Максим ЛеонидовЯ оглянулся посмотреть
Огромное спасибо
Евгению Олешеву, Тамаре Сергеевне Олешевой,
Дмитрию Рубину, Алексею Мурашову,
Александру Калинину и Людмиле Ивановой
за помощь в создании этой книги.
На уроках литературы в средней школе нас учили, что герои бывают главные и второстепенные. Последние не оказывают значительного влияния на ход событий.
Это не так. В жизни, как, впрочем, и в хорошей литературе, не бывает второстепенных персонажей. Все люди, описанные на этих страницах, в той или иной степени повлияли на мою жизнь, были моими учителями, за что им огромное спасибо.
Глава 1
— Hey! Matilda, Matilda, Matilda, she take me money and run Venezuela, — поет Гарри Белафонте.
И зал подпевает:
— Matilda, Matilda, Matilda, she take me money and run Venezuela.
Потом Гарри просит петь только женщин, затем одних мужчин.
— Once again now!
Зал вновь подхватывает песню. Хохот, аплодисменты.
Я тоже подпеваю, хлопаю в ладоши, подпрыгивая от счастья на родительском диване, и пружины скрипом разделяют мой восторг.
Больше некому.
Концерт Гарри Белафонте в нью-йоркском Карнеги-холле записан на пластинку в 1959 году, а я скачу на диване в 1966-м, в СССР, точнее, в Ленинграде, на проспекте Обуховской обороны, в доме 21, в квартире 9.
Я не знаю, где это — Нью-Йорк. Я не знаю, что Белафонте поет: «Матильда, Матильда, Матильда, она забрала мои деньги и сбежала в Венесуэлу». Но я абсолютно счастлив и взлетаю все выше и выше.
— Матильда, Матильда, Матильда, она забрала мои деньги и сбежала в Венесуэлу. Еще разок!
Из всей обстановки нашей двухкомнатной квартиры я запомнил этот диван и полки по стенам, специально сделанные под пластинки. Пластинок было невероятное количество. Музыка в доме звучала постоянно, и музыка эта в основном была американской. Может быть, мне и пели колыбельные песни, я этого не помню. Однако до сих пор помню мелодии Пэта Буна и Пола Анки, Дина Мартина и Дорис Дэй, групп The Mamas & the Papas и Peter, Paul & Mary.
Папа был большой меломан и всю жизнь собирал пластинки. У него была замечательная коллекция иностранных дисков — большая роскошь по тем временам.
Странно устроена память. Она не сохранила драматических и даже трагических моментов первых лет жизни. В детстве ты просто живешь одним мгновеньем, ничто не может нарушить беспричинную радость твоего существования, и детские воспоминания — сплошь лучезарные.
Мои родители были актерами.
Мама, Людмила Александровна Люлько, родилась в Украине, но в раннем возрасте переехала с родителями в Москву. Во время войны она поступила в театральное училище. Ее и Ольгу Аросеву увидел в студенческом спектакле Николай Павлович Акимов и пригласил обеих в свой Театр комедии. Так мама оказалась в Ленинграде.
Имя Людмилы Люлько часто появлялось на афишах. Мама играла много, в основном главные роли. Оливию в «Двенадцатой ночи», Розалинду в «Как вам это понравится» Шекспира, Жанну д’Арк в «Жаворонке» Ж. Ануя, Шурочку Азарову в «Питомцах славы» А. Гладкова, Людмилу в «Трехминутном разговоре» М. Левидова.
Папа, Леонид Ефимович Леонидов, тоже родом из Украины. Его отец был железнодорожником, поэтому семья часто переезжала. Долгое время жили в Сибири, где мой дед служил каким-то начальником на Омской железной дороге, потом перебрались в Москву. Папа сначала тоже пошел в инженеры, окончил институт авиаприборостроения, работал на заводе, но театр очень любил, ходил в театральный кружок и коллекционировал пластинки со спектаклями МХАТа.
В ГИТИС попал случайно, пришел на вступительные экзамены за компанию с другом, но в последний момент все же решил попробовать: прочел первое, что вспомнил, — диалог Сатина и Барона из пьесы М. Горького «На дне», который на пластинке читал Василий Качалов. Отец очень старался копировать все интонации великого артиста, приемная комиссия хохотала до слез, но не приняла.
Отца это задело. Он стал усиленно готовиться к экзаменам и на следующий год поступил. После ГИТИСа его распределили в Омский драматический театр, потом он переехал в Петрозаводск, где, отработав сезон в Русском драматическом театре, показался Акимову и в 1956 году поступил на службу в Театр комедии.
Через три года папа с мамой стали партнерами в спектакле «Трехминутный разговор». Спектакль имел большой успех. Они играли молодых влюбленных очень убедительно. Собственно, играть было нечего — они были созданы друг для друга. Это я слышал много раз от самых разных людей.
У обоих уже имелись семьи, дети, но судьба есть судьба. Они поженились.
Акимов выхлопотал им двухкомнатную квартиру с окнами на Неву в новом доме на проспекте Обуховской обороны, куда они переехали с маминой мамой и Андреем, маминым тринадцатилетним сыном.
Они были уже не молоды, но очень хотели общего ребенка.
Сюда меня и привезли из Снегиревки, отсюда я пошел в школу, здесь прожил до девяти лет.
Родители много работали, поэтому иногда брали меня в театр, а пару раз — на гастроли. Но большую часть времени я проводил с няней Евгенией Евгеньевной, нашей соседкой по лестничной площадке, такой древней старушкой, что у нее остался всего один зуб.
Обычно спать меня укладывала нянечка. Я засыпал, и она уходила.
Бывало, я просыпался, как мне казалось, среди ночи, а рядом — никого. Я начинал голосить и колотить в стену нянечке. Если Евгения Евгеньевна слышала и приходила — хорошо. Но это было не всегда. Иногда я ревел, пока не возвращались родители после спектакля. Я бросался в мамину шубу и сразу успокаивался. Мама брала меня на руки, я чувствовал ее тепло, безграничную нежность. Это было такое счастье…
Помню, во время отпуска родителей в Доме отдыха в Щелыкове мы гуляли по лесу, и я начал капризничать, проситься на ручки. Но родители были неумолимы. Взяв меня за руки, они стали напевать:
Пока я ходить умею,
Пока глядеть я умею, Пока я дышать умею, Я буду идти вперед.
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет…
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет.
Мне понравилось шагать вровень с папой и мамой, и я очень старался попасть в такт.
Мама умерла, когда мне было пять лет. Последний год она часто лежала в больнице, там же лежала и моя бабушка, у обеих был один диагноз. Они ушли почти одновременно.
Андрей, мой брат, какое-то время жил с нами, но позже переехал. Он был уже самостоятельный.
Я совсем не помню тех событий, видно, взрослые сделали все, чтобы оградить меня от страданий. Помню только, что с полок исчезла большая часть папиной коллекции пластинок.
Евгения Евгеньевна продолжала присматривать за мной, я был на ее попечении до девяти лет, пока мы не переехали.
Теперь я больше находился в ее квартире. Я любил там бывать. Евгения Евгеньевна жила с дочерью Юлей и внучкой Ирой, они тоже меня опекали, мы замечательно ладили.
У них было много вещей, которых не было в нашем доме. В кухне на подоконнике плавал в трехлитровой банке гриб — примета социализма. Живой организм, одновременно похожий на многослойный блин и медузу. Его заливали кипяченой водой и добавляли сахар. Грибу, видимо, это очень нравилось, он начинал выделять какие-то ферменты, и получался вкусный кисло-сладкий напиток, похожий на газировку.
Кто-то объяснил советским людям, что гриб помогает от всех болезней, советские люди, как всегда, поверили и пили его литрами. Я тоже очень его любил.
Евгения Евгеньевна неустанно пекла маленькие пирожки с мясом, картошкой, капустой. Замечательные пирожки.
Еще у них был проигрыватель-чемоданчик на застежках, самая притягательная для меня вещь. Иногда мне доверяли поставить пластинку и опустить на нее головку. Этот момент я любил больше всего. Мы слушали Майю Кристалинскую, Муслима Магомаева, Гелену Великанову. Советская эстрада не находила особого отклика в моей душе, она казалась унылой, я уже был отравлен западным влиянием, но имелось одно исключение. Азербайджанский певец Полад Бюльбюль-оглы пел песню о человеке с бородой по имени Шейк, и припев у песни был совершенно замечательный:
Шейк, шейк!
Таб-та-даб-дуб-да!
Вот это мне очень нравилось.
Собрать уникальную коллекцию пластинок папе помог американский приятель Лирой Воленз — коммунист, между прочим.
У Воленза, несмотря на коммунистические воззрения, был свой бизнес — он издавал грампластинки с произведениями классиков русской литературы. Папа договаривался со студией звукозаписи театра, начитывал рассказы Чехова или роман Тургенева на пленку и отсылал эту запись в Штаты. Взамен от Воленза отец получал пластинки джазовых и эстрадных музыкантов.
Для меня папин американский друг был вроде Деда Мороза.
Когда я подрос, папа стал брать меня на главпочтамт. Мне нравилось отправлять бандероли в неведомую страну.
Но настоящим счастьем было получить извещение на новую посылку из Штатов. Жизнь сразу приобретала огромную значимость. Надо было устроить так, чтобы папа взял тебя с собой. Это выходило не всегда, но если случалось, я первым оказывался у окошечка, чтобы получить аккуратно упакованную бандероль прямо в руки и нести ее домой, такую нездешнюю, на зависть всем.
Дома мы всё досконально рассматривали — марки, печати. Затем, пока папа готовил аппаратуру, я с замиранием сердца доставал яркий конверт, пахнущий сказкой, и опять долго любовался. И только после этого папа вынимал почти невесомую пластинку и ставил ее на проигрыватель.
Дружба с заграницей не осталась не замеченной. Папу вызывали в Большой дом.
Серьезные люди в штатском интересовались, какие у него связи с Америкой. Папа честно отвечал: культурные; перечислял русских и советских писателей, произведения которых благодаря его стараниям могут теперь услышать на загнивающем Западе.
Папу оставили в покое, но Лироя в очередной приезд в Ленинград все-таки выдворили из страны с позором. Он пошел со знакомым покупать подарок в магазине «Березка», ему что-то подложили и, взяв «с поличным», тут же отвезли в аэропорт.