяких трав, корешков, цветов, ягод, веток, листьев. А потом развешивают, раскладывают их на чердаках на просушку. А вечерами Клавдя перебирает, протирает уже сухие цветы и листья, раскладывает по пакетам, радуется, показывает Спиридону, тот нюхает, довольно улыбается. Иногда заварит щепотку какой-нибудь травки, зальет кипятком и, настояв, пьет блаженствуя.
Спиридон и Анна крайне редко виделись, хотя жили друг от друга через дом, почти в соседстве, но не ходили друг к другу. И только Клавка, нет, не с девических, с детских лет привязалась к знахарке. Она помнила, как ее умирающую от ангины, принесла к Анне мать и просила:
— Спаси мою кровинку! Помоги! Иначе до ночи не доживет…
Клавде нечем было дышать, ни говорить, ни глотать не могла девчонка. Она поняла, что жить осталось совсем мало. А все потому, как съела сосульку, какая заменила нос снеговику, слепленному перед домом.
Клавдя уже потеряла сознанье, когда Анна взяла ее из рук матери. Знахарка прикоснулась губами ко лбу Клавдии и тут же унесла в свою комнату. Что она делала, не видел никто. Девчушка пришла в себя от прокола в горле, открыла глаза — рядом Анна и свеча. Клавдя почувствовала, как в горле прорываются чирьи один за другим. Потом ее рвало гноем. Она едва успевала свешивать голову над ведром, Анна придерживала, чтоб не упала, гладила по голове и груди, девчонке стало легче дышать, она попросила пить. Ей дали молока с медом, она потребовала воды. Анна дала чай с клюквой и сказала:
— Пей, чтоб жить! Когда вылечишься, будешь командовать, а теперь слушайся!
Клавдя поверила, и к вечеру ей стало совсем хорошо. Девчонку укутали в одеяло и принесли домой. С того времени Клава нет-нет да и заходила к Анне, помогала ей перебирать корешки и травки, цветы и листья, связывала их в пучки, развешивала на просушку, складывала на хранение, следила, чтоб не слежались и не погнили.
Потом Анна стала рассказывать ей, какая трава и корни лечат какие болезни. Клавдя сначала запоминала, а потом стала записывать в тетрадки. Заучивала заговоры, молитвы. Ее никто не уговаривал и не просил помогать Анне. После смерти матери девчонка все вечера проводила у знахарки. Помогала ей во всем. Они мало разговаривали. Но заняты были всегда.
С детства звала знахарку тетей Аней, а потом баб Аней. Так и привыкла женщина к своему новому имени, без обиды отзывалась на него.
Вскоре и до деревенских дошло, поняли причину приходов Клавдии к Анне и уже не задавали вопросов. Удивляло их то, что Клавдя даже войдя в хороший возраст, никому не дала согласие на замужество, хотя ни отец, ни Анна ей не мешали и не отговаривали.
— Ну чего одна кукуешь? Неужели никто не нравится? — спрашивала старшая сестра, навещая родительский дом.
— А мне так спокойнее! Сколько той жизни, что буду нервы свои трепать? Вон ты давно ли замужем? Но уже бегает твой козел по бабам, да и от выпивки нигде не откажется. Ты же только слезы льешь! Двое детей, пора бы человеку остепениться, ан нет на него угомону. Оно и другие не легче. И что за радость в том замужестве? Нет! Не хочу такой судьбы! — вскидывала голову.
— Нешто одной лучше? — не понимала Люба.
— Не обессудь, Любаша! У каждой бабы свое понятие о счастье. Такого, как твое — не хочу!